преследовал сына в самых  укромных уголках апельсиновых зарослей. Она
была  очень  красива,  намного  моложе мужа и  не  только  продолжала носить
племенной наряд, но была посвящена в самые древние тайны своего рода.
     Когда,  неся  садовые  ножницы, Улисс вернулся  в дом,  мать  попросила
подать ей послеобеденное лекарство, стоявшее рядом на столике. Как только он
прикоснулся  к стакану  и пузырьку, они тут  же изменили  цвет.  Забавляясь,
Улисс дотронулся до стеклянного кувшина, стоявшего между стаканами, и кувшин
поголубел. Мать глядела на него,  принимая лекарство, и, уверившись, что это
не бред, спросила сына на гуахиро:
     - Давно это с тобой?
     -  С тех пор как  мы вернулись из пустыни,  -  тоже по-индейски ответил
Улисс. - Но меняет цвет только стекло.
     В подтверждение он коснулся по очереди всех стоявших на столе стаканов,
и все они стали разноцветными.
     - Такое бывает только из-за любви, - сказала мать. - Кто она?
     Улисс промолчал. Его отец, не знавший индейского языка, проходил в этот
момент по террасе с апельсиновой веткой в руках.
     - О чем вы? - спросил он Улисса по-голландски.
     -  Ни  о  чем   особенном,  -  ответил  Улисс.  Мать  Улисса  не  знала
голландского. Когда муж ушел в дом, она спросила сына по-индейски:
     - Что он тебе сказал?
     - Ничего  особенного,  - ответил  Улисс. Войдя  в дом, отец  скрылся из
виду, но скоро показался в окне кабинета. Мать, оставшись наедине с Улиссом,
настойчиво переспросила:
     - Скажи мне, кто она.
     - Никто, - отвечал Улисс.
     Он говорил рассеянно, с  интересом  наблюдая  за тем, что делает отец в
кабинете. Он видел, как тот, положив  апельсины  на сейф,  набирает шифр. Но
пока он следил за отцом, мать следила за ним.
     - Ты давно не ешь хлеба, - заметила она.
     - Мне не хочется.
     Лицо матери неожиданно оживилось.
     - Не правда, - сказала она, -  просто ты болен любовью, а такие больные
не могут есть хлеб. - В ее голосе и взгляде  чувствовалась уже не мольба,  а
угроза.
     - Лучше  признайся,  кто она,  - сказала индианка, - а не то я заставлю
тебя принять несколько стерилизующих ванн.
     А в это время голландец открыл сейф, положил в, него  апельсины и снова
запер бронированную дверь. Улисс отошел от окна и раздраженно сказал:
     - Я уже тебе говорил - никто. Если не веришь, спроси у папы.
     Голландец показался  в  дверях  кабинета, раскуривая  свою  капитанскую
трубку  и   зажав   под  мышкой  растрепанную   Библию.  Жена  спросила  его
по-испански:
     - Кого вы встретили в пустыне?
     - Никого,  -  ответил ей муж, пребывающий в легкой задумчивости. - Если
не веришь, спроси у Улисса.
     Он уселся в глубине коридора, потягивая трубку,  пока  она  не погасла.
Тогда он наугад раскрыл Библию и около двух часов декламировал беспорядочные
отрывки на звучно льющемся голландском языке.
     Напряженные  раздумья  не давали Улиссу  уснуть до полуночи. Потом  еще
целый час он ворочался в  гамаке,  пытаясь справиться с  болью воспоминаний,
пока сама эта боль не придала ему сил и решимости. Тогда он надел ковбойские
штаны,  рубашку из  шотландки и  ботинки для верховой  езды и, выпрыгнув  их
окна, убежал из  дома на  грузовике,  груженном  птичьими клетками. Проезжая
через  сад, он сорвал три спелых  апельсина, которые ему  не удалось украсть
днем.
     Остаток ночи он ехал по пустыне, а под утро начал спрашивать в деревнях
и  на фермах об  Эрендире,  но никто  ничего  толком не  знал.  Наконец  ему
сообщили, что она движется вслед за предвыборным  кортежем  сенатора Онесимо
Санчеса, который в тот день ожидался в  Новой  Кастилии. Но Улисс застал его
не  там,  а  в соседней деревне, да  и Эрендиры с ним уже не было,  так  как
бабушка  раздобыла  все-таки письмо, собственноручно написанное сенатором, в
котором он  поручался за  ее  нравственность и которое  открывало перед  ней
самые неприступные двери. На третий день Улисс  повстречал почтальона, и тот
указал ему нужное направление.
     - Они едут к  морю, -  сказал он.  - И поторопись, потому  что  чертова
старуха думает перебраться на остров Аруба.
     Через  полдня Улисс увидел вдали  большой  потрепанный шатер, купленный
бабушкой  у прогоревшего цирка. Странствующий фотограф,  убедившись, что мир
действительно не  так велик,  как  ему  казалось, вернулся к бабушке и вновь
развесил перед шатром свои  идиллические занавеси. Группа трубососов пленяла
клиентов Эрендиры томным вальсом.
     Улисс  выстоял  очередь  и  вошел, пораженный прежде  всего чистотой  и
порядком внутри  шатра. Бабушкина кровать снова обрела свое вице-королевское
великолепие,  статуя ангела  стояла, как  и  полагается,  рядом с похоронным
саквояжем  Амадисов,  а  ко всему этому  добавилась  еще цинковая  ванна  на
львиных лапах.  Обнаженная Эрендира лучилась мирной детской беззаботностью в
рассеянном свете шатра. Она спала с открытыми глазами. Стоя  рядом и держа в
руке апельсины, Улисс заметил, что она смотрит на него, не видя  его.  Тогда
он  провел рукой  перед ее  глазами и позвал именем, которое  изобрел, чтобы
думать о ней:
     - Ариднере.
     Эрендира  проснулась.  Она  поняла,  что  лежит  перед  Улиссом  голая,
сдавленно вскрикнула и с головой спряталась под простыню.
     - Не смотри на меня, - сказала она. - Я ужасно выгляжу.
     - Ты такого же цвета, как апельсин, - ответил Улисс. Он поднес плоды  к
ее глазам, чтобы она сравнила. - Посмотри.
     Эрендира выглянула из-под простыни  и убедилась,  что ее кожа такого же
цвета, как апельсины.
     - Сегодня я не хочу, чтобы ты оставался, - сказала она.
     -  Я пришел, только  чтобы  показать  тебе  это, сказал Улисс, -  гляди
внимательно.
     Он впился ногтями в апельсин, разломил его пополам и  показал Эрендире:
в самую сердцевину врос чистой воды бриллиант.
     - Такие апельсины мы и везли к границе, - сказал Улисс.
     - Но это настоящие апельсины, - воскликнула Эрендира.
     - Конечно, - улыбнулся Улисс. - Их выращивает папа.
     Эрендира  не  могла поверить. Она  открыла  лицо,  взяла  бриллиант  и,
пораженная, стала его рассматривать.
     - С тремя такими штуками мы сможем объехать весь свет, - сказал Улисс.
     Эрендира уныло протянула ему бриллиант. Улисс настаивал.
     - К тому же у меня есть грузовик. И потом... гляди! -  Он вытащил из-за
пазухи старинный пистолет.
     - Я смогу уехать только через десять лет, - ответила Эрендира.
     - Уедешь раньше,  - сказал Улисс.  -  Сегодня ночью,  когда уснет белый
кит, я буду там, снаружи, и закричу как сова.
     Подражая сове, он крикнул, да так натурально, что глаза Эрендиры первый
раз улыбнулись.
     - Это моя бабушка, - сказала она.
     - Кто, сова?
     - Кит.
     Оба   рассмеялись   путанице,  но   Эрендира  вернулась  к  прерванному
разговору:
     - Никто никуда не может поехать без разрешения своей бабушки.
     - Ей ничего не надо говорить.
     - Все равно она узнает, - сказала Эрендира. - Она все видит во сне.
     - Когда  ей  приснится, что  ты  уехала,  мы  будем уже  по ту  сторону
границы. Мы перейдем ее, как контрабандисты... - ответил Улисс.
     Пытаясь  воодушевить  Эрендиру своей  отвагой, он  выхватил  пистолет с
легкостью кинематографического налетчика и  стал подражать звукам выстрелов.
Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее  вздохнули, и  на прощание она
поцеловала Улисса.
     Растроганный, Улисс прошептал:
     - Завтра мы увидим корабли.
     В  тот вечер, немного позже семи, когда  Эрендира  причесывала бабушку,
снова   подул   злосчастный   ветер.    Индейцы-носильщики   и   музыкальный
распорядитель, укрывшись в шатре, ждали, когда с ними рассчитаются.
     Бабушка, пересчитав банкноты в стоящем рядом с ней сундуке и сверившись
с приходно-расходной книгой, вручила деньги главному индейцу.
     -  Значит, так, - сказала  она. - Двадцать песо  в неделю минус  восемь
питание, минус  три вода, пятьдесят  сентаво новые  рубашки, - итого  восемь
пятьдесят. Пересчитай хорошенько.
     Главный пересчитал деньги, и индейцы ушли, кланяясь:
     - Спасибо, бледнолицая.
     Подошла очередь заведующего музыкой. Бабушка снова сверилась с книгой и
обратилась к фотографу, ставившему на объектив гуттаперчевые заплаты.
     - Так что  решим? - спросила она. -  Будешь  платить четверть стоимости
музыки или нет? Отвечая, фотограф даже не поднял головы:
     - На снимках музыка не выходит.
     - Но из-за нее людям хочется сниматься, - возразила бабушка.
     -  А  вот и нет, - сказал фотограф. - Она напоминает им  об умерших,  и
потому все выходят на карточках с закрытыми глазами.
     Музыкальный распорядитель вмешался.
     - Закрывают глаза не из-за музыки, - сказал он, - а из-за вспышки.
     -  Нет, из-за  музыки, -  настаивал  фотограф.  Бабушка  положила конец
спорам.
     - Не будь дуралеем,  - сказала она фотографу. - Посмотри, как идут дела
у сенатора Онесимо Санчеса, и все потому, что он возит с собой музыкантов. -
И категорически заключила:
     - Короче, либо плати свою часть, либо иди своей дорогой. Несправедливо,
что весь груз расходов ложится на плечи этой бедняжки.
     - Я пойду своей дорогой, - сказал  фотограф. - В конце концов, я прежде
всего художник.
     Бабушка  пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула  ему пачку
банкнотов: ровно столько, сколько было указано в книге.
     - Двести пятьдесят четыре пьесы, - сказала она, -  по пятьдесят сентаво
каждая,  плюс  тридцать две  в  воскресные и праздничные дни  по  шестьдесят
сентаво, итого сто пятьдесят шесть двадцать.
     Музыкант не взял деньги.
     - Итого сто восемьдесят два сорок, - сказал он. - Вальсы дороже.
     - Это почему?
     - Потому, что они самые грустные, - ответил музыкант.
     Бабушка заставила его взять деньги:
     - Ладно, на  будущей  неделе  ты сыграешь две веселые  вещи  за  каждый
вальс, и мы в расчете.
     Музыкант не  понял  бабушкиной  логики,  но, ломая голову над  заданной
головоломкой, принял деньги.
     В этот момент обезумевший ветер  чуть не  сорвал  шатер, и во  внезапно
наступившем затишье прозвучал отчетливо и мрачно крик совы.
     Эрендира не знала,  как скрыть  свое  беспокойство.  Когда  она заперла
сундук  с  деньгами,  спрятала  его  под кроватью и,  дрожа,  протянула ключ
бабушке, та поняла, что Эрендире страшно.
     - Не бойся, - сказала она. - В ветреные ночи всегда кричат совы.
     Однако в  ее  голосе  уже  не  было  такой  же уверенности,  когда  она
обратилась к фотографу, тащившему к выходу свой аппарат.
     - Если хочешь, оставайся до утра, - сказала она. - Этой ночью смерти не
спится.
     Фотограф,  тоже   слышавший  крик  совы,   все-таки  не  изменил  своих
намерений.
     -  Оставайся, сынок, - настаивала бабушка. - Хотя бы  потому, что  я  к
тебе хорошо отношусь.
     - Но за музыку я платить не буду, - сказал фотограф.
     - Нет, - ответила бабушка. - Так не пойдет.
     - Видите? - сказал фотограф. - Никого вы не любите.
     Бабушка побледнела от гнева.
     -  Ну  и  проваливай,  -  сказала  она.  -  Недоносок.  Ее  так  задело
оскорбление,  что, пока  Эрендира  готовила  ее  ко сну,  она  на  все  лады
продолжала ругать фотографа. "Пащенок,  -  ворчала  она. - Что  этот ублюдок
понимает в чужом  сердце!"  Эрендира не  обращала  на  нее внимания, мучимая
неуверенностью,  а в затишье сова с прежней настойчивостью звала ее. Наконец
бабушка улеглась, соблюдая  строгий ритуал, принятый  в древнем особняке, и,
пока внучка обмахивала ее  веером, переборола в себе  злобу и вновь вдохнула
кристальный воздух воспоминаний.
     -  Придется тебе встать  пораньше, - сказала  она затем, - и вскипятить
мне настой для ванны до того, как придет народ.
     - Хорошо, бабушка.
     -  В оставшееся время выстирай грязное белье индейцев, тогда на будущей
неделе мы сможем еще с них высчитать.
     - Хорошо, бабушка.
     - И спи не спеша, чтобы не устать, ведь  завтра четверг - самый длинный
день недели.
     - Хорошо, бабушка.
     - И покорми страуса.
     - Хорошо, бабушка, - сказала Эрендира.
     Она положила веер  у  изголовья кровати и зажгла  две свечи  на  алтаре
перед сундуком с покойниками. Уже уснув, бабушка отдала запоздалый приказ:
     - Не забудь зажечь свечи Амадисам.
     - Хорошо, бабушка.
     Эрендира  знала,  что, начав бредить,  бабушка  уже  не  проснется. Она
услышала  вой  ветра,  кружащего у  шатра, но и на этот раз не почувствовала
дуновения  близкой  беды.  Она  выглянула  в  темноту,  подождала,  пока  не
прокричит сова, и в конце концов жажда свободы преодолела бабушкины чары.
     Не успела  она  сделать и  пяти  шагов,  как  наткнулась на  фотографа,
прилаживающего свои  пожитки  к  багажнику  велосипеда.  Его заговорщическая
улыбка успокоила Эрендиру.
     -  Ничего  не знаю, ничего не  видел и  за  музыку  не плачу, -  сказал
фотограф.
     И напутствовал  ее вселенским  благословением. Окончательно  решившись,
Эрендира помчалась в пустыню и скрылась в  бушующей тьме,  откуда доносились
крики совы.
     На этот раз бабушка без промедления прибегла к  помощи властей. В шесть
часов утра командир местного резерва выскочил из гамака, как только  бабушка
сунула ему под нос письмо сенатора. В дверях дожидался отец Улисса.
     -  Какого черта вам нужно, чтобы я его читал, если я не умею читать,  -
заорал комендант.
     -  Это  рекомендательное письмо сенатора  Онесимо  Санчеса,  -  сказала
бабушка.
     Без дальнейших  расспросов  комендант  сорвал со стены висевшую рядом с
гамаком  винтовку и начал выкрикивать приказы своим  подчиненным. Через пять
минут все уже сидели в  джипе,  летевшем  по направлению к границе навстречу
ветру, стиравшему следы беглецов. На переднем сиденье рядом с водителем ехал
комендант. Сзади сидели  бабушка  с голландцем, и на обеих подножках  висели
вооруженные солдаты.
     Неподалеку  от  деревни  они  задержали  колонну  грузовиков,  покрытых
прорезиненным  брезентом. Несколько мужчин, прятавшихся в кузове, приподняли
брезент и навели на джип  винтовки и пулеметы. Комендант спросил у водителя,
ехавшего первым, не видел ли тот грузовика с птицами.
     Вместо ответа водитель тронул с места.
     - Мы не шпики, - сказал он возмущенно. - Мы контрабандисты.
     Комендант  увидел совсем рядом  вороненые стволы пулеметов и, улыбаясь,
поднял руки.
     - Хоть бы посовестились разъезжать средь бела дня, - крикнул он вслед.
     К заднему борту последнего грузовика был привешен плакат: "Мои  мысли о
тебе, Эрендира".
     По мере продвижения к северу  ветер становился все суше, солнце злее, и
от жары и пыли дышать в закрытом джипе стало трудно.
     Бабушка  первой  заметила  фотографа:  он  крутил   педали   в  том  же
направлении, в  каком мчались они, и  от солнечного удара  его спасал только
повязанный на голову носовой платок.
     - Вот он, - показала она. - Он был сообщником. Недоносок.
     Комендант приказал одному из солдат с подножки заняться фотографом.
     - Задержи и жди нас здесь, - сказал он. - Мы еще вернемся.
     Солдат спрыгнул с подножки и два раза крикнул "Стой!".
     Но  ветер был встречный, и фотограф не услышал. Когда джип обогнал его,
бабушка сделала загадочный жест, который фотограф  принял за приветствие  и,
улыбнувшись,   помахал   ей   на   прощание.   Выстрела   он   не   услышал.
Перекувыркнувшись  в воздухе, он замертво свалился на велосипед,  с головой,
размозженной  винтовочной  пулей,   так  никогда  и  не  узнав,  откуда  она
прилетела.
     Около полудня им стали  попадаться  перья. Перья, не похожие на те, что
встречались раньше, носились в  воздухе, и голландец узнал в них перья своих
птиц.  Водитель  взял  верное  направление,  вдавил до упора педаль  газа, и
меньше чем через полчаса на горизонте появился грузовик.
     Увидев в  зеркале заднего обзора джип,  Улисс  попытался оторваться  от
погони, но большего из  мотора было не выжать.  За всю дорогу они не разу не
сомкнули глаз  и были измучены жаждой  и усталостью. Эрендира, дремавшая  на
плече Улисса, проснулась  в  испуге. Она  увидела  догонявший  их джип  и  с
наивной решимостью схватила пистолет, лежавший в багажнике.
     - Бесполезно, - сказал Улисс. - Это пистолет Фрэнсиса Дрейка.
     Он несколько раз ударил им по баранке и бросил в окно. Военный  патруль
обогнал расхлябанную машину, груженную ощипанными ветром  птицами, и,  круто
повернув, преградил ей дорогу.

***

     Я встретился с ними в ту пору, пору наибольшего великолепия, хотя тогда
мне не приходило в голову копаться в подробностях их жизни, к чему много лет
спустя меня  побудил Рафаэль Эскалона, в одной из своих песен проливший свет
на страшную развязку этой драмы,  которая показалась мне достойной описания.
Тогда я  колесил по  провинции  Риоача, продавая  энциклопедии и медицинские
пособия. Альваро Сепеда Самудьо, который в тех же краях  занимался  продажей
аппаратов  для производства холодного  пива,  желая  поговорить со мной черт
знает  о  чем,  провез  меня в своем  грузовике по  деревням пустыни,  и  мы
наговорили столько чепухи и выпили  столько пива, что сами не  заметили, как
проехали всю пустыню и оказались у границы. Там странствующая любовь разбила
свой  шатер,  увенчанный плакатами: "Эрендира  лучше  всех", "Возвращайтесь,
Эрендира  ждет  вас", "Что за жизнь без Эрендиры". Нескончаемая  волнующаяся
очередь,  похожая  на  змею  с  живыми  позвонками,  состоявшая  из   мужчин
всевозможных национальностей и различных судеб, сонно тянулась через площади
и  задворки, по  пестрым базарам  и  шумным  рынкам  и  уползала  туда,  где
кончались улицы суматошного транзитного городка.
     Каждая улица стала игорным притоном, каждый дом - кабаком, каждая дверь
- убежищем для бежавших от правосудия. В  млеющем  от жары воздухе невнятица
бесчисленных мелодий и  выкрики зазывал  сливались  в оглушительный звуковой
переполох.
     В   толпе   бродяг   и   любителей   легкой   наживы   Блакаман-добрый,
взгромоздившись на стол, требовал живую гадюку,  чтобы  на  себе испробовать
противоядие собственного  изобретения. Была там  и женщина,  превращенная  в
паука за непослушание родителям; за пятьдесят сентаво она разрешала желающим
убедиться,  нет  ли  тут обмана,  прикоснуться  к  себе и  отвечала на любые
вопросы, связанные со своими злоключениями. Был там и посланник иных  миров,
провозглашавший неминуемое  пришествие  со  звезд чудовищной  летучей  мыши,
обжигающее  серное дыхание  которой  нарушит гармонию природы и поднимет  на
свет Божий тайны морских пучин.
     Единственным  островком  тишины  и  покоя были дома  терпимости,  куда,
затухая,  доносился городской шум. Женщины, занесенные сюда  со всех четырех
концов  света, бродили  по опустевшим танцевальным залам и зевали  от скуки.
Они  провели сиесту, не  ложась, но  никто не пришел  искать их любви, и они
снова  принялись  ждать  летучую  мышь  с  далеких  звезд,  устроившись  под
вентиляторами, ввинченными в безоблачное небо. Внезапно одна из них встала и
вышла  на  галерею,  усаженную  анютиными  глазками  и  ведущую на улицу, по
которой проходила очередь поклонников Эрендиры.
     - Эй, - крикнула им женщина.  -  Что это у нее такое есть,  чего  у нас
нет?
     - Письмо от сенатора, - крикнул кто-то в  ответ.  Привлеченные  шумом и
смехом, на галерее появились остальные женщины.
     - Сколько дней прошло, - сказала одна из них, - а очередь все такая же.
Ты представь только: по пятьдесят песо каждый.
     Женщина, которая вышла первой, решилась:
     -  Ладно,  пойду  взгляну,  что  такого  золотого   у   этой  слюнтяйки
недоношенной.
     - И я пойду, - сказала другая. - Все лучше, чем даром стулья греть.
     По дороге к ним присоединились сочувствующие, и в конце концов  к шатру
Эрендиры   подошла  кипящая  от  возмущения  процессия  женщин.   Неожиданно
ворвавшись   в  шатер,  они  забросали  подушками  муж