ла она. - Приходи в них завтра". И она вошла в палатку, покинув Улисса,
который весь был как в горячке.
     После ванны Эрендире  стало лучше. Она надела короткую вышитую  рубашку
и,  готовясь ко сну, сушила  волосы, сдерживая слезы, готовые хлынуть вновь.
Бабушка спала.
     Очень  медленно  Улисс  высунул голову  из-за спинки кровати.  Эрендира
увидела ясные тоскующие глаза, но прежде, чем что-либо сказать, потерла лицо
полотенцем,  дабы убедиться, что это не галлюцинация.  Когда  Улисс  наконец
моргнул, она спросила его шепотом:
     - Ты кто?
     Улисс высунулся по плечи.
     -  Меня  зовут  Улисс,  -  сказал он и, показав ей украденные банкноты,
добавил:
     - Вот деньги.
     Эрендира оперлась руками о кровать, приблизила свое лицо к лицу Улисса,
и начался разговор, похожий на школьную игру.
     - Ты должен был встать в очередь, - сказала она.
     -  Я  прождал весь вечер,  -  ответил  Улисс. - А теперь  тебе придется
подождать до утра, -  сказала  Эрендира. - Мне как будто все почки отбили. В
этот момент спящая бабушка заговорила.
     -  Скоро двадцать лет с тех пор, как последний раз шел дождь, - сказала
она. - Такая страшная была буря, что дождь  перемешался с морской водой, а к
утру дом был полон рыб и ракушек, а твой дед Амадис, земля ему пухом, видел,
как проплыл по воздуху светящийся скат.
     Улисс юркнул за кровать. Эрендира лукаво улыбнулась.
     -  Да  ты не бойся, - сказала  она.  -  Когда  спит, она  всегда  такая
ненормальная, но даже землетрясение ее не разбудит.
     Улисс  вылез  снова.  Эрендира  взглянула  на него  с кокетливой, почти
ласковой улыбкой и сняла с циновки грязную простыню.
     - Слушай, - сказала она Улиссу, - помоги мне сменить простыню.
     И вот Улисс выбрался из-за кровати и взялся за конец простыни. Так  как
простыня была намного больше циновки, им пришлось сложить ее несколько  раз.
Каждый раз Улисс оказывался все ближе к Эрендире.
     - Я страшно хотел тебя  увидеть, - вдруг сказал он.  - Все говорят, что
ты очень красивая, и так оно и есть.
     - Но я скоро умру, - сказала Эрендира.
     - Моя мама говорит,  что все,  кто  умирает  в пустыне,  попадают не на
небо, а в море, - ответил Улисс.
     Эрендира отложила грязную простыню  и застелила циновку новой, чистой и
глаженой.
     - А какое оно, море?
     - Оно как пустыня, только из воды, - сказал Улисс.
     - Значит, по нему нельзя пройти.
     - Мой папа знал человека, который  мог, - ответил Улисс, - но это  было
давно.
     Эрендира была восхищена, но ей хотелось спать.
     - Приходи завтра пораньше и становись первым, - сказала она.
     - Мы с папой уезжаем на заре, - ответил Улисс.
     - И больше уже не вернетесь?
     - Может быть,  но  когда? -  сказал  Улисс. - Сюда мы попали  случайно,
потому что сбились с пограничной дороги.
     Эрендира задумчиво посмотрела на спящую бабушку.
     - Ладно, - решила  она, -  давай деньги.  Улисс дал ей деньги. Эрендира
легла в  кровать, но  он, весь дрожа,  не мог  пошевелиться: в самый  важный
момент  вся  его  решимость  улетучилась.  Эрендира взяла  Улисса  за  руку,
поторапливая, и только тут заметила его мучения. Этот страх был ей знаком.
     - Первый  раз? - спросила она. Улисс ничего не  ответил,  но выдавил из
себя скорбную улыбку. Эрендира сменила тон.
     - Дыши глубже, - сказала она. - Сначала так всегда бывает. А потом даже
не обращаешь внимания.
     Она уложила его рядом с собой и, раздевая, успокаивала поматерински.
     - Так как же тебя зовут?
     - Улисс.
     - Это имя гринго, - сказала Эрендира.
     - Нет, мореплавателя.
     Расстегнув  рубашку, Эрендира  покрыла  его грудь мелкими,  сиротливыми
поцелуями, а затем обнюхала.
     - Ты весь как из золота, - сказала она, - а пахнешь цветами.
     - Это, наверное, от апельсинов,  -  сказал Улисс. Немного успокоившись,
он заговорщически улыбнулся.
     - Столько  птиц - это для отвода глаз, - добавил он. - А на самом  деле
мы везем к границе контрабандные апельсины.
     - Апельсины не контрабанда, - сказала Эрендира.
     - Наши - да, - сказал Улисс. - Каждый стоит пятьдесят тысяч песо.
     Эрендира в первый раз за столь долгое время рассмеялась.
     - Что мне больше всего в тебе нравится, - сказала она, - серьезность, с
которой ты выдумываешь глупости.
     Она стала непосредственной и болтливой, будто наивность Улисса изменила
не только ее настроение, но и характер.
     Бабушка, находясь на волосок от непоправимого, продолжала разговаривать
во сне.
     - И вот тогда, в начале марта, тебя принесли в дом, - сказала она. - Ты
была  похожа на ящерку, завернутую  в  пеленки. Твой отец  Амадис, молодой и
красивый,  так  обрадовался, что отправил за цветами двадцать,  да, двадцать
повозок и вернулся, крича и разбрасывая цветы по улицам, пока вся деревня не
стала золотистой от цветов, как море.
     Она бредила несколько часов  напролет - громко, страстно и  упрямо.  Но
Улисс  не  слышал ее,  потому что Эрендира  любила  его столь крепко и столь
искренне, что пока бабушка бредила, она успела полюбить его уже за полцены и
продолжала любить до рассвета даром.
     Воздев  распятия,  отряд  миссионеров  стоял  плечом  к  плечу  посреди
пустыни. Ветер, свирепый  и  злосчастный,  трепал холщовые рясы  и спутанные
бороды и  едва не валил с ног.  В отдалении возвышался монастырь  - строение
колониального    стиля,   с   колоколенкой,    выглядывавшей   из-за   грубо
оштукатуренных стен.
     Возглавлявший   отряд   молодой  монах  указал   пальцем   на  трещину,
прорезавшую глазурованную глину.
     -  Не  переступайте  этой  черты!  -  крикнул  он.  Индейцы-носильщики,
тащившие  дощатый   паланкин,  в   котором  ехала  бабушка,   услышав  крик,
остановились.  Бабушка,  невзирая  на  неудобную  позу,  одуряющую  пыль   и
струящийся  пот,  сохраняла  высокомерный  вид.  Эрендира  шла  пешком.   За
паланкином вытянулась цепочка  из восьми  нагруженных  индейцев, а  завершал
процессию фотограф на велосипеде.
     - Пустыня ничья, - сказала бабушка.
     - Она  принадлежит  Богу,  -  ответил  миссионер. -  А вы попираете его
святые законы споим омерзительным промыслом.
     Бабушка узнала кастильскую манеру выражаться и решила, что столкновения
лучше избежать,  чтобы не разбить себе голову о подобную непреклонность. Это
было вполне в ее характере.
     - Чудно ты говоришь, сынок. Миссионер показал на Эрендиру:
     - Эта девочка несовершеннолетняя.
     - Но она моя внучка.
     - Тем хуже, - отвечал  монах. -  Если  ты по доброй воле не согласишься
доверить ее нашей опеке, придется говорить с тобой по-другому.
     Этого бабушка не ожидала.
     - Ну ладно, желторотый, - сдалась она, перепугавшись. - Только рано или
поздно я вернусь, вот увидишь.
     Три дня спустя  после встречи с миссионерами, когда бабушка с Эрендирой
устроились на  ночлег  в деревне неподалеку  от монастыря,  шесть безмолвных
фигур,   передвигаясь   по-пластунски   как  штурмовая   группа,   незаметно
проскользнули в палатку. Молодые и сильные послушницы-индианки в одеяниях из
грубого полотна промелькнули в неверном лунном свете. Абсолютно бесшумно они
набросили  на Эрендиру москитный полог, спеленали ее  и, спящую, вынесли  из
палатки, как большую хрупкую рыбу, угодившую в сеть.
     Не было  средства, к которому не прибегала  бы  бабушка, чтобы  вырвать
внучку   из-под   опеки  миссионеров.  Испробовав  все   способы  от   самых
прямолинейных   до  самых   затейливых,  бабушка  обратилась  за  помощью  к
гражданским  властям,  представленным офицером,  которого  она застала  дома
полураздетым  в тот момент, когда он стрелял из винтовки  в  темную, одиноко
висящую посреди раскаленного неба  тучу. Он старался продырявить тучу, чтобы
пошел дождь, и, время от времени прекращая ожесточенную и бесплодную пальбу,
слушал бабушку.
     -  Я  ничего  не  могу сделать,  -  сказал  он  в  конце концов.  -  По
конкордату,   монахи   могут   держать   девочку,   пока   она   не   станет
совершеннолетней. Или пока не выйдет замуж.
     - Зачем же вас тогда здесь держат? - спросила бабушка.
     - Чтобы я устраивал дождь,  - ответил алькальд. Тут, видя, что туча вне
его досягаемости, он отвлекся от своих общественных обязанностей и полностью
занялся бабушкой.
     -  Вам нужен солидный  человек, который  мог  бы за  вас  поручиться, -
сказал  он.   -  Кто-нибудь,   кто  подтвердил  бы   вашу  нравственность  и
добропорядочность  в письменном  виде.  Вы случайно  не слышали  о  сенаторе
Онесимо Санчесе?
     В голосе  бабушки,  сидевшей  на самом припеке,  на скамеечке, чересчур
узкой для галактических размеров ее зада, прозвучала величественная ярость:
     - Я - бедная одинокая женщина, покинутая в бескрайней пустыне.
     Алькальд, правый  глаз которого косил из-за  жары,  взглянул  на  нее с
жалостью.
     - Тогда, сеньора, не тратьте времени попусту, - сказал он. - Что с возу
упало...
     Бабушка,  однако, этого так не оставила. Она разбила  палатку  напротив
монастыря и  впала  в задумчивость одинокого  воина, осадившего  укрепленный
город.  Бродяга-фотограф,  хорошо  знавший бабушку,  увидев,  как пристально
глядит она на монастырь, сидя на солнцепеке, сложил свои пожитки на багажник
велосипеда и приготовился ехать.
     - Посмотрим, кому первому надоест, - сказала бабушка. - Им или мне.
     - Они здесь уже триста лет, и пока не надоело, - ответил  фотограф. - Я
поехал.
     Бабушка заметила наконец нагруженный велосипед:
     - Ты куда едешь?
     - Куда глаза глядят. Мир велик, - сказал фотограф. И уехал.
     Бабушка вздохнула:
     - Не так велик, как  тебе кажется, подонок.  Но, несмотря на  гнев, она
даже не повернула головы ему  вслед, чтобы ни на минуту не  упускать из виду
монастырь. И она не  упускала его из виду все  долгие дни испепеляющей жары,
все долгие  ночи беспутных  ветров; но за  все время напряженных раздумий из
монастыря  никто не  выходил.  Индейцы соорудили  рядом с палаткой пальмовый
навес и  устроились  под ним со своими гамаками, а  бабушка, сидя на  троне,
клевала носом, но  не смыкала глаз до поздней  ночи, пережевывая неочищенные
зерна  маиса, которыми был  набит  ее  пояс,  с невозмутимой медлительностью
дремлющего вола.
     Однажды  ночью мимо  нее  медленно проехала колонна  крытых грузовиков,
освещенная  только гирляндой  разноцветных прожекторов,  придававшей машинам
фантастический вид призрачных алтарей. Бабушка мгновенно узнала их, ведь они
были  как две капли воды похожи  на  грузовики Амадисов. Последний  грузовик
притормозил, остановился - из него вышел мужчина  и начал копаться в моторе.
Он  был точной  копией  Амадисов -  в  шляпе  с загнутыми  полями, в высоких
ботинках,  с   двумя   патронташами   крест-накрест,   карабином   и   двумя
револьверами. Не устояв перед  непреодолимым  соблазном,  бабушка  окликнула
мужчину.
     - Ты знаешь, кто я? - спросила она.  Незнакомец безжалостно направил на
нее свет карманного фонаря и на  мгновение  различил изможденное бессонницей
лицо, потухшие, усталые глаза и тусклые волосы женщины, которая, несмотря на
свой возраст, невзгоды и жестокий,  бьющий  в  лицо свет, могла  бы  вызвать
предположение, что  когда-то она была первой красавицей на земле. Убедившись
наверняка, что никогда не видел ее раньше, мужчина погасил фонарь.
     - Что вы не Богоматерь - это точно, - сказал он.
     - Напротив, - ответила бабушка с нежностью в голосе. - Я - дама.
     Мужчина инстинктивно схватился за пистолет:
     - Какая дама?!!
     - Амадиса-старшего.
     - Значит, вы с того света, - нервно ответил мужчина. - Что нам угодно?
     - Чтобы  вы  помогли мне вызволить мою внучку, внучку  Амадисастаршего,
дочь нашего сына Амадиса, запертую в этом монастыре.
     Мужчина переборол страх.
     -  Не туда попали, - сказал он. - Если вы  считаете,  что мы собираемся
вмешиваться в  дела Божии,  значит,  вы  не  та,  за кого  себя  выдаете:  и
Амадисов-то никогда не знали, и что такое  контрабанда  - самого  завалящего
понятия не имеете.
     Той ночью  бабушка  спала  еще  меньше,  чем  накануне. Завернувшись  в
шерстяное одеяло, она непрерывно жевала маис, а ночная темнота будоражила ее
память, и, хоть  она  и не спала, загнанные  в  тайники  кошмары  рвались на
свободу,  и,  держась  рукой  за  сердце,  бабушка боролась  с  душившим  ее
воспоминанием о больших пунцовых  цветах и доме у моря, в котором  она  была
счастлива. Она держалась до тех пор, пока не зазвонил  монастырский колокол,
не зажглись в окнах первые огни и  не наводнил пустыню запах горячих хлебов,
испеченных к  заутрене.  Только  тогда  она покорилась усталости,  обманутая
пригрезившейся ей  Эрендирой, которая не  спала,  а  все пыталась убежать  и
вернуться к ней.
     Эрендира, напротив, с тех пор,  как ее похитили, крепко спала по ночам.
С помощью садовых  ножниц ей  остригли  волосы  ежиком, одели  в  полотняный
арестантский балахон и, вручив большое ведро с известкой и швабру, заставили
белить  лестничные ступени  за  проходившими монахами.  Это  была  лошадиная
работа,  потому  что  по   лестнице  непрерывно  поднимались   и  спускались
миссионеры с налипшей на подошвы грязью или что-нибудь носили послушницы, но
Эрендире она  показалась воскресным отдыхом после стольких дней убийственной
постельной каторги. К тому  же не одна она валилась с ног от усталости: ведь
монастырь посвятил себя борьбе не с дьяволом, а  с пустыней. Эрендира видела
послушниц-индианок,  пинками  загонявших  бодливых коров  в  стойла,  часами
прыгавших на  досках пресса для отжимки сыров,  помогавших рожать козам. Она
видела, как течет  пот  по  их  дубленой  коже, когда они доставали воду  из
колодца  и вручную поливали возделанный мотыгами огород, бросая безрассудный
вызов  каменистой пустыне.  Видела земной ад  хлебопекарен  и  гладилен. Она
видела, как  монашенка гонялась по двору за свиньей и, повалившись  вместе с
ней  в глинистую  жижу,  крепко  держала  бьющуюся свинью за  уши,  пока две
подоспевшие послушницы  в кожаных фартуках  не помогли ей  и одна из  них не
заколола свинью мясницким ножом, после  чего все  трое с ног  до головы были
покрыты кровавой  грязью. Видела,  как в одной из палат госпиталя чахоточные
монахини в длинных,  похожих на саван  рубахах вышивают,  сидя на террасе  в
ожидании последней воли Божией, свадебные  простыни, в то время как  мужчины
вопиют  в пустыне. Эрендира незаметно  жила  в  тени,  сталкиваясь с  новыми
обличьями  красоты и ужаса,  которые  она представить себе  не могла в узком
мире постели, но даже самым вкрадчивым  послушницам не удалось  добиться  от
нее ни одного слова с того дня, как ее принесли в  монастырь. Однажды утром,
разводя известку,  Эрендира услышала звуки струн, льющиеся прозрачным светом
в слепящую пустыню. Зачарованная,  она  заглянула  в огромную пустую залу  с
голыми  стенами  и  большими  окнами,  через  которые  врывался и  застывал,
отстоявшись, ясный сияющий июнь, а посреди залы прекрасная монахиня, которую
Эрендира никогда раньше не видела, играла  на клавесине пасхальную ораторию.
Затаив  дыхание,  с душой  напряженной, как струна, Эрендира слушала музыку,
пока  не зазвонил  колокол,  созывающий  к трапезе.  После обеда,  отбеливая
ступени  кистью  из  дрока,  она  дождалась  момента,  когда кончился  поток
послушниц,  и в первый  раз с тех пор, как очутилась в монастыре,  оставшись
одна там, где ее никто не мог услышать, произнесла вслух:
     - Я счастлива.
     Таким образом, бабушке уже нечего было и надеяться, что Эрендира убежит
и вернется к ней, однако, не зная  того, бабушка все с тем же твердокаменным
упорством  продолжала  осаду до  Троицына  дня.  А  миссионеры в  это  время
прочесывали пустыню,  преследуя незамужних  беременных женщин и заставляя их
выходить  замуж.  В  сопровождении  четырех  хорошо  вооруженных  солдат,  с
огромным сундуком, полным  всякого  хлама, они добирались на  своем  дряхлом
грузовичке до  самых  заброшенных  деревень. Труднее всего в  этой охоте  на
индейцев  было  добиться  согласия  женщин,  сопротивлявшихся  воле   Божией
самоочевидным доводом,  состоявшем в том,  что мужчины  охотно  пользовались
правом возлагать на законных  жен  самую тяжелую работу, в то время как сами
дрыхли  в  гамаках.  Поэтому пришлось действовать  хитростью, сдабривая не в
меру   горькую  милость  Божию  сиропом   индейского   языка,  однако  самые
шельмоватые  в  конце  концов  уступали,  только когда видели  пару  сережек
сусального золота.  Заручившись  согласием женщин,  мужчин ударами  приклада
выгоняли  из   гамаков   и   связанными  увозили   в   грузовике   навстречу
насильственному браку.
     Несколько дней  наблюдала бабушка за  тем, как нагруженный  беременными
индианками  грузовик  подъезжает  к монастырю,  но  мысль  использовать  это
обстоятельство не приходила ей в голову.  Озарение  пришло именно  в Троицын
день, когда бабушка  услышала  взрывы  петард, перезвон колоколов  и, увидев
нищую,  но  веселую   толпу,  спешившую  на  празднество,  различила  в  ней
беременных женщин  в свадебных  венках и со  свечами,  ведущих  под  руку  к
общественному алтарю  случайных, но в  будущем законных  супругов.  В  конце
процессии  она  заметила  юношу,   в   лохмотьях,  с  невинным  взглядом   и
подстриженными  в  кружок  волосами, который  нес большую пасхальную  свечу,
украшенную шелковым бантом. Бабушка подозвала его.
     -  Послушай, сынок,  - сказала она звонко, -  что  тебе  делать в  этой
толкучке?
     Юноша,  чувствуя себя  неловко из-за  свечи и лошадиных зубов, мешавших
ему закрыть рот, ответил:
     - Отцы поведут меня к первому причастию.
     - Сколько тебе заплатили?
     - Пять песо.
     Бабушка вытащила из внутреннего кармана пачку банкнотов. Юноша взглянул
на нее с удивлением.
     -  Я  дам  тебе двадцать, -  объяснила  бабушка.  -  Но  только  не  за
причастие, а за то, что ты женишься.
     - А на ком?
     - На моей внучке.
     Вот так  на монастырском дворе,  все в том же арестантском  балахоне  и
кружевной  мантилье,  подаренной послушницами, обручилась  Эрендира, не зная
даже имени подкупленного бабушкой жениха. Она превозмогла адскую  боль, стоя
на коленях на каменном полу, вынесла едкую, козлиную вонь двухсот беременных
невест,  стерпела  бичующую  латынь  послания святого  Павла, вколоченную  в
стоячий полуденный воздух, сохраняя при  этом неясную  надежду,  потому  что
монахи, не зная,  как противиться  ловкой и неожиданно подстроенной свадьбе,
обещали предоставить  ей последнюю возможность задержаться  в монастыре.  Но
все  же  в   конце  церемонии  в  присутствии  папского  префекта,  военного
алькальда,   стрелявшего   по   облакам,   своего  новоиспеченного  мужа   и
невозмутимой  бабушки  -  Эрендира снова  оказалась  во  власти  наваждения,
преследовавшего  ее  со дня  появления  на  свет. И  когда наконец спросили,
каково ее доподлинное независимое и  окончательное решение, она  отвечала не
колеблясь:
     - Я хочу уехать, - и, указывая на мужа, добавила:
     - Но только не с ним, а с бабушкой.

***

     Улисс провел  целый день  в  безуспешных  попытках  стащить апельсин из
отцовского  сада: отец  не  спускал  с  него  глаз  все то  время,  пока они
подстригали больные деревья,  да к  тому  же мать  следила за  ним из  дома.
Поэтому ему пришлось отложить  задуманное по крайней мере до следующего дня,
и скрепя  сердце  он продолжал  помогать  отцу,  пока  не  было  подстрижено
последнее дерево.
     В молчаливом и таинственном, широко раскинувшемся саду стоял деревянный
дом с латунной крышей, медными  сетками на  окнах и большой, поставленной на
сваи  террасой  с  первобытными   пышноцветущими  растениями.  Мать  Улисса,
приложив к вискам благовонные листья, облегчающие головную боль,  полулежала
в  качалке на террасе, и ее взгляд чистокровной  индианки как незримый  сноп
света