ничилась ответом,
что Брижит Пиан - а это всем известно - не помнит себя от  счастья,  когда
речь заходит о таких вот историях. Если бы за подобные преступления сажали
всех юношей, то никаких тюрем не хватило бы, пришлось бы строить новые...
   - Не все юноши взламывают секретеры, - отпарировала Брижит.  -  Не  все
бегут из дома, украв сбережения своего благодетеля.
   Она бросила эту  фразу  без  заранее  обдуманного  намерения,  очевидно
полагая, что нам известны все обстоятельства бегства Жана. Но, взглянув на
искаженное ужасом лицо Мишель,  она  только  сейчас  поняла  свой  промах.
Брижит вскочила с места, чтобы поддержать Мишель, но та оттолкнула ее руку
и оперлась о мое плечо. Я стоял у стены. Мишель пробормотала:
   - Это клевета. Это все, конечно, выдумали Виньоты...
   - Как, бедные мои детки, значит, вы ничего не знали?
   Брижит обвела нас удивленным и счастливым взглядом. Никогда еще  мачеха
не говорила с нами таким мирным, чуть ли не нежным тоном. Теперь она могла
быть  спокойна:  мы  вынуждены  будем,  хотим  мы  того  или   не   хотим,
подтвердить, что самая любящая мать поступила бы  точно  так  же.  Сумерки
сменились ночным мраком. Лицо Брижит было освещено только отблесками огня,
пылавшего в камине.
   - Несчастному аббату Калю не хватило мужества  сказать  вам  о  гнусном
поступке своего  воспитанника,  как  это  я  сразу  не  сообразила.  Очень
сожалею, Мишель, дорогая, что я так грубо нанесла тебе удар. Теперь-то  ты
понимаешь? Я защищала тебя от злодея. Я догадывалась, к чему идет дело,  я
специально наводила справки у графа де Мирбеля - увы, слишком поздно  -  и
за это прошу у тебя прощения; я разрешала тебе видеться  с  этим  порочным
мальчиком - вот в чем моя вина, огромная вина. Как я могла  положиться  на
уверения аббата Калю? Правда, и на его счет я тоже хранила иллюзии...
   Приняв наше молчание  за  знак  согласия,  мачеха  поддалась  невинному
удовольствию разнежиться, пооткровенничать.
   - Бывают минуты, - продолжала она,  -  когда  видишь  все  недостаточно
ясно. Верьте мне, я сама  иной  раз  подумывала...  Да-да,  сомневалась...
Смерть вашего отца ударила меня больнее, чем вы можете думать. Мы отвечаем
за все души, которые бог послал нам на нашем пути: "Что сделал ты с братом
твоим?" Этот вопрос, который бог задал Каину, я задавала себе перед телом,
столь неожиданно покинутым душой.  Скоропостижная  кончина  сама  по  себе
несет некое указание, которое приводит нас в трепет...  Меня  все  сильнее
охватывает страх за всех,  за  кого  я  в  ответе.  Иной  раз  и  я  могла
заблуждаться. Но, бог свидетель, я всегда действовала к вящей славе его  и
ради блага душ человеческих... Ты, кажется, что-то сказала, Мишель?
   Мишель отрицательно покачала головой, оторвала себя от стены и вышла из
комнаты. Я бросился было за ней, но мачеха остановила меня:
   - Нет, не надо, оставь сестру наедине с ее мыслями.
   Прошло несколько минут. Брижит Пиан ворошила кочергой поленья в камине,
и временами яркий язык пламени освещал ее большое лицо, потом снова  огонь
замирал, и тогда во вновь наступавшей темноте я  видел  только  ее  лоб  и
мясистую мякоть бледных щек.
   - Нет, - вдруг сказал я, - лучше ее одну не оставлять.
   Я вышел из гостиной и поднялся на третий этаж, где  помещалась  спальня
Мишель. Я постучал, никто не отозвался. Я  открыл  дверь  и  подумал,  что
Мишель, должно быть, лежит, не зажигая  огня,  она  часто  так  лежала.  Я
окликнул ее вполголоса, потому что боялся пустых комнат, темноты. Но  нет,
в спальне Мишель не оказалось. Я бросился искать ее и обшарил весь  дом  -
от кухни до бельевой. Никто ее не видел. Я вышел на крыльцо: ночь выдалась
холодная, вся залитая светом невидимой луны. Я вернулся в гостиную.
   - Я не знаю, где Мишель, - еще  с  порога  крикнул  я,  -  я  везде  ее
искал...
   - Ну и что же, она вышла, может быть, отправилась в  поселок.  К  чему,
дурачок, принимать такой трагический тон?
   Мачеха поднялась. И так как я, рыдая, пробормотал в ответ, что Мишель в
такой час нечего делать в поселке, Брижит  расстроенно  пробормотала,  что
"эти дети ее совсем с ума сведут". Но  последовала  за  мной  на  крыльцо.
Кто-то шел по аллее.
   - Это ты, Мишель?
   - Нет, мадам, это я, Сэнтис.
   Сэнтис, заклятый враг мадам, вернулся на свою прежнюю должность, и было
бы неприлично выгнать его сразу же после смерти отца. Он страдал  одышкой,
и мы еще издали услышали в темноте его хриплое дыхание.  Он  сообщил  нам,
что дал мадемуазель Мишель фонарик, на ее  велосипеде  фонарика  нет.  Она
велела передать мадам, что ей необходимо срочно уехать, пускай к ужину  ее
не ждут.
   - Куда же она поехала?
   - И ты еще спрашиваешь? В Балюзак, конечно! В конце концов, может,  это
и к лучшему, - добавила Брижит Пиан, и мы вернулись с ней в гостиную, куда
уже принесли лампу.  -  Она,  видимо,  надеется,  что  аббат  Калю  сумеет
объяснить ей все происшествие в смягченном виде... Но это пустое! Кража со
взломом - это кража со взломом.
   Она погладила меня по голове.
   - Ох, бедный мой мальчик, - вздохнула она, - какие примеры ты видишь  в
таком, возрасте, когда о подобных вещах тебе и  знать  не  полагается,  но
зато какой урок, Луи! Взгляни на свою  сестру,  она,  безусловно,  хорошая
девочка... И однако никакие силы небесные не могли  ее  удержать  от  этой
поездки зимней ночью через лес. Вот что делает с человеком страсть, вот до
чего она нас изничтожает. Обещай мне, что хоть ты не будешь таким, что  ты
не позволишь превратить себя в животное.
   Она хотела поцеловать меня в лоб, но я уклонился от  поцелуя  и  сел  в
сторонке, подальше от лампы.



13

   Ненависть, которую я почувствовал к нашей мачехе, не выразила  себя  ни
одним словом. Однако Брижит, должно быть, ощутила ее дыхание в тот  вечер,
когда мы с ней поужинали  в  одиночестве  и  до  одиннадцати  часов  ждали
возвращения Мишель. На сей раз мачеха впустую окликнула ее:  Мишель  сразу
прошла к себе на третий этаж, даже не заглянув в  гостиную.  Я  односложно
отвечал на рассуждения мачехи, вручившей  мне  подсвечник  и  свечу.  Чуть
позже, когда я все еще не решался вытянуть ноги под ледяным  одеялом,  она
вошла ко мне в спальню, на ней уже был ее аметистовый  халат,  но  тяжелая
коса не поблескивала тускло за спиной, жирная змея попалась  в  ловушку  и
сразу же, от шеи, забилась под халат.
   - Ночь очень холодная, я принесла тебе грелку, - сказала мачеха.
   Подсовывая грелку под одеяло, она пощупала мои ноги.  Впервые  в  жизни
она пришла поцеловать меня на ночь, подоткнуть одеяло.
   -  Бедняжка  Мишель  не  посмела  признаться  нам,   что   аббат   Калю
окончательно открыл ей глаза. Я понимаю ее страдания, не надо к ней сейчас
приставать, позже она сама поймет, что я была права... А как ты думаешь? -
допытывалась она и, подняв свечу, заглянула мне в лицо.
   Но меня уже сморил спасительный сон. Закрыв глаза, я повернулся к стене
и погрузился в полудремоту, как будто нырнул под воду.  Мачеха  вздохнула:
"Какое счастье так сразу засыпать" - и ушла  к  себе  в  спальню,  ушла  к
своему одиночеству. Ночью меня разбудил скрип половиц.  Я  понял,  что  ее
снова мучают угрызения совести, и  возрадовался  этому  самым  недостойным
образом: тогда я еще не знал всего ужаса пытки,  какую  налагают  на  себя
ревнители бога, не зная, что бог есть Любовь.
   На следующий день  за  первым  завтраком  Мишель,  бледная,  с  темными
кругами под глазами, не слишком охотно отвечала на мои вопросы.
   - Аббат Калю утверждает, - сказала она, - что  назвать  это  воровством
нельзя. По мере надобности он давал Жану немного денег. В тот раз Жан взял
их без спроса, но он  отлично  знал,  что  его  семья  немедленно  покроет
недостачу, он оставил расписку вместо денег, которые взял, и аббат уверен,
что рано или поздно Жан их вернет...
   Я спросил Мишель, правда  ли,  что  Жан  сломал  замок,  Мишель  нехотя
подтвердила  это,  но,  заметив  мою  гримасу,  отказалась   отвечать   на
дальнейшие вопросы и повернулась ко мне спиной.  Странное  дело,  поступок
Жана, казавшийся мне чудовищно ужасным, вдруг снова пробудил мою  нежность
к нему. По доброй своей воле я не мог бы ни отречься,  ни  предать  его  и
трепетал при мысли, что связан  узами  любви  с  человеком,  способным  на
преступление.
   Уже  много  позже,  и  то  по  крупинкам,  я  узнал   подоплеку   этого
происшествия, и узнал не от аббата Калю, а от самого Жана.  И  сейчас  еще
порой, когда я являюсь с очередным  визитом  к  графине  де  Мирбель,  она
говорит об этих  событиях  без  малейшего  чувства  неловкости.  "Вот  вам
прекрасный сюжет для романа, - твердит она своим обычным тоном лакомки.  -
Я, конечно, сама могла бы воспользоваться им, но дарю его вам. Все равно я
испортила бы его, это не мой жанр, это же не  любовная  история..."  В  ее
глазах любовью имеет право называться только великосветский адюльтер.


   В основе этого воровства и последовавшего за ним  бегства,  так  тяжело
отразившихся на  судьбе  Жана  де  Мирбеля,  лежит,  в  сущности,  "добрый
поступок" аббата Калю, совершенный им много лет назад, еще тогда, когда он
только поселился в Балюзаке.
   В ту пору своей жизни  он  проходил  через  полосу  самых  горьких  для
священнослужителя  испытаний:  его  угнетала   мысль,   превратившаяся   в
уверенность, - большинство людей, думалось ему, в нем не  нуждается,  мало
того, им нет дела до царствия небесного, они даже представления не  имеют,
что это такое, и никогда их  не  касалась  благая  весть.  На  их  взгляд,
существует некая  система  ритуалов,  предусмотренных  для  тех  или  иных
случаев жизни, а духовенство, так сказать, только  исполнители.  Не  более
того. Что же тогда остается священнику, как не замкнуться, поддерживать  в
собственном своем сердце робкий огонек лишь для себя самого и малого числа
душ и ждать, пока в нашем мире не проявит себя во всем своем блеске  мысль
господня!
   В  таком   состоянии   духа   находился   аббат   Калю,   когда   после
двенадцатилетнего пребывания в духовной академии он в результате  наветов,
разоблачающих его недостаточную ортодоксальность,  вынужден  был  покинуть
кафедру. Он  смиренно  согласился  принять  приход  в  Балюзаке,  в  самом
захолустном углу ландов, хотя и знал, что приход этот пользуется в епархии
дурной славой. Дни свои он заполнит молитвой, будет совершенствовать  свои
знания. Все силы отдаст малочисленной пастве,  которую  ему  доверили,  не
ожидая особого успеха. В первое же воскресенье после приезда в Балюзак  он
произнес проповедь; говорил  он,  как  обычно,  самыми  простыми  словами,
какими только умел, перед сорока своими слушателями, впрочем,  не  так  уж
стараясь приспособиться к их уровню.  Темой  проповеди  он  взял  как  раз
миссию священнослужителя: он словно бы размышлял вслух, и в первую очередь
для самого себя. А на следующий день он обнаружил  под  дверью  письмо  на
восьми страницах без подписи: какая-то женщина слушала  его,  поняла  его.
Очевидно, эта особа получила кое-какое образование. Пришла она в  церковь,
говорилось в письме, просто от нечего  делать,  из  любопытства,  а  вышла
оттуда потрясенной; однако она упрекала священников за то, что  они  ждут,
когда к ним придут заблудшие овцы, вместо того  чтобы  по  примеру  своего
Учителя самим искать их, следовать за  ними,  даже  взвалить  их  себе  на
рамена и унести с собой. В письме намекалось,  что  есть  такие  постыдные
деяния, в коих человек не может признаться  вслух,  что  существует  такое
отчаяние, от коего не может избавиться своими силами ни одна  живая  душа,
если господь не сделает к ней первого шага.
   В то утро аббат Калю решил, что  ему  дано  знамение  свыше.  По  своей
натуре он (подобно Паскалю) был склонен ждать от бога видимых  проявлений,
материальных свидетельств. Этот крик, исторгнутый его первой же проповедью
в этой затерянной деревушке, он счел поддержкой, данной ему в печали  его,
ответом на его тревогу, а  также  кротким  упреком,  ему  адресованным.  К
следующей воскресной проповеди он  готовился  с  особым  тщанием  и,  хотя
придал ей обобщающий смысл, взвешивал каждое слово, дабы незнакомка  могла
понять ответ, предназначавшийся ей одной. Бросив взгляд на  молящихся,  он
сразу же обнаружил за колонной пару  карих,  устремленных  на  него  глаз,
свежее, но безвольное личико. В тот же день он узнал, что это  учительница
из Валландро, что она частенько  бывает  в  Балюзаке,  а  зачем  бывает  -
неизвестно; в ответ на  его  расспросы  люди  только  хихикали  да  качали
головой. Аббат Калю записал в своем дневнике, что, подымаясь  на  кафедру,
он боролся с собой и не без смятения довел до  конца  свою  проповедь.  Но
дальнейших записей об этом происшествии нет, вернее, есть только  туманные
намеки, непонятные для посторонних, ибо по просьбе учительницы он тогда же
наложил на нее покаяние и был связан тайной исповеди.
   Я расскажу здесь только то, что сам  знаю,  порасскажу  по  возможности
глухо. Учительница, еще невинная девушка, подпала под власть чар Гортензии
Вуайо - так сказать, амазонки (и пусть не думают, что такая  разновидность
неизвестна в деревнях). Есть  такие  существа,  которые  раскидывают  свою
паутину и могут поститься годами, пока в  их  сети  не  попадется  жертва:
терпение  порока  неиссякаемо.  И  достаточно   такому   существу   только
одной-единственной  жертвы  и  только  одной-единственной  встречи,   дабы
обеспечить себе годы мирного  насыщения.  В  конце  того  сентября,  когда
господин Калю стал балюзакским кюре, аптекарша Гортензия Вуайо  уехала  на
воды в Виши. Хотя Гортензия считала, что ее подружку не так-то легко будет
приручить, главным образом из-за угрызений совести,  однако  она  даже  не
представляла себе, что ее владычество может быть поколеблено, и ничего  не
опасалась, тем более что на десять лье  вокруг  не  было,  по  ее  мнению,
никого, кто бы мог повлиять на эту девицу. Поэтому она не приняла  всерьез
письмо, полученное в один прекрасный день и  извещавшее  об  окончательном
разрыве, но все-таки ускорила свое  возвращение.  Прибыв  в  Балюзак,  она
сразу же обнаружила своего врага и решила, что  одолеть  его  будет  легче
легкого.
   И опять-таки, верный своему обещанию ничего не выдумывать, я  не  стану
описывать перипетии этой борьбы, тем паче что сам мало что о ней знаю. Но,
очевидно, война велась по  на  шутку,  если  уж  аббат  Калю,  никогда  не
обременявший просьбами начальство и ненавидевший подобные  демарши,  сумел
добиться перевода раскаявшейся грешницы в другой  город.  На  своем  новом
месте девушка, однако, не была защищена  ни  против  писем  аптекарши,  ни
против ее частых визитов,  тем  более  что  Гортензия  первая  в  Балюзаке
купила, себе в этом году автомобиль. Но накануне своего второго визита она
получила короткое письмецо, опущенное в  Марселе:  девушка  извещала  свою
бывшую   подругу,   что    она    проходит    в    монастыре,    готовящем
сестер-миссионерок, искус послушницы, и назначала ей свидание на небесах.
   Вскоре аббат Калю понял, хотя никаких объяснений  не  последовало,  что
пробудил в душе аптекарши ненависть, которая никогда не сложит оружия. Его
мало  трогала  опасность,  грозившая  ему  самому,  ибо  он  считал   себя
неуязвимым в данном случае; он тревожился лишь о самой Гортензии, так  как
был способен вникнуть в тайны ее мук, как бы постыдны они ни были. Ибо  он
всегда  был  чрезвычайно  внимателен  к  непредвиденным  ответным  ударам,
неведомым еще последствиям наших поступков, когда мы, пусть даже с  самыми
лучшими намерениями, вмешиваемся в чужую судьбу.
   Пока что врагиня аббата проявляла себя  лишь  на  той  территории,  где
можно было легче его уязвить. В ту пору антиклерикальные страсти  достигли
высшего  накала;  объединившись  с  балюзакским  учителем  и  его   женой,
аптекарша создала своего рода комитет  пропаганды,  и  вскоре  вся  округа
почувствовала  на  себе  плоды  его  деятельности.  Но  в  самом  Балюзаке
Гортензия Вуайо пользовалась чересчур плохой репутацией, и удары ее  почти
не достигали цели, так что года  два-три  аббат  считал,  что  ему  нечего
опасаться. Однако без особой нужды он старался мимо аптеки не проходить, а
когда где-нибудь на перекрестке сталкивался лицом к лицу с Гортензией,  он
первый отворачивался - так смущал  его  этот  беспощадный  взгляд  светлых
глаз.
   Она  могла  годами  подстерегать  свою  добычу;  но  случай   отомстить
представился  ей  довольно  быстро.  Так  что  вполне   понятно   и   даже
извинительно, что  поначалу  аббат  Калю  не  поостерегся,  он  знал,  что
вышеупомянутая дама молодыми людьми не интересуется, а с другой стороны, и
во внешности ее не было  ничего  привлекательного.  Гортензия  чаще  всего
щеголяла  в  так   называемых   "жюп-кюлот"   -   в   те   времена   такие
полуюбки-полубрюки считались обязательными для велосипедисток; кроме того,
она носила болеро с большим декольте и широкий пояс с огромной  серебряной
пряжкой, изображавшей затейливое сплетение Г и В. Прическу она себе делала
по тогдашней моде а ла Клео де Мерод,  то  есть  расчесывала  свои  желтые
волосы на прямой пробор и гладко их прилизывала, до самых  мочек  напуская
на уши, а на затылке очень низко  закручивала  огромный  пучок,  утыканный
шпильками. Все лицо ее было сплошь усеяно веснушками, особенно  густо  они
сидели на носу и на скулах, оттуда переползали на веки,  и  казалось,  что
две-три веснушки утонули даже в глубине ее рыжих, как у хищника, глаз.


   Аббат Калю воспользовался периодом выздоровления Жана,  дабы  закрепить
над ним свою победу, во всяком случае, он так считал. Как  и  все  мы,  он
находился под властью иллюзий вопреки  разочаровывающим  урокам  опыта,  а
опыт этот гласит: ничто нельзя считать  завоеванным  раз  навсегда,  ни  в
любви, ни в дружбе. Жан де Мирбель, преданный, как сам  он  считал,  своей
матерью, сломленный болезнью, вполне способен был почувствовать мимолетную
благодарность и уступить нежности. Но та самая сила, что жила  в  Жане,  с
первого же дня направленная против  священника,  продолжала  существовать,
хотя аббат Калю  не  подозревал  об  этом.  Люди  не  могут  относиться  к
священнослужителю безразлично: или  он  привлекает  их,  или  отталкивает.
Мирбель, в частности,  испытывал  неприязнь,  инстинктивное  отвращение  к
человеку целомудренному, так сказать, в силу своей профессии. Жан всячески
старался побороть  этот  инстинкт,  но  не  мог  с  собой  совладать,  ему
ненавистен был даже самый запах этого  дома  без  женщины.  Он  злился  на
своего воспитателя, считавшего вполне  естественным,  что  мальчик,  почти
юноша, должен подчиняться тем же строгим правилам,  как  и  сам  аббат,  и
злился  тем  яростнее,  что  сердце  его  и  дух  не  были  открыты  чарам
милосердия, чистоты, усладам небесной любви,  а  ведь  те,  кто  испытывал
подобные чувства, просто вообразить себе не могут, что  большинство  людей
глухи к ним, глухи до такой степени, что даже не имеют о них ни  малейшего
представления. По мере того как  к  Жану  де  Мирбелю  возвращались  силы,
буквально все - и монотонная,  затворническая  жизнь,  и  борьба  с  самим
собой, с собственной своей неблагодарностью в отношении человека, которому
он был  стольким  обязан,  -  все  это,  повторяю,  соединенными  усилиями
вызывало к жизни в душе Жана уснувших  было  демонов.  И  любовь,  которую
питал к своему питомцу аббат Калю, тоже сыграла здесь не  последнюю  роль,
ибо такова была натура Жана: он брал на вооружение против вас же самих  ту
любовь, которую вы ему расточали. Сколько раз, много позже, я  сам  слышал
из его уст: "Ненавижу, когда меня любят".
   В  силу  некоего  противоречия,  в  котором  Мирбель  даже  не  пытался
разобраться, он злился на аббата Калю как раз за то, что тот применительно
к своему питомцу несколько смягчает  нравственные  и  религиозные  законы,
ос