ая в нем в новые и простые
понятия, вычеркивая из сознания материальный мир, физический и  мучительный,
заполненный насекомыми и терпким запахом фиалок и формальдегида.
     Спокойно,  обласканный теплом каждодневного покоя, он почувствовал, как
легка  его  выдуманная  дневная  смерть.  Он  погрузился  в   мир   отрадных
путешествий,  в призрачный идеальный мир - мир, будто нарисованный ребенком,
без алгебраических уравнений, любовных прощаний и силы притяжения.
     Он не мог сказать, сколько времени провел так, на зыбкой  грани  сна  и
реальности,  но  вспомнил,  что  рывком, будто ему ножом полоснули по горлу,
подскочил на кровати и почувствовал: брат-близнец, его умерший брат, сидит в
ногах кровати.
     Снова, как раньше, сердце сжалось в кулак и ударило  его  в  горло  так
сильно,  что  он  подскочил.  Нарождающийся  свет,  сверчок, который нарушал
тишину своим расстроенным органчиком, прохладный ветерок, долетавший из мира
цветов в саду, - все это вместе вернуло его к реальной жизни; но в этот  раз
он  понимал,  отчего  вздрогнул.  В  короткие минуты бессонницы и - сейчас я
отдаю себе в этом отчет - в течение всей ночи, когда  он  думал,  что  видит
спокойный,  мирный  сон  без мыслей, его сознание занимал только один образ,
постоянный,   неизменный,-   образ,   существующий   отдельно   от    всего,
утвердившийся  в  мозгу  помимо  его  воли  и  несмотря на сопротивление его
сознания. Да. Некая мысль - так, что он почти не заметил  этого  -  овладела
им,   заполнила,   охватила   все  его  существо,  будто  появился  занавес,
представляющий неподвижный фон для всех  остальных  мыслей;  она  составляла
опору  и  главный позвонок мысленной драмы его дней и ночей. Мысль о мертвом
теле брата-близнеца гвоздем застряла  в  мозгу  и  стала  центром  жизни.  И
сейчас,  когда  его  оставили  там,  на  крохотном  клочке земли, и веки его
вздрагивают от дождевых капель, сейчас он боялся его.
     Он никогда не думал, что удар будет  таким  сильным.  В  открытое  окно
снова  проник  аромат, смешанный теперь с запахом влажной земли, погребенных
костей; его обоняние обострилось, и его охватила ужасающая животная радость.
Уже много часов прошло с тех пор, когда  он  видел,  как  тот  корчится  под
простынями,  словно раненый пес, и стонет, и этот задавленный последний крик
заполняет его пересохшее горло; как пытается ногтями разодрать боль, которая
ползет по его спине, забираясь в самую сердцевину опухоли. Он не мог забыть,
как тот бился, будто агонизирующее животное, восстав против правды,  которая
была  перед  ним,  во  власти  которой  находилось его тело, с непреодолимым
постоянством, окончательным, как сама  смерть.  Он  видел  его  в  последние
минуты  ужасной  агонии.  Когда он обломал ногти о стену, раздирая последнюю
крупицу жизни, что уходила у него между пальцев и обагрилась его кровью, а в
это время гангрена сжирала его плоть, как ненасытно-жестокая женщина.  Потом
он  увидел,  как  он  откинулся  на  смятую  постель,  даже не успев устать,
покрытый испариной и смирившийся, и его губы, увлажненные пеной, сложились в
жуткую улыбку, и смерть потекла по его телу, будто поток пепла.
     Так было, когда я вспомнил об опухоли в животе, которая его  мучила.  Я
представлял  себе  ее  круглой  -  теперь у него было то же самое ощущение,-
разбухающей  внутри,  будто  маленькое  солнце,  невыносимой,  будто  желтое
насекомое,  которое  протягивает  свою  вредоносную  нить  до  самой глубины
внутренностей. (Он почувствовал, что в организме  у  него  все  разладилось,
словно уже от философского понимания необходимости неизбежного.) Возможно, и
у  меня  будет  такая  же  опухоль,  какая  была  у  него. Сначала это будет
маленькое вздутие, которое будет расти, разветвляясь,  увеличиваясь  у  меня
внутри,  будто  плод.  Возможно,  я  почувствую  опухоль,  когда  она начнет
двигаться,  перемещаться  внутри  меня  с   неистовством   ребенка-лунатика,
переходя  по моим внутренностям, как слепая,- он прижал руки к животу, чтобы
унять острую боль, затем с тревогой вытянул их в темноту, в  поисках  матки,
гостеприимного  теплого убежища, которое ему не суждено найти; и сотни лапок
этого фантастического существа,  перепутавшись,  станут  длинной  желтоватой
пуповиной.  Да.  Возможно,  и у меня в желудке - как у брата, который только
что умер, - будет опухоль. Запах из сада  стал  очень  сильным,  неприятным,
превращаясь   в  тошнотворную  вонь.  Время,  казалось,  застыло  на  пороге
рассвета. Через окно сияние утра  было  похоже  на  свернувшееся  молоко,  и
казалось,  что именно поэтому из соседней комнаты, там, где всю прошлую ночь
пролежало тело, так несло формальдегидом. Это, разумеется, был не тот запах,
что шел из сада. Это был тревожный, особенный запах, не  похожий  на  аромат
цветов.  Запах, который навсегда, стоило только узнать его, казался трупным.
Запах, леденящий и неотвязный, - так пахло  формальдегидом  в  анатомическом
театре. Он вспомнил лабораторию. Заспиртованные внутренности, чучела птиц. У
кролика,  пропитанного  формалином, мясо становится жестким, обезвоживается,
теряет мягкую  эластичность,  и  он  превращается  в  бессмертного,  вечного
кролика. Формальдегидного. Откуда этот запах? Единственный способ остановить
разложение.   Если   вены   человека   заполнить   формалином,   мы   станем
заспиртованными анатомическими образчиками.
     Он  услышал,  как  снаружи  усиливается  дождь   и   барабанит,   будто
молоточками,   по  стеклу  приоткрытого  окна.  Свежий  воздух,  бодрящий  и
обновленный, ворвался в комнату, неся с собой  влажную  прохладу.  Руки  его
совсем  застыли,  наводя  на  мысль о том, что по артериям течет формалин, -
будто холод из патио проник до самых костей. Влажность. Там очень влажно.  С
горечью  он  подумал  о  зимних  ночах,  когда  дождь будет заливать траву и
влажность примостится под боком его брата, и вода будет циркулировать в  его
теле, как токи крови. Он подумал, что у мертвецов должна быть другая система
кровообращения,  которая быстро ведет их к другой ступени смерти - последней
и невозвратной. В этот момент ему захотелось, чтобы дождь  перестал  и  лето
стало  бы единственным, вытеснившим все остальные временем года. И поскольку
он об этом думал, настойчивый и влажный шум  за  окном  его  раздражал.  Ему
хотелось,  чтобы  глина на кладбищах была сухой, всегда сухой, поскольку его
беспокоила мысль: там, под землей, две недели -  влажность  уже  проникла  в
костный мозг - лежит человек, уже совсем не похожий на него.
     Да.  Они  были  близнецами,  похожими  как  две капли воды, близнецами,
которых с первого взгляда никто не мог различить.  Раньше,  когда  они  были
братьями  и  жили  каждый своей жизнью, они были просто братьями-близнецами,
живущими как два отдельных человека. В духовном смысле у них не было  ничего
общего.  Но сейчас, когда жестокая, ужасная реальность, будто беспозвоночное
животное, холодом заскользила по спине, что-то нарушилось  в  едином  целом,
появилось  нечто  похожее  на  пустоту, словно в теле у него открылась рана,
глубокая, как бездна,  или  как  будто  резким  ударом  топора  ему  отсекли
половину туловища: не от этого тела с конкретным анатомическим устройством и
совершенным
     геометрическим   рисунком,  не  от  физического  тела,  которое  сейчас
чувствовало страх, - от другого, которое было далеко от него, которое вместе
с ним погрузили в водянистый мрак материнской  утробы  и  которое  вышло  на
свет,  поднявшись  по  ветвям  старого  генеалогического древа; которое было
вместе с ним в крови четырех пар их прадедов,  оно  шло  к  нему  оттуда,  с
сотворения мира, поддерживая своей тяжестью, своим таинственным присутствием
всю  мировую  гармонию.  Возможно, в его жилах течет кровь Исаака и Ревекки,
возможно, он мог быть другим братом, тем, который родился на свет уцепившись
за его пятку и который пришел в этот мир через могилы поколений и поколений,
от ночи к ночи, от поцелуя к поцелую, от любви к любви, путешествуя, будто в
сумраке, по артериям и семенникам, пока не добрался до  матки  своей  родной
матери.  Сейчас,  когда равновесие нарушено и уравнение окончательно решено,
таинственный генеалогический маршрут виделся ему реально  и  мучительно.  Он
знал,  что  в гармонии его личности чего-то недостает, как недостает этого в
его обычной, видимой глазу целостности: "Лотом вышел Иаков, держась за  пяту
Исава ".
     Пока  брат  его  болел,  у  него  не  было  такого ощущения, потому что
изменившееся лицо, искаженное лихорадкой и болью, с отросшей  бородой,  было
непохоже на его собственное.
     Сразу  же, как только брат вытянулся и затих, побежденный окончательной
смертью, он позвал брадобрея "привести тело в порядок". Сам он был тут же  и
стоял  вжавшись  в  стену,  когда  пришел  человек, одетый в белое, и принес
сверкающие инструменты для работы... Ловким движением мастер покрыл  мыльной
пеной  бороду  покойника  -  рот  тоже был в пене. Таким я видел брата перед
смертью  -  медленно,  будто  стараясь  вызнать  какой-то  ужасный   секрет,
парикмахер  начал его брить. Вот тогда-то и пришла эта жуткая мысль, которая
заставила его вздрогнуть. По мере того как с помощью бритвенного лезвия  все
более  проступали  бледные,  искаженные  ужасом черты брата-близнеца, он все
более чувствовал, что это мертвое тело не есть что-то чуждое ему - это нечто
составляющее единый с ним земной организм, и  все,  что  происходит,  -  это
просто  репетиция  его  собственной...  У  него  было  странное чувство, что
родители вынули из зеркала  его  отражение,  то,  которое  он  видел,  когда
брился.  Ему  казалось  сейчас,  что это изображение, повторявшее каждое его
движение, стало независимым от него. Он видел свое отражение множество  раз,
когда  брился,  -  каждое  утро.  Сейчас  он присутствовал при драматическом
событии, когда другой человек бреет его отражение в зеркале невзирая на  его
собственное  физическое присутствие. Он был уверен, убежден, что если сейчас
подойдет к зеркалу, то не увидит там ничего, хотя законы физики и не  смогут
объяснить  это  явление.  Это  было  раздвоение  сознания! Его двойником был
покойник! В полном отчаянии, пытаясь  овладеть  собой,  он  ощупал  пальцами
прочную стену, которую ощутил как застывший поток. Брадобрей закончил работу
и  кончиками  ножниц  закрыл  глаза  покойному.  Мрак  дрожал внутри него, в
непоправимом одиночестве ушедшей из мира плоти. Теперь они были одинаковыми.
Неотличимые друг от друга братья, без устали повторяющие друг друга.
     И тогда он пришел к выводу: если эти две природные сущности  так  тесно
связаны между собой, то должно произойти нечто необычайное и неожиданное. Он
вообразил,  что разделение двух тел в пространстве - не более чем видимость,
на самом же деле у них единая, общая природа. Так что когда  мертвец  станет
разлагаться, он, живой, тоже начнет гнить внутри себя.
     Он  услышал,  как  дождь  застучал  по  стеклу  с новой силой и сверчок
принялся щипать свою струну. Руки его стали совершенно  ледяными,  скованные
холодом   долгой  неодушевленности.  Острый  запах  формальдегида  заставлял
думать, что гниение, которому подвергался его брат, проникает, как послание,
оттуда, из ледяной земляной ямы. Это было нелепо! Возможно, все  перевернуто
с  ног  на  голову: влияние должен оказывать он, тот, кто продолжает жить, -
своей энергией, своими живыми клетками! И  тогда  -  если  так  -  его  брат
останется  таким, какой он есть, и равновесие между жизнью и смертью защитит
его от разложения. Но кто убедит его в этом?  Разве  невозможно  и  то,  что
погребенный   брат   сохранится  нетронутым,  а  гниение  своими  синеватыми
щупальцами заполонит живого?
     Он  подумал,  что  последнее  предположение   наиболее   вероятно,   и,
смирившись,  стал  ждать  своего  смертного  часа.  Плоть  его стала мягкой,
разбухшей, и ему показалось, что какая-то голубая жидкость покрыла  все  его
тело  целиком.  Он  почувствовал  - один за другим - все запахи своего тела,
однако только запах формалина из соседней комнаты вызвал  знакомую  холодную
дрожь.  Потом  его уже ничто не волновало. Сверчок в углу снова затянул свою
песенку, большая круглая капля свисала с чистых небес прямо посреди комнаты.
Он услышал: вот она упала  -  и  не  удивился,  потому  что  знал  -  старая
деревянная крыша здесь прохудилась, но представил себе эту каплю прохладной,
бескрайней,  как небеса, воды, добрую и ласковую, которая пришла с небес, из
лучшей жизни, где нет таких идиотских вещей,  как  любовь,  пищеварение  или
жизнь  близнецов.  Может  быть, эта капля заполнит всю комнату через час или
через тысячу лет и растворит это бренное сооружение, эту  никому  не  нужную
субстанцию,  которая,  возможно,  -  почему  бы  и  нет? - превратится через
несколько мгновений в вязкое месиво из белковины и сукровицы. Теперь уже все
равно. Между ним и его могилой - только его собственная смерть.  Смирившись,
он  услышал, как большая круглая тяжелая капля упала, произошло это где-то в
другом мире, в мире нелепостей и заблуждений, в мире разумных существ.


   Габриэль Гарсиа Маркес
   Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке


    Перевод с исп. В. Симонова




     Эрендира купала бабушку, когда подул ветер ее несчастий. Затерявшийся в
безлюдье  пустыни огромный особняк  с  лунно-белыми оштукатуренными стенами,
принимая первый  удар, зашатался  на  своем  фундаменте. Но ни  бабушка,  ни
Эрендира,  привыкшие  к  опасностям  жизни  среди такой  неистовой природы и
защищенные  стенами  ванной,  украшенными  узорами  из  павлинов и  игривыми
мозаиками римских терм, не обратили внимания на убийственную силу ветра.
     Огромное  обнаженное  тело  бабушки  в  мраморном  бассейне  напоминало
прекрасного белого кита. Внучка, которой едва исполнилось четырнадцать, была
тихой,  хрупкого   сложения   девочкой,  чересчур   робкой  для  своих  лет.
Неторопливо  и размеренно, почти священнодействуя,  она  совершала  омовение
водой,  настоенной  на кровоочистительных  травах  и  ароматических листьях,
которые прилипали к бабушкиной сочной спине, распущенным, отливающим  сталью
волосам и могучему плечу, которое злые  шутники матросы  безжалостно покрыли
татуировкой.
     - Вчера мне приснилось, что я жду письма, - сказала бабушка.
     Эрендира, нарушавшая молчание только  в  случаях крайней необходимости,
спросила:
     - А какой это был день?
     - Четверг.
     - Значит, письмо было с плохими  вестями, -  сказала Эрендира, - но оно
никогда не придет.
     Выкупав бабушку, она отвела ее в спальню.  Бабушка  была такой  жирной,
что могла ходить, лишь опираясь  на внучкино плечо или на  посох, похожий на
епископский,  но даже  в  самых  затруднительных положениях  в ее  действиях
угадывалась властность и какое-то древнее величие. В спальне,  обставленной,
как  и  весь  дом,  с чуть-чуть безумной  страстью  к излишествам,  Эрендира
провела еще два часа, приводя бабушку в порядок. Она расчесала ее, волосок к
волоску,  надушила и  сделала  ей прическу,  надела на нее платье,  расшитое
тропическими цветами, напудрила ей лицо тальком, накрасила губы кармином,  а
щеки румянами,  потерла  веки мускусом, покрыла ногти перламутровой эмалью и
привела  разряженную бабушку, похожую  на огромную,  нечеловеческих размеров
куклу, в искусственный сад, полный удушающего  запаха цветов, таких  же, как
на платье, усадила ее в мягкое кресло,  ведущее свой род от какого-то трона,
и ушла, оставив ее слушать недолговечную музыку граммофонных пластинок.
     Пока бабушка странствовала по топям прошлого, Эрендира занялась уборкой
погруженного в  темноту, заставленного Бог  знает чем дома  - с  причудливой
мебелью,  статуями  выдуманных цезарей,  плачущими  люстрами,  алебастровыми
ангелами,  с  покрытым  золотым  лаком  пианино  и  множеством  часов  самых
неожиданных  форм  и  размеров.  В   патио  стояла  цистерна   для  хранения
многолетних запасов воды, которую таскали из далеких источников индейцы, а к
цистерне был прикован тщедушный  страус,  единственное пернатое, выжившее  в
том  свирепом,  мучительном климате.  Он жил,  оторванный  от мира,  в самом
сердце пустыни,  рядом  с  жалкой деревушкой, где дули  злые ветры  и  козлы
кончали с собой от отчаяния.
     Загадочное  это  убежище  было  выстроено  мужем  бабушки,  легендарным
контрабандистом по имени Амадис, от которого у нее родился сын, тоже Амадис,
который был отцом Эрендиры. Никто не знал, как и где возникла  эта семья. По
самой  распространенной среди  индейцев  версии,  Амадис-отец  похитил  свою
красавицу жену из публичного  дома где-то на Антильских островах и, прирезав
там же одного мужчину, перебрался с женой в недоступную  для закона пустыню.
Когда  оба  Амадиса  умерли  -  один  от  меланхолической лихорадки,  другой
изрешеченным  на поединке,  -  старуха  похоронила их  в  патио,  распустила
четырнадцать босоногих служанок и в укромной полутьме продолжала лелеять сны
былого величия, пользуясь самоотреченностью своей незаконнорожденной внучки,
которую она воспитывала с детства.
     Полдня надо было Эрендире для того только, чтобы завести и сверить  все
часы.  В  тот  злосчастный день  ей не  пришлось  заниматься  часами, завода
которым хватало до  утра, но она должна  была  искупать и переодеть бабушку,
вымыть  полы,  приготовить  обед  и  до  блеска  начистить  хрусталь.  Около
одиннадцати,  сменив воду в ведре у страуса  и полив чахлые репьи на смежных
могилах Амадисов,  она лицом к лицу  столкнулась с разъяренным,  невыносимым
ветром, но ее не коснулось зловещее предчувствие того, что именно этот ветер
принесет ей несчастье.
     В  двенадцать,  протирая последние  бокалы  для шампанского, она  вдруг
уловила слабый запах бульона и помчалась на кухню, чудом не разбив вдребезги
все венецианское стекло.
     Она едва успела снять олью,  которая уж  начала литься  на плиту. Потом
поставила разогреваться  второе и, пользуясь случаем, присела передохнуть на
табуретку. Закрыв глаза, она тут же открыла их, неутомимо глядя перед собой,
и стала наливать суп в супницу. Она засыпала на ходу.
     Бабушка сидела  в  одиночестве во главе  банкетного стола с серебряными
канделябрами,  накрытого на двенадцать персон. Она  дернула сонетку, и в тот
же миг перед ней предстала Эрендира с дымящейся супницей. Когда она наливала
бабушке суп, та обратила внимание на ее  сомнамбулические движения и провела
рукой  перед  глазами внучки,  будто протирая  невидимое стекло.  Девочка не
отреагировала.  Бабушка  пристально  поглядела  на  нее  и,  когда  Эрендира
повернулась, чтобы снова идти на кухню, крикнула:
     - Эрендира!
     Моментально проснувшись, девочка уронила миску с супом на ковер.
     - Ничего, доченька, - сказала бабушка с явной лаской в голосе. - Просто
ты спишь на ходу.
     - Телесная слабость, - извинилась Эрендира. Все еще скованная сном, она
подняла супницу и попыталась очистить ковер.
     - Оставь пока, - отговорила ее бабушка, - а вечером вымоешь.
     Вот  так,  ко  всем остальным  делам,  намеченным  на вечер, добавилась
чистка ковра  в  столовой; а заодно Эрендира  застирала в  судомойке  белье,
оставшееся с понедельника,  а ветер в это время вился вокруг дома, выискивая
щели. Эрендире пришлось переделать  столько  всего, что она не заметила, как
настала  ночь, и, только вновь расстелив в столовой ковер, поняла,  что пора
ложиться.  Весь вечер бабушка рассеянно наигрывала на пианино  и  вполголоса
пела  фальцетом  модные в  ее  времена песенки, а на ее  ресницах  застывали
смешавшиеся с мускусом  слезы. Но, надев муслиновую рубашку и вытянувшись на
кровати, она наконец очнулась от горьких и милых воспоминаний.
     - Утром почисти ковер в гостиной, - обратилась она к Эрендире. - Его не
выносили на воздух с тех самых пор, когда здесь шумела жизнь.
     -  Хорошо, бабушка,