инила Мишель.
   - Это священник ввел ее в искушение, - говорила она.  -  Я  в  этом  ни
минуты не сомневаюсь, и, хотя случай из ряда  вон  выходящий,  я  вымолила
прощение твоей сестре; должна признать, настоятельница проявила  подлинное
великодушие. А дело аббата Калю пухнет с каждым днем,  -  добавила  она  с
чувством  невольной  радости,  -  и  как  раз  это  письмо  будет  главным
обвинительным документом...
   Итак, она уже дошла до того, что стала думать при мне вслух. Любила  ли
она меня? Долгое время я был уверен, что в моем лице она  лелеет  и  холит
живое доказательство греха первой мадам Пиан. Но теперь я склонен считать,
что она питала в отношении меня ту привязанность,  на  какую  только  была
способна, и что я в какой-то  мере  затрагивал  ее  материнский  инстинкт,
который заложен в лоне даже самых бесчувственных женщин.



11

   В те два года мое существование было теснейшим образом связано с Брижит
Пиан. Наши спальни разделяла только маленькая гостиная, где она работала и
принимала  посетителей.  Дверь  почти  никогда   не   запиралась,   мачеха
захлопывала ее лишь в тех случаях, когда в гостиную кто-нибудь входил.  Но
стоило ей чуть поднять голос - а голос у нее от природы был зычный, - и  я
без труда слышал все разговоры, особенно зимой, когда не раскрывали окон и
с Интендантского бульвара до нас доходил только глухой шум.
   Когда я узнавал голос господина Пюибаро, я нередко, хотя и  не  всегда,
под каким-нибудь предлогом выходил из своей комнаты поздороваться  с  ним,
но гораздо чаще он заглядывал ко мне, чтобы перед уходом меня  поцеловать.
Мое обращение с ним изменилось одновременно  с  тем,  как  изменилось  его
положение в свете. Этот бедный, тощий  человек  в  дешевеньком  пальтишке,
плохо защищавшем от  холода,  купленном  в  магазине  готового  платья,  в
нечищенных ботинках не мог внушить мне того чувства уважения, какое внушал
своему любимчику классный наставник, облаченный в добротный сюртук.
   Справедливости ради добавлю, что вид его возбуждал во мне  жалость  или
по крайней мере ощущение какой-то неловкости, которое  мы  испытываем  при
виде нашего нищенствующего брата и которое мы привыкли  считать  жалостью.
Но когда я размышлял о несчастьях, выпавших  на  долю  господина  Пюибаро,
признаюсь, я в какой-то мере разделял  отношение  к  нему  Брижит  Пиан  и
чуточку презирал его за то, что он мог поддаться  искушению,  смысл  коего
был мне еще не ясен, но уже и тогда я склонен был относиться к таким вещам
с  гадливостью  и  подозрением.  Возможно,  я  не   испытывал   бы   такой
брезгливости к явным признакам его падения, если бы в моих глазах  они  не
были связаны с вопросами высшего  порядка  и  если  бы  господин  Пюибаро,
женившись на Октавии, не отказался от своего положения лица  полудуховного
звания добровольно.  Впрочем,  тогдашняя  моя  точка  зрения  мало  в  чем
изменилась: до сих пор я считаю, что все наши беды идут оттого, что мы  не
способны  сохранить  свою  чистоту  и  что  человечество,  храня  чистоту,
избежало бы множества несчастий, гнетущих нас (даже тех, которые внешне не
имеют прямого отношения к плотским страстям). Лишь очень малое число людей
дало мне подлинное представление о благах любви и добра, и это были именно
те, которые умели властвовать над своим сердцем и биением своей крови.


   Господин Пюибаро являлся каждые две недели к моей мачехе  за  пособием,
на это пособие и жила молодая чета. А остальное время он бегал по городу в
поисках места, но место все не находилось. Октавия забеременела,  но,  так
как врачи опасались выкидыша, ей пришлось до родов лежать в постели, и она
не могла обходиться без чужой помощи. Говорили,  что  каждое  утро  к  ним
приходит монашенка из монастыря Успения Богоматери и ведет  их  хозяйство.
Больше ничего об этих несчастных я не знал да, признаться,  и  не  слишком
часто думал о них.
   Однако я заметил, что всякий раз, когда дважды в месяц Пюибаро  являлся
к нам и если визит его оканчивался вручением пресловутого конверта,  между
моим бывшим наставником и моей мачехой  велись  вполголоса  долгие  споры,
изредка прерываемые  глухими  возгласами.  В  голосе  Пюибаро  преобладали
настойчивые, умоляющие ноты, а мачеха отвечала обычным своим упрямым тоном
отказа и отрицания, столь хорошо мне знакомым. А  иногда  говорила  только
она  одна  тоном  человека,  диктующего  свои  законы  существу   низшему,
вынужденному помалкивать. "Вы отлично знаете, что так оно и будет,  раз  я
того хочу, и вам придется подчиниться, - крикнула она однажды так  громко,
что я расслышал каждое ее слово. - Я сказала, я того хочу, однако я  плохо
выразилась, ибо мы не должны делать того, чего  хотим,  а  лишь  то,  чего
хочет бог: поэтому не надейтесь, что я вечно буду вас покрывать".
   В ответ мой бывший наставник, невзирая на то, что  буквально  всем  был
обязан моей мачехе и полностью от нее зависел материально, упрекнул  ее  в
том, что она следует не духу, а букве закона, короче, забылся до того, что
заявил, будто ближние должны расплачиваться за ее требовательную совесть и
что именно за их счет она  демонстрирует  щепетильность  и  непреклонность
своих моральных устоев. И добавил, что не уйдет, пока не добьется  от  нее
того, что просит. (Через дверь я не  мог  разобрать,  о  чем  именно  идет
речь.) Мачеха в ярости крикнула, что, раз он так ставит вопрос, уйдет она.
Я услышал, как она выплыла из гостиной, довольно громко хлопнув дверью.  А
через несколько минут господин Пюибаро, бледный как мертвец, зашел ко  мне
в комнату. В руках он держал конверт,  который,  как  я  догадываюсь,  она
швырнула ему в физиономию. Панталоны туго обтягивали его костистые колени.
Крахмальных манжет он не носил. Пластрон да черный галстук - единственное,
что уцелело от того одеяния, в каком он щеголял в коллеже.
   - Вы слышали? - спросил он. - Рассудите нас, дорогой Луи.
   Не думаю, чтобы многих детей моего возраста так часто просили рассудить
споры взрослых. То доверие, которое я внушал  Пюибаро  еще  во  время  его
педагогической деятельности в коллеже - почему  он  и  вручил  мне  в  тот
знаменательный вечер письмо, адресованное Октавии Тронш, - снова  побудило
его прибегнуть к моему посредничеству; впрочем, доверие это  опиралось  на
рассудок и проистекало из подлинного культа детей. По его словам  выходило
(и он имел неосторожность развивать свои взгляды в моем присутствии),  что
мальчики от семи до двенадцати лет счастливо наделены  необычной  ясностью
ума, а порой и духа, однако с приближением зрелости  дар  этот  постепенно
тускнеет. Хотя мне шел уже пятнадцатый год, я в его глазах еще хранил  все
преимущества, данные детству. Бедняга Пюибаро! Женитьба не  способствовала
его красоте. Он почти  совсем  оплешивел.  Сквозь  белокурые  пряди  волос
просвечивала кожа черепа. На бескровном лице по-прежнему алели скулы, и он
кашлял.
   Летом в Ларжюзоне он, занимаясь со мной латынью, обычно  подвигал  свой
стул к моему, так и сейчас он подвинулся ко мне поближе.
   - Ты, ты поймешь...
   На  "ты"  он  обращался  ко  мне  в  редких  случаях,  как  к   ребенку
непогрешимого чутья, только в минуты душевных излияний.  Он  сообщил  мне,
что доктор не надеется, что Октавия может доносить ребенка до  положенного
срока, и поэтому она нуждается в полнейшем физическом и моральном покое. И
он, желая утишить самую мучительную тревогу  жены,  обманывает  ее  насчет
истинного происхождения скромной суммы, получаемой им каждые  две  недели.
Она и представления не имеет, что деньги эти идут от Брижит Пиан, и верит,
что муж сам зарабатывает на жизнь и что  наконец-то  он  добился  места  в
епархиальном управлении.
   - Да, да, я лгу ей,  лгу  ежечасно,  и  один  бог  знает,  ценой  каких
страданий и стыда дается мне эта ложь. Вправе  ли  мы  называть  ложью  те
сказки, которыми мы утешаем больного, -  вот  в  чем  вопрос,  что  бы  ни
говорила по этому поводу мадам Брижит...
   Он пристально поглядел на меня, будто ждал от  меня,  как  от  оракула,
невесть каких откровений. Я пожал плечами.
   - Пусть она говорит, господин Пюибаро. Поскольку ваша совесть спокойна,
то...
   - Все это не так-то просто, дорогой мой Луи...  Во-первых,  потому  что
Октавия волнуется, удивляется тому, что мадам Брижит ни разу не пришла  ее
проведать с тех пор, как она  слегла.  Твоя  мачеха  до  сегодняшнего  дня
отказывалась посетить Октавию, "коль скоро я не могу искупить оскорбление,
нанесенное истине", как она посмела мне написать! Мне пришлось объясняться
с Октавией, я пощажу тебя от рассказа об этой сцене: ибо ложь родит  ложь,
тут я должен согласиться с мадам Брижит. Получается лабиринт, из  которого
нет выхода, Словом, я стараюсь как могу сохранить лицо. А вот теперь мадам
Брижит перешла уже к угрозам: она объявила, что, как человек  совестливый,
не имеет права поддерживать дольше  мою  ложь,  требует,  чтобы  я  сказал
Октавии правду относительно этих денег... Нет, ты только вообрази...
   Я вообразил. И я мог бы сказать господину Пюибаро, что удивляться  надо
другому - как это мачеха согласилась так долго обманывать Октавию.  Но  не
сказал,  а  намеком  дал  ему  понять,  что  мне  тоже   но   душе   такая
непреклонность. Как раз в эту пору я ознакомился с произведениями  Паскаля
в бреншвигском карманном издании. Тип, который представляла  собой  Брижит
Пиан, возвысился в моих глазах  и  даже  приукрасился  через  сравнение  с
матерью Агнессой и матерью Ангелиной и всеми прочими прославившимися своей
гордыней  обитательницами  Пор-Рояля.  Как   сейчас   вижу   безжалостного
мальчишку, каким я был тогда: вот он сидит в углу у камина,  и  перед  ним
столик, заваленный словарями и тетрадями,  а  напротив  примостился  тощий
мужчина, протянувший к огню свои небольшие белые грязноватые  руки,  и  от
его рваных ботинок идет пар. Кроткие и усталые глаза его видят  в  пламени
образ женщины, слегшей под тяжестью своего бесценного бремени, над которым
нависла угроза. В этом был его мир со своей реальностью,  но  Брижит  Пиан
отказывалась принимать это в расчет, и меня ввести туда он  тоже  не  мог.
Наша мачеха твердила ему: "Я вас уже давным-давно предупреждала,  так  что
пеняйте  на  себя..."  Да,  правда,  все   произошло   именно   так,   как
предсказывала Брижит, и сам ход событий столь наглядно доказал ее правоту,
что она поверила, будто бог послал ей в дар высшее озарение.
   - Она ушла, пригрозив на прощание, что придет завтра вечером  навестить
Октавию, - мрачно добавил Пюибаро. - Принесет нам бульон, но зато требует,
чтобы я к этому времени подготовил Октавию, сообщил ей всю правду  о  моем
положении. Как быть? Чего бы я не дал, лишь бы избавить  бедняжку  Октавию
от зрелища моего позора! Ты же  знаешь,  хладнокровием  я  похвалиться  не
могу. И наверняка не сдержу слез...
   Я спросил, почему он не дает частных уроков. Разве не может он работать
репетитором? Он отрицательно покачал головой: у него нет диплома, а брак с
Октавией  закрыл  перед  ним  двери  большинства  домов,  где  его  раньше
принимали.
   - Как жаль, что  я  не  нуждаюсь  в  репетиторе,  -  сказал  я  не  без
самодовольства. - Но я по-прежнему первый ученик...
   - Ну, ты-то! - воскликнул он, глядя на меня с нежностью и  восхищением.
- Ты уже  и  сейчас  не  меньше  моего  знаешь.  Сдавай  экзамены,  малыш,
непременно храни все бумажки. Может, они тебе и не понадобятся в жизни, но
как знать... Если бы у меня был диплом...
   Сын бедных родителей, воспитанный из милости своими будущими коллегами,
угадавшими незаурядные способности мальчика, Леонс Пюибаро  учился  всему,
чему хотел, и, бесспорно, мог бы с успехом продолжать учение,  если  бы  в
возрасте восемнадцати лет его не сунули  в  коллеж  в  качестве  помощника
надзирателя, так как там не хватало младшего учебного персонала.  Пришлось
надзирать за другими, и поэтому Пюибаро учился урывками  и  был  знаком  с
литературой только в объеме хрестоматии и учебников. Зато  он  лучше,  чем
многие студенты университета, знал великих  классиков  Греции  и  Рима.  А
теперь все эти знания не могли ему  помочь  заработать  в  месяц  хотя  бы
триста франков, необходимых на жизнь.
   Мне очень хотелось, чтобы он поскорее ушел, и я стал  листать  словарь,
надеясь, что он догадается, как я занят. Но  он  раскис,  забылся  в  этой
уютной и теплой атмосфере, возле этого обожаемого им мальчика,  раздумывая
над тем, как  открыть  всю  правду  Октавии  и  не  слишком  ее  при  этом
растревожить.
   Я спросил его:
   - Почему же непременно вы сами должны ей все рассказать?  Поручите  это
кому-нибудь  другому...  Например,  той  сестре   из   монастыря   Успения
Богоматери, она ведь у вас каждое утро бывает.
   - Прекрасная мысль, Луи! - воскликнул  он,  хлопнув  себя  ладонями  по
тощим ляжкам. - Один лишь ты способен разобраться в таком сложном деле.  А
сестра, о которой ты упомянул, она просто святая, и Октавия ее очень-очень
любит. И она в свою  очередь  тоже  боготворит  Октавию.  Просто  смотреть
приятно на них двоих, причем каждая считает, что ей  далеко  до  другой...
Хотел бы я, чтобы мадам Брижит на них  посмотрела,  как  смотрю  я...  она
тогда поняла бы, что такое истинное самоуничижение...
   Он замолк, заметив, что я недовольно поджал губы, и тут он понял, что я
нахожусь под влиянием мадам Брижит даже в большей степени, чем находился в
свое время он сам.


   На следующий день к вечеру Брижит Пиан велела остановить ландо на улице
Мирен перед домом, где в меблированной квартире поселилась  чета  Пюибаро,
причем  эту  меблированную  квартиру  мачеха  выбирала  сама  и  сама   ее
оплачивала. Руки ее были заняты множеством пакетов  и  свертков,  так  что
нельзя было даже приподнять подол юбки, шагая по  этой  мерзкой  лестнице.
Грязная вода стекала в открытую сточную канаву. Впрочем, Брижит  Пиан  уже
был знаком этот запах, ноздри дамы-благотворительницы принюхались к  любой
вони. Во всех городах мира в жилищах бедняков стоит густой дух похлебки  и
отхожего места. И тут опять-таки мне не хотелось бы поддаться искушению  и
обратить против  Брижит  Пиан  ее,  так  сказать,  наиболее  достохвальные
деяния. Каковы бы ни были истинные подспудные мотивы, Брижит Пиан по праву
могла  называться  щедрой  дарительницей,  а  в  известных  случаях,  как,
например, у одра больного, действительно не щадила себя. Более  того,  она
придерживалась убеждения, что полезнее вытащить из нищеты малое количество
бедолаг, чем помогать многим и помогать малыми порциями. Помню,  когда  мы
вместе с ней ходили за покупками, она закупала нитки,  шерсть,  бакалею  в
отдаленных от центра лавчонках, владельцам которых протежировала, изо всех
сил старалась поставить их на ноги и  посылала  туда  за  покупками  своих
знакомых. Впрочем, все это ничуть не мешало ей допекать  своих  подопечных
коммерсантов,  находившихся  на  грани  полного  банкротства,  советами  и
угрозами и возмущаться неблагодарностью людей, которые назло вам не желают
преуспевать, хотя им оказывают значительную денежную помощь.
   Иной тактики она придерживалась в отношении четы Пюибаро, подкармливала
их, но предоставляла им самим бороться с  нуждой.  Делала  ли  она  это  с
умыслом? Кто возьмется утверждать! Возможно, она и сама не знала. Лично  я
склонен думать, что она считала за благо их нищенскую жизнь, какую сама им
предсказала, и то, что они были так явно наказаны за непослушание. Держать
чету Пюибаро в полной от себя зависимости значило  ежечасно  торжествовать
свою победу. Ну а что касается ее чувств к Октавии, возможно, мадам Брижит
содрогнулась бы, если бы осознала их до конца.


   Первое, на что упал взгляд мадам Брижит, когда она вошла в комнату, где
лежала  больная,  было  пианино,  стоявшее  перпендикулярно  к   изголовью
кровати, так что  в  комнате,  где  находился  еще  шкаф,  стол  и  комод,
заваленные пузырьками, чашками и грязными тарелками, буквально негде  было
повернуться. (Господин Пюибаро начинал свой день с того,  что  захламливал
помещение, хотя накануне монахиня  наводила  в  квартире  порядок.)  После
обмена первыми любезностями, вопросами и  ответами  о  состоянии  здоровья
хозяйки чета Пюибаро со страхом - да еще с каким! -  заметила,  что  мадам
Брижит сразу уставилась на злополучное пианино и что с  минуты  на  минуту
начнется  дознание.  Фирма,  дававшая  напрокат  музыкальные  инструменты,
обещала взять пианино  обратно.  Но  обещания  своего  не  сдержала.  Даже
сегодня утром господин Пюибаро  ходил  объясняться  по  этому  поводу,  но
безрезультатно.  Как  втолковать  Брижит  Пиан,  что  они  уступили  своей
фантазии, фантазии тем более нелепой, что ни он, ни она не  умели  играть,
хотя оба с одинаковым удовольствием подбирали  по  слуху  полюбившиеся  им
псалмы. Будь они даже не такие бедняки, и то эту прихоть  трудно  было  бы
извинить, а уж когда человек живет на доброхотные даяния других...
   Поэтому Октавия, желая отвлечь внимание посетительницы от опасной темы,
заторопилась заговорить о другом. Она до  глубины  души  благодарна  мадам
Брижит за то, что та запретила Леонсу  вводить  ее  дольше  в  заблуждение
относительно происхождения тех денег, которые он приносит домой каждые две
недели. Но делал он это только из самых лучших побуждений  и  потому,  что
жалеет ее. Однако она уже давно заподозрила обман, но поначалу решила, что
это ловкий маневр мадам Брижит, которая,  спросите  любого,  делает  добро
тайно, подобно тому как другие таятся, делая зло.  (Октавии  не  был  чужд
порок льстивости, впрочем, в той  среде,  где  она  выросла,  явление  это
довольно распространенное, да и как не польстить  влиятельным  особам,  от
которых зависишь.) Она добавила, что вполне понимает и разделяет угрызения
совести, которые мучают мадам Брижит. Но мадам слушала ее рассеянно, то  и
дело поглядывая на пианино, потом, прервав Октавию на полуслове,  заявила,
что она очень сожалеет, что огорчила господина Пюибаро  и  что,  возможно,
она и дальше по слабости своей шла бы на  обман,  если  бы  дело  касалось
безбожницы, - кстати,  таких  теперь,  глухих  к  слову  божию,  развелось
множество. Но лично она  считает,  что  настоящая  христианка,  а  Октавия
именно настоящая, должна давать себе отчет в последствиях своих поступков,
равно как и в испытаниях, каким провидению угодно будет ее  подвергнуть...
"Раз уж всевышний предначертал вам жить благодеяниями своего друга  и  раз
господину Пюибаро не находится подходящего места, я не вправе  лишить  вас
той пользы, которую вы можете извлечь из этого урока".
   В  своем  дневнике  Леонс  Пюибаро,  расценив  эти  слова  как   прямую
жестокость, добавляет: "Не  присягну,  что  она  произнесла  эту  фразу  с
сознательной иронией, во всяком случае, ей было приятно найти неуязвимый с
точки  зрения  религии  предлог,  дабы  скрыть,   какое   она   испытывает
удовольствие при мысли, что оказалась права, что в беспросветно  нищенском
нашем существовании у нас только и есть, что этот  конвертик,  за  которым
еще надо ходить к ней дважды в месяц".


   - Вот что любопытно, - проговорила мадам Брижит,  -  пианино,  если  не
ошибаюсь, не фигурировало в списке вещей, который  мне  вручили,  когда  я
снимала для вас квартиру.
   - Верно, - подтвердила Октавия, и голос ее дрогнул. - В этом  безумстве
виновата только я.
   И она посмотрела на свою  благодетельницу  с  кроткой,  обезоруживающей
улыбкой, перед которой  редко  кто  мог  устоять,  но  чело  мадам  Брижит
по-прежнему хмурилось.
   - Прости, любимая, - прервал Октавию муж, - не ты, а я первый заговорил
о пианино и, признаться, больше думал не о твоем, а о своем удовольствии.
   Какой же он допустил промах, назвав в  присутствии  мадам  Брижит  свою
жену "любимая". Мадам Пиан не терпела  бесстыдства  супругов,  пусть  даже
состоящих в наизаконнейшем браке, особенно когда они имеют наглость словом
или жестом подчеркивать свою мерзкую бли