у другому, следовало открывать тайну этой
переписки. Но меня жгло желание сказать именно ей  об  этом  письме.  Меня
словно распирало от важности только что узнанной тайны, мною  уже  всецело
владело одно желание: удивить, поразить. Однако, очутившись в кругу семьи,
я не посмел и рта открыть.


   Как сейчас помню тот вечер. Квартира, которую снял под давлением мачехи
отец, помещалась на  Интендантском  бульваре  на  третьем  этаже.  Летними
вечерами грохот  экипажей  на  мостовой,  звонки  электрического  трамвая,
пущенного только в этом  году,  заглушали  наши  голоса.  За  две  недели,
проведенные в деревне, отец снова успел приобрести свой  обычный  здоровый
цвет лица и теперь, когда впереди уже маячили летние каникулы, находился в
прекрасном расположении духа. Однако после  замечания  своей  супруги  ему
пришлось встать из-за стола и надеть галстук-бабочку и  черный  пиджак.  В
городе она не терпела ни малейшей небрежности в  одежде,  к  которой  папа
привык в Ларжюзоне.
   Сама она,  несмотря  на  жару,  была  в  шемизетке  и  тугом  гипюровом
воротничке, доходившем чуть ли не до ушей, над ее  крупной  физиономией  с
большими матовыми  щеками  высилась  гора  взбитых  волос,  прикрытых  еле
заметной сеточкой. Глаза у нее были  черные,  пристальные,  жесткие,  зато
губы вечно улыбались,  хотя  она  редко  показывала  свои  длинные  желтые
расшатанные зубы с точечками золотых пломб. Двойной подбородок придавал ей
величественный вид, и это впечатление  величественности  еще  подчеркивала
посадка головы, неторопливая поступь, зычный голос матери-командирши.
   С первого взгляда любому  становилось  ясно,  что  она  создана,  чтобы
управлять некоей общиной. После смерти отца, барона  Майара,  бывшего  при
Империи префектом в Жиронде,  Брижит  пожертвовала  большую  часть  своего
состояния на  покупку  и  приведение  в  порядок  маленького  монастыря  в
окрестностях Лурда;  по  ее  мысли,  там  должны  были  найти  себе  приют
великосветские  девицы  и  устав  предполагался  совсем   новый,   отчасти
вдохновленный духовным наставником Брижит аббатом Маржи,  но,  прежде  чем
восстановительные работы были доведены до конца, аббат и его духовная дочь
разругались.
   Поэтому Брижит Майар то и дело прибегала к советам моего отца,  который
в юности просто ради практики работал у одного стряпчего в Бордо и неплохо
разбирался в кляузных вопросах. Он убедил Брижит не затевать  скандального
и заранее обреченного на провал  процесса.  В  свою  очередь  отец  охотно
советовался с  ней  по  вопросам  хозяйства,  которое  переживало  немалые
трудности, столь трагически разрешенные смертью моей матери.
   Человек, не знавший причин, породивших в свое время  такую  странную  и
глубокую близость между моим отцом и  Брижит  Майар,  лишь  с  трудом  мог
понять, что заставило эти два столь различных во всем  существа  соединить
свои судьбы. Рядом  с  этой  внушительной  дамой,  с  этой  желчной  мадам
Ментенон, наш бедный большеглазый папа казался чуть жалким, слишком у него
был слабый и добрый вид, и говорил он с запинкой, и рот у него был, как  у
типичного гурмана, чересчур длинные усы, казалось, специально созданы  для
того, чтобы окунать их кончики в аперитивы и соусы, даже цвет лица выдавал
его страсть к чревоугодию.
   Вспоминаю, что  между  супругами  в  тот  знаменательный  вечер,  когда
выплыло  наружу  дело  Пюибаро,  сидела  моя  сестра.  Мишель  тогда  было
четырнадцать лет. Все дружно считали, что  кожа  у  нее  слишком  смуглая,
нижняя челюсть слишком тяжелая, лоб слишком низкий и зарос волосами.  Зато
глаза были великолепные, и, когда она улыбалась, в  крупном  рту  сверкали
белоснежные зубы, и все это привлекало к ней сердца; руки, правда, слишком
мускулистые для такой  юной  особы,  зато  Мишель  на  законном  основании
гордилась своими ножками и охотно показывала  их,  хотя  наша  мачеха  уже
обрядила ее в полудлинные платья.
   Откровенно говоря, в отношении Мишель наша мачеха проявляла  достаточно
долготерпения и почти при любой стычке первая  ретировалась  под  натиском
этой весьма агрессивной девицы. "Мой долг, - любила она повторять, -  коли
уж я не имею на девочку никакого влияния,  мой  долг,  повторяю,  -  любой
ценой поддерживать  мир  семейного  очага".  Она  торжествовала,  так  как
воспитательницы из Сакре-Кер тоже ничего не могли поделать  с  Мишель,  "с
этой вспыльчивой девочкой, которая вечно всем  противоречит",  -  говорила
она отцу, а он возражал:  "Да  нет  же,  нет,  дорогая,  не  нужно  ничего
драматизировать! Правда, она упрямица, пошла  характером  в  мою  матушку,
вспыхивает как спичка... Но при хорошем муже все образуется..."
   Брижит качала головой и вздыхала: она смотрела на вещи с  высшей  точки
зрения. Слава ее жизни, да и весь ее смысл - было смотреть на вещи с самой
высшей точки. Тот вечер, когда разразилось дело Пюибаро, был субботний. Мы
услышали гул толпы на Интендантском  бульваре,  там  после  вечерней  зори
маршировали солдаты. Папа и Мишель вышли на балкон и оперлись о перила,  а
я стоял чуть подальше, рядом с мачехой. Острокрылые  стрижи  носились  над
самыми крышами. Движение на  улицах  прекратилось.  От  стен  еще  сочился
дневной зной, только изредка ветерок приносил  запах  лип,  и  наконец  он
завладевал всем городом, как в прежние времена, еще до того, как появились
автобусы; тогда на улицах  пахло  лошадьми,  мокрой  мостовой,  цирком.  Я
боролся против искушения выдать тайну господина Пюибаро, но уже знал,  что
сдамся. Мачеха методично  расспрашивала  меня  об  экзаменах.  Она  хотела
знать, какие вопросы были заданы по  каждому  предмету  и  как  я  на  эти
вопросы отвечал. Я догадывался, что интересуется она моими экзаменами лишь
по обязанности, а думает совсем о другом. Однако говорила она о том, о чем
говорила мне уже сотни раз: при любых  обстоятельствах  жизни  и  в  своих
отношениях с людьми она не ведает колебаний, знает, как  себя  вести,  что
сказать. Я решился:
   - Мама, я хочу вам кое-что сообщить... Но, - лицемерно добавил я, -  не
знаю, имею ли я право...
   В ее черных глазах,  рассеянно  глядевших  мимо  меня,  вдруг  вспыхнул
огонек интереса.
   - Я не знаю, дитя мое, что ты мне хочешь доверить. Но  существует  одно
правило, которому ты обязан слепо следовать: ничего никогда не скрывай  от
своей второй матери, от той, на которой лежит миссия воспитывать тебя.
   - А если эта тайна касается других лиц?
   - В первую очередь если она их касается, - живо отозвалась она. И вдруг
жадно спросила: - А о ком идет речь? О твоей сестре?
   Хотя Мишель недавно исполнилось четырнадцать, мачеха подозревала  ее  в
самых тяжких прегрешениях. Я отрицательно покачал головой: нет, речь  идет
не о Мишель, а о господине Пюибаро и Октавии Тронш.
   Мачеха еле удержала крик, готовый сорваться с ее губ.
   - Как? Как? - Она схватила меня за руку. - Господин Пюибаро? Октавия?
   В ту пору я был еще несведущ в вопросах любви между мужчиной и женщиной
и не замечал поэтому, что мачеха просто неспособна говорить  на  эту  тему
хладнокровно  и  сразу  же  впадает  в  состояние  транса.  Я  начал  было
рассказывать ей о письме и о приписке на обратной стороне конверта, но она
прервала меня:
   - Дай мне письмо, да живо!
   - Письмо? Но ведь я опустил его в ящик...
   Она разочарованно протянула:
   - И напрасно опустил, ты должен был отдать его мне. Я отвечаю  за  душу
Октавии, которая уже сейчас играет не последнюю роль  в  частной  школе  и
надеется рано или поздно стать директрисой. И мое право,  да  нет,  прямой
мой долг знать буквально все, что ее касается... Так или иначе,  письмо  я
все равно прочту, - добавила она уже спокойнее.
   Тут только она заметила мое смятение: что  подумает  обо  мне  господин
Пюибаро, ведь он так меня любит? Мачеха дала  мне  понять,  что  ей  вовсе
незачем ссылаться на меня и  что  она  сама  сумеет  добиться  от  Октавии
нужного признания.
   - Запомни, дитя мое, я ничего худого не подозреваю.  Мы  должны  верить
таким достойным людям, как господин Пюибаро, который, впрочем, если на  то
будет его  воля,  может  вернуться  к  светской  жизни.  Пока  у  нас  нет
доказательств противного, мы обязаны расценивать  его  поступок  лишь  как
неосторожность.  Я   давно   считала,   что   его   чересчур   болезненная
жалостливость рано или поздно приведет к какому-нибудь необдуманному шагу,
но благодаря тебе я смогу теперь вовремя вмешаться...  -  И  она  добавила
вполголоса, сцепив зубы, во внезапном порыве бешенства: -  Октавия...  Как
вам это понравится! Все они сучонки...
   Медь военного оркестра гремела со стороны улицы Виталь-Карль, у каждого
солдата  музыкальной  команды  на  берете  вместо  полагающегося   помпона
поблескивала электрическая лампочка, и это новшество приводило  горожан  в
восторг. Мачеха вернулась в гостиную, а я остался стоять  на  балконе  над
толпой, опершись о перила.  Мальчишки  и  девчонки  бежали  за  солдатами,
детвора держалась за руки и перерезала шоссе живой цепью криков и  хохота.
Я уже ослабел и поддался чувству стыда и страха: что же будет с несчастным
Пюибаро? Я еще не мог понять всей глубины его отцовского инстинкта,  когда
он в дортуаре склонялся над моей постелью, подтыкал со всех сторон одеяло,
целовал меня в лоб. Но я отлично понимал, что нынешним вечером  я  предал,
предал человека до того обездоленного, что он в тринадцатилетнем  мальчике
ищет прибежища от своего одиночества. Я вспомнил  вдруг  "Мальчика-шпиона"
Альфонса Доде, вспомнил, как твердил  немецкий  солдат  маленькому  Стену:
"Некарашо! Некарашо!" Значит, то, что я сделал, плохо? Мачеха уверяет, что
я только выполнил свои долг... Но откуда же тогда эти угрызения совести?
   Я поплелся в гостиную. Мачеха сидела у окна и пыталась читать (лампу не
зажигали из-за мошкары, а сидеть с закрытыми окнами было  слишком  душно).
Смутный инстинкт подсказывал мне, что я должен  во  искупление  содеянного
сделать что-нибудь доброе: я стал говорить с ней о  Мирбеле,  попросил  ее
походатайствовать за него перед священником из Балюзака. Я смотрел  на  ее
большое лицо, казавшееся в сумерках бледным пятном; уже совсем стемнело, и
мачеха отложила книгу, она  сидела  не  шевелясь,  выпятив  грудь,  следуя
давнишней  привычке,  вынесенной  еще  из   монастыря,   где   запрещалось
прислоняться к спинке стула. (Вспоминаю, кстати, что она никогда не  клала
нога на ногу.) Я знал, что мачеха почти не слушает меня, так как все мысли
ее заняты делом Пюибаро - Тронш.
   - Балюзакский священник? -  переспросила  она.  -  Бедный  аббат  Калю!
Подумать только, что именно он слывет каким-то чудовищем...  Но  благодаря
новому ученику он сможет  купить  себе  несколько  книжек...  Возможно,  я
обязана открыть глаза полковнику...
   Я стал горячо молить ее ничего не предпринимать, ведь она  сама  сейчас
сказала, что аббат Калю вовсе не свирепый, вовсе не тюремщик, а главное, я
не хотел жертвовать Жаном де Мирбелем как своим товарищем во время  летних
каникул, чему я заранее радовался. К моему счастью, мачеха заявила, что по
зрелом размышлении этот распущенный Мирбель  только  выиграет  в  обществе
священника, а все прочее следует предоставить воле господней.


   В течение  всей  следующей  недели  я  боязливо  следил  за  господином
Пюибаро, но я по-прежнему числился в  его  любимчиках,  а  он  по-прежнему
выказывал мне свое расположение. Экзамены подходили к концу,  жара  стояла
невообразимая, и занятия шли вяло. Сам господин Рош ослабил узду  и  читал
нам в классе "Солдата Шапюзо". Во дворе старших классов трудились столяры,
воздвигая  специальный  помост  для  раздачи  наград.   Каждый   день   мы
репетировали хор из "Гофолии" Мендельсона.

   Весь мир объят его благоволеньем,
   Хвалите господа, хвалите...

   Если бы не Мишель, я, возможно, никогда и не узнал бы о первых раскатах
драмы Пюибаро - Тронш. Хотя Мишель была на редкость прямодушной девочкой и
уж никак не была расположена подслушивать  под  дверьми,  но  в  отношении
нашей мачехи она  держалась  настороженно,  следила  за  всеми  действиями
Брижит Пиан, следила зорко, недружелюбно и неусыпно.  К  тому  же  Октавия
Тронш, нежно любившая Мишель, недолго сопротивлялась  расспросам  девочки.
Так мне стали известны роковые последствия моей нескромности.


   Октавия Тронш в свободные от уроков утра  приходила  работать  к  нашей
мачехе; в четверг и субботу она являлась в восемь и уходила в одиннадцать.
Волосы у нее были какие-то тусклые, редкие, цвет лица нездоровый,  но  все
это искупалось прелестными глазами, правда тоже неяркими и  небольшими,  и
милой улыбкой бледных губ. Дети обожали ее, и  из-за  этого  обожания  все
остальные учительницы старались при случае  ее  уколоть.  Корсаж  свободно
висел на ее худеньких плечах, такой плоской груди, пожалуй, не было  ни  у
кого. Зато ниже талии фигура приобретала вполне женские очертания, и  юбка
строгого монастырского покроя не скрывала округлости бедер  и  всего,  что
полагается. Когда в то утро она  вошла  в  гостиную  госпожи  Пиан,  мадам
Брижит встретила ее несколько необычной улыбкой:
   - Вы совсем извелись от жары, душенька. По лицу видно.
   Октавия заверила, что не чувствует себя усталой.
   - Это заметно даже не так по вашему лицу, как  по  вашей  работе,  дочь
моя.
   В голосе Брижит вдруг зазвучали суровые нотки:
   - Рассылая последний номер нашего "Бюллетеня", вы наделали уйму ошибок.
Кое-кто  из  дам  мне  жаловался,  что  получил  "Бюллетень"   с   большим
запозданием.
   Октавия сконфуженно извинилась.
   - Это еще не все, - продолжала мачеха, - помните,  я  продиктовала  вам
циркуляр и поленилась его перечитать (да-да, поленилась - видите, я и себя
тоже не щажу), так вот, в  этом  циркуляре  полно  ошибок  и  пропусков...
Некоторые фразы вообще никакого смысла не имеют...
   - Вы правы, я действительно последнее время  не  знаю,  что  у  меня  с
головой, - пробормотала Октавия.
   - С головой иди с сердцем? - сладким голосом спросила Брижит, и ее  тон
никак не вязался с сурово-озабоченным выражением лица.
   - О, мадам Брижит... Что вы имеете в виду?
   - Я не требую, чтобы вы открывали мне свои  тайны,  дочь  моя.  Доверия
приказами не добьешься.
   И так как Октавия пробормотала что-то вроде, что  "у  нее  нет  никаких
тайн от мадам Брижит", та продолжала:
   - Вы сами знаете, где кончается наша власть над чужой совестью. Вы одна
из наших старейших сотрудниц. Я доверяю вам не слепо, напротив, доверяю  с
открытыми глазами, но с материнской заботой. Мы все проходим в жизни через
трудные часы, бедное мое дитя...
   Это уже было выше сил Октавии, она упала на колени, уткнулась  лицом  в
лоно Брижит Пиан. А Брижит смотрела сверху вниз  на  жалкий  пучок  волос,
туго  стянутых  на  затылке,  на  синеватую  кожу,  на  первые   позвонки,
выступавшие из-под расстегнувшегося воротничка. К  счастью  еще,  бедняжка
Октавия не могла видеть брезгливого лица мадам Брижит.  "Даже  такая...  -
думала она - даже такая дурнушка!" И она заговорила громко, но ласково:
   - Значит, вы тоже, бедная моя Октавия, верите, что любимы?
   Подняв голову, Октавия Тронш запротестовала:
   - Я, я любима? О мадам, неужели я такая глупая, чтобы в это поверить...
Не об этом речь, уверяю вас!
   На  несколько  секунд  лицо  Октавии  стало  непередаваемо  прелестным,
обаятельно милым в своем смирении.
   - С меня хватит и того, что нашелся человек,  который  хочет,  чтобы  я
жила только для него и для детей, если, конечно, бог их нам пошлет...
   - Конечно, конечно, милая моя Октавия, -  проговорила  мачеха,  подымая
гостью с колен. - Сядьте-ка поближе ко мне и успокойтесь. Пускай раньше  я
полагала, что вас ждет более  высокое,  более  святое  призвание,  я  буду
счастлива, если вы сумеете  создать  семейный  очаг,  достойный  подлинной
христианки. Нет ничего более естественного,  более  простого.  Признаться,
ваше волнение меня даже удивляет.
   - Нет, нет, мадам... Все это не так просто, если бы вы только знали...
   Воображаю, как в этот миг наслаждалась моя мачеха,  конечно,  в  высшем
смысле: она смаковала радость, доступную лишь одному господу богу, - знать
все о  судьбе  человека,  верящего,  что  он  открывается  нам,  упиваться
сознанием того, что она, мадам Пиан, вольна склонить чашу весов в  ту  или
другую сторону. Ибо мачеха не сомневалась в  своем  влиянии  на  трепетную
совесть господина Пюибаро и получила подтверждение  этого  непосредственно
от самой Октавии. И, только искусно пройдя всю шкалу оттенков  от  полного
доверия до тревоги, позволила себе воскликнуть: "Ваше волнение  передалось
и мне!.." - и со страхом осведомилась  у  бедняжки,  не  идет  ли  речь  о
женатом или разведенном человеке, и,  когда  обвиняемая  потупила  голову,
пытаясь скрыть слезы, Брижит вопросила, и в голосе ее прозвучал чуть ли не
ужас:
   - Несчастное дитя! Неужели  я  должна  истолковать  ваше  смущение  как
доказательство того, что тот, о  ком  мы  говорим,  связан  такими  узами,
которые нельзя порвать? Неужели вы решитесь порвать даже узы господни?
   - Нет, мадам, нет! Он  свободен:  духовные  власти  согласны.  Господин
Пюибаро, ибо вы уже догадались, что речь идет о  нем,  так  вот,  господин
Пюибаро уходит на этой неделе из коллежа, и нам уже дозволено думать  друг
о друге...
   Мачеха поднялась, положив этим конец излияниям Октавии.
   -  Можете  не  продолжать.   Я   не   желаю   больше   слушать.   Пусть
соответствующие власти несут за это ответственность. А я вправе  иметь  по
этому вопросу свою точку зрения, которая, возможно, не совпадает...
   - Конечно, мадам Брижит, - воскликнула Октавия,  заливаясь  слезами,  -
господин Пюибаро не так уж твердо уверен в своем праве.  Он  мне  твердит,
что только  вы,  вы  одна  можете  его  просветить,  что  только  вы  одна
достаточно умудрены, дабы вернуть мир его душе. Поймите меня, мадам,  дело
совсем  не  в  том,  не  подумайте,  пожалуйста...  Достаточно   на   меня
посмотреть: ведь господин Пюибаро вовсе не из низких побуждений...  Но  он
говорит, что при одной мысли о том, что у него  когда-нибудь  будет  такой
сын, как ваш Луи, он рыдает от счастья.
   -  Да,  да,  -  хмуро  проговорила  мачеха.  -  Рассчитывая   завладеть
благородным, простодушным существом, демон выбирает обходные пути...
   - Ох, мадам Брижит, неужели, говоря с ним, вы упомянете  о  дьявольских
кознях?
   Она живо схватила руку мачехи, восседавшей на  своем  обычном  месте  -
перед письменным столом, заваленным бумагами и папками.
   - Дочь моя, если он меня ни о чем не спросит,  сама  я  ему  ничего  не
скажу... Ну, а если спросит, буду держаться границ того, в чем я  чувствую
себя наиболее искушенной, но уж в этом  случае  скажу  все  напрямик,  без
пугливых уверток, без церемоний, словом, как я обычно говорю.
   Октавия умоляюще сложила руки и  подняла  на  непроницаемый  лик  мадам
Брижит свои кроткие овечьи глаза.
   - Но ведь если он сожалеет, что не смог стать отцом, в этом,  возможно,
и нет ничего худого... Таково мнение его наставника.  Господин  Пюибаро  в
течение долгих лет всячески  старался  побороть  это  чувство!  Поэтому  -
откуда нам знать, - может, таково знамение, может, его долг уступить этому
зову?
   Мачеха покачала головой:
   - И эту гипотезу отбрасывать тоже нельзя...  Хотя,  откровенно  говоря,
она как-то плохо вяжется с предначертанием господа, обычно он не  возносит
душу на высоту, дабы низвергнуть ее в  бездну.  Допустим  даже,  господину
Пюибаро предписано свыше отказаться от своей миссии,  сделать  шаг  назад,
зажить жизнью, где не требуется умерщвления плоти, - в  это  я  еще  смогу
поверить, если мне будут даны бесспорные знамения, ибо ничто и никогда  не
должно разрушать нашей веры.
   - Он говорит, что повинен в грехе гордыни, что слишком переоценил  свои
силы и что он должен благодарить провидение за то, что все  это  произошло
не с