стящей и зеленой, точь-в-точь мятный мед.
     Эрендира  стояла  у  входа с  блюдом  в руках,  наблюдая  за схваткой с
преступным бесстрашием.
     Рыча  от  боли  и  бешенства,  огромная,  как  скала,  бабушка намертво
вцепилась в  Улисса.  Ее руки,  ноги и даже голый череп были  залиты зеленой
кровью.  Ее  дыхание,   как  дыхание  мехов,  прерываемое   хрипами  агонии,
переполняло шатер. Улиссу снова удалось высвободить руку, и когда он вспорол
бабушке  живот, выплеснувшаяся зеленая  жижа  залила  его  с  головы до ног.
Бабушка, хватая ртом  такой  необходимый для жизни воздух, ничком рухнула на
пол. Улисс вырвался из обессилевших рук и без промедления  нанес необъятному
поверженному телу последний удар.
     Эрендира поставила  блюдо, наклонилась  к бабушке, внимательно оглядела
ее, не касаясь, и в тот момент,  когда  она поняла, что бабушка мертва, лицо
ее разом приобрело ту серьезность взрослого человека, которую  ей  не смогли
придать  двадцать  лет  несчастий.  Быстрым  и  рассчитанным  движением  она
схватила золотой жилет и вышла из шатра.
     Улисс,  истощенный  борьбой,  сидел  рядом с  трупом,  и чем больше  он
старался вытереть лицо,  тем больше  пятнала  его  живучая зеленая жидкость,
которая как будто сочилась из его собственных пальцев. И, только увидев, что
Эрендира уходит с золотым жилетом, он очнулся.
     Он кричал и звал ее, но ответа не было. Он подполз к выходу из шатра  и
увидел, как Эрендира  бежит по берегу  моря,  удаляясь  от города. Тогда  он
сделал последнюю попытку остановить ее, крича  надрывно уже не как любовник,
а  как ребенок,  но  страшная  усталость, пришедшая  после  того,  как он  в
одиночку убил женщину, сломила его. Индейцы, состоявшие при бабушке, застали
его лежавшим навзничь на берегу и плачущим от страха и одиночества.
     Эрендира не слышала Улисса. Быстрее оленя бежала она навстречу ветру, и
никакой голос с этого света  не мог ее остановить. Не  оборачиваясь, мчалась
она сквозь обжигающие испарения  селитряных  луж,  через  тальковые кратеры,
мимо  дремлющих свайных  поселений, пока не кончились морские диковины и  не
началась  пустыня,  но она все  бежала, крепко  держа  золотой жилет, бежала
туда, где нет суховеев и нескончаемых  вечеров, и больше  никто и  никогда о
ней не слышал, а о невзгодах ее стерлась даже самая память.