дошла весть о том, что адмирал с броненосца, пожелав продемонстриро-
вать в Филадельфии действие купленного  им  противоядия,  превратился  в
присутствии своего штаба в варенье из адмирала.
   Теперь он не смеялся. Мы бежали по тропинкам, которые знают одни  ин-
дейцы, и чем в большую глушь мы забирались, -- тем чаще слышали, что под
предлогом борьбы с желтой лихорадкой в страну вторглись морские пехотин-
цы и рубят головы всем явным и тайным торговцам зельями, каких встречают
на своем пути, и рубят не только коренным жителям, этим на  всякий  слу-
чай, но и, по рассеянности, китайцам, по привычке неграм, и за  то,  что
те умеют заклинать змей, индийцам, а потом уничтожают фауну и  флору  и,
если удается, минералы, потому что их специалисты по нашим делам  объяс-
нили им, что жители Карибского побережья даже  природу  готовы  изменить
ради того, чтобы досадить гринго. Я не понимал ни почему  морские  пехо-
тинцы в такой ярости, ни чего мы с ним так боимся, пока мы не  оказались
в безопасности наедине с ветрами Гуахиры, дующими от  начала  времен,  и
только тут у него хватило духу мне признаться, что противоядие его  было
не более чем смесью ревеня со скипидаром, но  он  заранее  заплатил  два
квартильо какому-то бродяге, чтобы тот принес лишенную  яда  мапану.  Мы
поселились в руинах миссии колониальных времен, поддерживаемые  иллюзор-
ной надеждой на то, что появятся контрабандисты, те, кому можно доверять
и кто только и способен решиться ступить  на  эти  пустынные  солончаки,
оказаться под ртутной лампой этого солнца. Сперва мы ели копченых  сала-
мандр с сорняками, и мы были еще  способны  смеяться,  когда  попытались
съесть, сварив предварительно, его гетры, но когда мы съели даже паутину
с поверхности прудов, мы поняли, как не хватает  нам  оставленного  нами
мира. Поскольку я в то время не знал от смерти никаких средств,  я  лег,
принял положение, при котором болело меньше, и стал ее ждать, а он в это
время вспоминал в бреду о женщине такой нежной, что она, вздыхая,  могла
проходить сквозь стены, но даже эти любовные страдания были просто вызо-
вом, который он бросил смерти. Однако в час, когда мы  уже  должны  были
быть мертвыми, он подошел ко мне и сел рядом, полный жизни как  никогда,
и провел ночь, наблюдая за моей агонией, думая с такой силой, что  я  до
сих пор не знаю, ветер тогда свистел среди развалин или его мысли, а пе-
ред рассветом сказал тем же голосом и так же решительно, как  в  прежние
времена, что теперь он наконец знает истину, и заключается  она  в  том,
что это из-за меня искривилась линия его судьбы, так что  затяни  ремень
потуже, потому что то, что ты мне искривил ты же мне сейчас и выпрямишь.
   Тогда-то и начал я терять те крохи расположения к нему, какие во  мне
еще оставались. Он сорвал последние тряпки, которые на мне были, закатал
меня в колючую проволоку, насыпая в мои раны селитры, замариновал меня в
собственных моих водах и подвесил за щиколотки на  солнце,  и  при  этом
кричал, что такого умерщвления плоти недостаточно, что оно не  умиротво-
рит его преследователей. Кончил он тем, что бросил  меня  гнить  в  моих
собственных бедах в подземном карцере покаяния, где миссионеры в колони-
альные времена наставляли на путь истинный еретиков, и с коварством, ко-
торого у него еще оставалось в избытке, стал, используя искусство чрево-
вещания, которым владел в совершенстве, подражать голосам съедобных  жи-
вотных, созревшей свекле и журчанию родников, чтобы мне казалось,  будто
от голода и жажды я умираю среди необыкновенного изобилия. Когда же  на-
конец контрабандисты поделились с ним съестными припасами, он стал спус-
каться в подземелье и приносить мне еды ровно столько, сколько нужно бы-
ло, чтобы не дать мне умереть, но потом я расплачивался за эту милостыню
тем, что он вырывал у меня клещами ногти и мельничными жерновами  стачи-
вал зубы, и жил я только надеждой, что у меня  еще  будет  случай  изба-
виться от этих унижений и страшных пыток. Я изумлялся тому, как выдержи-
ваю вонь собственного гниения, а он по-прежнему бросал мне  сверху  свои
объедки и кидал куски дохлых ящериц и хищных птиц, чтобы совсем отравить
воздух в моей темнице. Не знаю, сколько времени  так  прошло,  когда  он
принес труп зайца и стал дразнить меня, показывая, что скорее бросит его
гнить, нежели даст мне съесть, но и тогда я не потерял самообладания,  а
только разозлился, схватил зайца за уши и швырнул  в  стену,  вообразив,
что о стену расплющился не зверек, а мой мучитель, и потом все было  как
во сне, заяц ожил, закричал от ужаса и вернулся, шагая по воздуху,  вер-
нулся ко мне в руки.
   Вот так началась моя новая прекрасная жизнь. Именно с этих пор  брожу
я по свету и больным малярией снижаю температуру  за  два  песо,  зрение
слепым возвращаю за четыре пятьдесят, страдающих водянкой обезвоживаю за
восемнадцать песо, восстанавливаю конечности безруким  или  безногим  от
рождения за двадцать, а потерявшим их в  результате  несчастного  случая
или драки за двадцать два, а если по причине войны,  землетрясения,  вы-
садки морской пехоты или любого другого стихийного бедствия, то за двад-
цать пять, обычные болезни исцеляю все разом по договоренности, с  поме-
шанных беру в зависимости от того, на чем помешались, детей лечу за  по-
ловину стоимости, а дураков за спасибо, и ну-ка, дамы и господа, у  кого
из вас повернется язык сказать, что это не чистая филантропия, а  теперь
наконец, господин командующий двадцатым флотом, прикажите своим  мальчи-
кам убрать заграждения и пропустить страждущее человечество, прокаженные
налево, эпилептики направо, паралитики туда, где они не будут мешать,  а
менее острые случаи пусть ждут позади, только, пожалуйста, не наваливай-
тесь на меня все разом, иначе я ни за что не  отвечаю,  могу  перепутать
болезни и вылечу вас от того, чего у вас нет, и пусть от музыки  закипит
медь труб, и от фейерверков сгорят ангелы, а от водки погибнет мысль,  и
пусть придут канатоходцы и шлюхи, скотоубойщики и фотографы, и  все  это
за мой счет, дамы и господа, потому что на этом кончилась  дурная  слава
мне подобных и наступило всеобщее примирение. Вот так, прибегая к  депу-
татским уловкам, я усыпляю вашу бдительность на случай, если вдруг  сме-
калка меня подведет и кто-нибудь из вас почувствует себя после моего ле-
чения хуже, чем до него. Единственное, что я отказываюсь делать, так это
воскрешать мертвых, потому что они, едва открыв глаза,  набрасываются  с
кулаками на того, кто нарушил их покой, а потом все равно  либо  кончают
самоубийством либо умирают снова, уже от разочарования. Сперва  за  мной
ходила свита ученых, желавших убедиться в моем праве заниматься тем, чем
занимаюсь, а когда удостоверились, что это право у меня есть, они  стали
пугать меня тем кругом ада, где пребывает Симон Маг, и посоветовали  мне
остаток жизни провести в покаянии, чтобы я стал святым,  но  я  со  всем
уважением, которого они заслуживают, ответил, что именно  с  этого  я  в
свое время и начинал. Ведь мне, артисту, не будет после  смерти  никакой
пользы от того, что я стану святым, и хочу я только одного: жить и  нес-
тись очертя голову на этой шестицилиндровой колымаге с откидным  верхом,
купленной у консула морской пехоты вместе с шофером когда-то баритоном в
опере нью-орлеанских пиратов, с теперешними моими  шелковыми  рубашками,
моими восточными лосьонами, моими зубами из топазов, моей парчовой  шля-
пой, моими комбинированными, из кожи двух цветов ботинками, хочу спать и
впредь сколько пожелаю по утрам, танцевать с королевами красоты  и  кру-
жить им голову своим почерпнутым из энциклопедии красноречием, и у  меня
не затрясутся поджилки, если как-нибудь в среду, в первый день  сорокад-
невного поста перед пасхой, пропадут мои  способности,  ведь  для  того,
чтобы жить и дальше этой жизнью министра, мне более чем достаточно  глу-
пого лица и бесчисленных лавок, которые тянутся отсюда  до  мест  по  ту
сторону сумерек, где те же туристы, что прежде взимали  с  нас  налог  в
пользу своего военного флота, теперь лезут, расталкивая друг друга  лок-
тями, за фото с моим автографом, за календарями, где напечатаны мои сти-
хи о любви, за медалями с моим профилем, за кусочками моей одежды, и все
это несмотря на то, что я, в отличие от отцов отечества, не  высечен  из
мрамора, не торчу днем и ночью верхом на лошади и не обделан  весь  лас-
точками.
   Жаль, что эту историю не сможет повторить злой фокусник, а то  бы  вы
убедились, что каждое слово в ней правда. В последний раз, когда его ви-
дели, он уже растерял даже булавки, которыми было приколото к  нему  его
прежнее великолепие, а благодаря суровости пустыни у него исчезла душа и
перемешались в теле кости, но два или три бубенчика в косе  у  него  еще
оставались, и этого было больше чем достаточно, как-то в воскресенье  он
появился снова в порту Санта-Мария-дель-Дарьен со своим неизменным чемо-
даном, похожим на гробницу, только на этот раз он не торговал  противоя-
диями, а просил голосом, надтреснутым от избытка чувств,  чтобы  морские
пехотинцы расстреляли его на глазах  у  всех,  тогда  он  сможет  проде-
монстрировать на себе способность этого вот сверхъестественного существа
воскрешать людей, дамы и господа, и хотя у вас, которые столько  времени
страдали от моих обманов и мошенничества, есть все основания мне не  ве-
рить, я клянусь вам костями своей матери, то, что  вы  сегодня  увидите,
доподлинная правда, а не что-то из потустроннего мира, и если у  вас  на
этот счет остаются хоть какие-нибудь сомнения, присмотритесь  хорошенько
и убедитесь, что сейчас я уже не смеюсь как прежде, а с трудом сдерживаю
слезы. Можно представить себе, какое впечатление на всех произвело, ког-
да он с глазами, полными слез, расстегнул на груди  рубашку  и  похлопал
там, где сердце, указывая этим смерти самое лучшее место, однако морские
пехотинцы, боясь оплошать на глазах воскресной толпы, стрелять не стали.
Кто-то, должно быть, помнивший его прежние фокусы, куда-то сходил и при-
нес ему в жестянке несколько корней коровяка, которых хватило бы на  то,
чтобы всплыли брюхом вверх все корвины в Карибском море,  и  он  схватил
жестянку с такой жадностью, словно собирался их съесть, и  он  на  самом
деле их съел, дамы и господа, только, пожалуйста, не приходите в ужас  и
не спешите молиться за упокой моей души, ведь умереть для меня все равно
что сходить в гости. В этот раз он повел себя честно, не стал, как актер
на сцене, изображать предсмертный хрип, а только слез кое-как со  стола,
выбрал на земле, поколебавшись, самое подходящее место и с него, уже ле-
жа, посмотрел на меня как на родную мать, вытянул вдоль тела руки и, все
еще сдерживая свои мужские слезы, испустил последний вздох,  и  столбняк
вечности выкрутил его сперва в одну сторону, а потом в другую.  Да,  это
был единственный раз, когда наука меня подвела. Я положил его в  тот,  с
завитушками, чемодан, куда я вмещаюсь целиком, заказал заупокойную служ-
бу, эта служба, из-за того, что облачение на священнике было золотое и в
церкви сидели три епископа, обошлась мне в четыре раза по пятьдесят дуб-
лонов, и я приказал возвести для него на холме, овеваемом с моря  самыми
приятными ветерками, часовню, а в ней была гробница, достойная императо-
ра, и на чугунной плите заглавными готическими буквами  написано,  здесь
покоится мертвый фокусник, которого многие  называли  злым,  посрамитель
морской пехоты и жертва науки, и когда я решил, что этими почестями воз-
дал должное его добродетелям, то начал мстить ему за  унижения,  которым
он меня подвергал, я воскресил его внутри его бронированной  гробницы  и
оставил там биться в ужасе. Это произошло задолго до того, как порт Сан-
та-Мария-дель-Дарьен съели муравьи, но часовня с  гробницей,  ничуть  от
них не пострадавшая, до сих пор стоит на холме в тени драконов, спящих в
ветрах Антлантики, и каждый раз, когда бываю в тех краях, я привожу пол-
ную машину роз, и сердце у меня, когда я вспоминаю о  его  добродетелях,
разрывается от жалости, но потом я прикладываю ухо к  чугунной  плите  и
слушаю, как он плачет среди обломков  развалившегося  чемодана,  и  если
вдруг он умирает снова, я его снова воскрешаю, ибо наказание  это  прек-
расно тем, что он будет жить в гробнице пока живу я, то есть вечно.



   Габриэль Гарсия Маркес.
   Ева внутри своей кошки

 OCR: Павел Кроковный

     Она вдруг заметила, что красота  разрушает  ее,  что  красота  вызывает
физическую  боль,  будто какая-нибудь опухоль, возможно даже раковая. Она ни
на миг не забывала всю тяжесть своего совершенства,  которая  обрушилась  на
нее  еще  в  отрочестве и от которой она теперь готова была упасть без сил -
кто знает куда, - в усталом смирении дернувшись всем телом, словно загнанное
животное. Невозможно было дальше тащить такой груз. Надо было избавиться  от
этого  бесполезного  признака  личности,  от части, которая была ее именем и
которая так сильно выделялась, что стала  лишней.  Да,  надо  сбросить  свою
красоту где-нибудь за углом или в отдаленном закоулке предместья. Или забыть
в  гардеробе  какого-нибудь  второсортного  ресторана,  как  старое ненужное
пальто.  Она  устала  везде  быть  в  центре  внимания,  осаждаемой  долгими
взглядами  мужчин.  По  ночам,  когда  бессонница  втыкала иголки в веки, ей
хотелось быть обычной, ничем не привлекательной женщиной. Ей, заключенной  в
четырех стенах комнаты, все казалось враждебным. В отчаянии она чувствовала,
как  бессонница  проникает под кожу, в мозг, подталкивает лихорадку к корням
волос. Будто в ее  артериях  поселились  крошечные  теплокровные  насекомые,
которые  с  приближением  утра  просыпаются и перебирают подвижными лапками,
бегая у нее под кожей туда-сюда, - вот что такое был этот кусок  плодоносной
глины,  принявшей  обличье  прекрасного  плода,  вот какой была ее природная
красота. Напрасно она боролась, пытаясь прогнать этих мерзких тварей. Ей это
не удавалось. Они были частью ее собственного  организма.  Они  жили  в  ней
задолго  до  ее  физического  существования.  Они перешли к ней из сердца ее
отца, который, мучась, кормил их ночами  безутешного  одиночества.  А  может
быть,  они  попали  в ее артерии через пуповину, связывавшую ее с матерью со
дня основания мира. Несомненно, эти насекомые не могли зародиться  только  в
ее  теле.  Она  знала:  они  пришли из далекого прошлого и все, кто носил ее
фамилию, вынуждены были их терпеть и так же, как она, страдали от них, когда
до самого рассвета их одолевала бессонница. Именно из-за этих тварей у  всех
ее  предков  было  горькое  и грустное выражение лица. Они глядели на нее из
ушедшей жизни, со старинных портретов, с  выражением  одинаково  мучительной
тоски.  Она  вспоминала  беспокойное выражение лица своей прабабки, которая,
глядя со старого холста, просила минуту  покоя,  покоя  от  этих  насекомых,
которые  сновали  в  ее кровеносных сосудах, немилосердно муча и создавая ее
красоту. Нет, это были насекомые, что зародились не в ней. Они переходили из
поколения  в  поколение,  поддерживая  своей  микроскопической  конструкцией
избранную  касту,  обреченную  на  мучения.  Эти насекомые родились во чреве
первой из матерей, которая родила красавицу дочь. Однако  надо  было  срочно
разрушить   такой   порядок   наследования.  Кто-то  должен  был  отказаться
передавать эту искусственную красоту. Грош цена женщинам  ее  рода,  которые
восхищались  собой,  глядя  в  зеркало,  если  по ночам твари, населяющие их
кровеносные сосуды, продолжали свою медленную и  вредоносную  работу  -  без
устали,  на  протяжении  веков. Это была не красота, а болезнь, которую надо
было остановить, оборвать этот процесс решительно и по существу.
     Она вспоминала нескончаемые часы, проведенные в постели, будто усеянной
горячими иголками.  Ночи,  когда  она  старалась  торопить  время,  чтобы  с
наступлением  дня  эти  твари оставили ее в покое и боль утихла. Зачем нужна
такая красота? Ночь за ночью, охваченная отчаянием,  она  думала:  лучше  бы
родиться  обыкновенной  женщиной  или родиться мужчиной, чтобы не было этого
бесполезного преимущества, что приносят насекомые из рода в род,  насекомые,
которые  только  ускоряют  приход  неминуемой  смерти. Возможно, она была бы
счастливей, если бы была уродиной, непоправимо некрасивой,  как  ее  чешская
подруга,  у  которой  было  какое-то собачье имя. Лучше уж быть некрасивой и
спокойно спать, как все добропорядочные христиане.
     Она проклинала  своих  предков.  Они  виноваты  в  ее  бессоннице.  Они
передали  ей  эту  застывшую  совершенную красоту, как будто, умерев, матери
подновляли и подправляли свои лица и прилаживали  их  к  туловищам  дочерей.
Казалось,  одна  и та же голова, всего одна, переходит из одного поколения в
другое  и  у  всех  женщин,  которые  должны  неотвратимо  принять  ее   как
наследственный  признак красоты, - одинаковые уши, нос, рот. И так, переходя
от лица к лицу, был создан этот вечный  микроорганизм,  который  с  течением
времени   усилил   свое  воздействие,  приобрел  свои  особенности,  мощь  и
превратился в непобедимое существо, в неизлечимую болезнь,  которая,  пройдя
сложный  процесс  отбора, добралась до нее, и нет больше сил терпеть - такой
острой и мучительной она стала!.. И  в  самом  деле,  будто  опухоль,  будто
раковая опухоль.
     Именно  в  часы  бессонницы вспоминала она о таких неприятных для тонко
чувствующего человека вещах.  О  том,  что  заполняло  мир  ее  чувств,  где
выращивались,  как  в пробирке, эти ужасные насекомые. В такие ночи, глядя в
темноту широко открытыми изумленными глазами, она чувствовала тяжесть мрака,
опустившегося на виски, словно расплавленный свинец. Вокруг нее  все  спало.
Лежа в углу, она пыталась разглядеть окружающие предметы, чтобы отвлечь себя
от мыслей о сне и своих детских воспоминаниях.
     Но  это  всегда  кончалось  ужасом  перед неизвестностью. Каждый раз ее
мысль, бродя по темным закоулкам  дома,  наталкивалась  на  страх.  И  тогда
начиналась  борьба.  Настоящая  борьба  с тремя неподвижными врагами. Она не
могла - нет, никогда, не могла - выкинуть из головы  этот  страх.  Горло  ее
сжималось, а надо было терпеть его, этот страх. И все для того, чтобы жить в
огромном  старом  доме и спать одной, отделенной от остального мира, в своем
углу.
     Мысль ее бродила по затхлым темным коридорам, стряхивая пыль со старых,
покрытых паутиной портретов.  Эта  ужасная,  потревоженная  ее  мыслью  пыль
оседала  на них сверху, оттуда, где превращался в ничто прах ее предков. Она
всегда вспоминала о малыше. Представляла себе, как он, уснувший,  лежит  под
корнями травы, в патио, рядом с апельсиновым деревом, с комком влажной земли
во  рту.  Ей казалось, она видит его на глинистом дне, как он царапает землю
ногтями и зубами, пытаясь уйти от холода, проникающего в него; как  он  ищет
выход  наверх  в этом узком туннеле, куда его положили и обсыпали ракушками.
Зимой она слышала, как он тоненько плачет, перепачканный глиной, и его  плач
прорывается  сквозь шум дождя. Ей казалось, он должен был сохраниться в этой
яме, полной воды, таким, каким его оставили там пять лет назад. Она не могла
представить себе, что  плоть  его  сгнила.  Напротив,  он,  наверное,  очень
красивый,  когда  плавает  в той густой воде, из которой нет выхода. Или она
видела его живым, но испуганным, ему страшно быть там одному, погребенному в
темном патио. Она сама не хотела, чтобы его оставляли там, под  апельсиновым
деревом,  так  близко  от дома. Ей было страшно... Она знала: он догадается,
что по ночам ее  неотступно  преследует  бессонница.  И  придет  по  широким
коридорам  просить  ее,  чтобы  она  пошла с ним и защитила бы его от других
тварей, пожирающих корни его фиалок. Он вернется, чтобы уснуть рядом с  ней,
как  делал  это,  когда был жив. Она боялась почувствовать его рядом с собой
снова -  после  того,  как  ему