Какие там бредни, он отлично знал цену
женщинам  такого  сорта:  их  требовательность  (кстати,   перешедшая   по
наследству к Жану), исступленность желаний, повинуясь которым  они  готовы
переступить через труп даже родного сына. А  возможно,  он  преувеличивает
опасность потому, что любит Жана.
   Первый раз в жизни он так привязался к своему ученику.  С  того  самого
дня, когда он взялся воспитывать "трудных детей",  с  ним  такого  еще  не
случалось. А взялся он за это дело не потому, что к  этому  его  побуждала
материальная  необходимость.  Его  брат,  владелец  поместья  в   Сотернэ,
которому аббат уступил свою  часть  наследства,  каждый  год  высылал  ему
небольшую сумму денег в зависимости  от  урожая;  вместе  с  жалованьем  и
случайными, правда весьма скромными, доходами этих денег с лихвой хватало,
так как в основном он жил за счет своего огорода, своего  птичника  и  тех
подношений натурой, которые доставляли ему прихожане.
   И если он брал на себя воспитание подростков, когда сами  родители  уже
отказывались собственноручно их исправить,  то  делал  это  отнюдь  не  из
корысти - просто он умело расставлял  силки,  терпеливо  шел  по  следу  и
никогда не отчаивался, он верил, что рано или поздно загонит к себе в  дом
такого вот дикого зверька,  который  заслуживает  неустанных  забот  и  из
которого можно сделать человека. И считал, что, беря к себе в воспитанники
только непокорных, он легче обнаружит  нужный  ему  экземпляр.  Бесспорно,
господин  Калю  действовал  так  скорее  в  силу  остаточного  романтизма,
естественного наследия семинарии, где  он  учился,  чем  в  силу  какой-то
особой склонности к  "трудным  детям";  но  склонность  эта  отвечала  его
тайной,  тщательно  скрываемой  даже  от  себя  самого  слабости  к   юным
созданиям, которых  уже  коснулась  рука  жизни  или  угрожала  коснуться,
которым было все равно, пропадут ли они, спасутся  ли,  и  за  которых  он
отвечал перед отцом  небесным.  Дело  тут  было  не  в  добродетели,  а  в
пристрастии, в природных наклонностях.


   До сего дня  священник  терпел  своих  пансионеров,  потому  что  любил
детство, любил юность. Но у всех детей, которые ему попадались до сих пор,
преходящее очарование юного возраста прикрывало собой прочную,  неизменную
основу вульгарности, глупости и  хамства.  Мимолетная  прелесть  молодости
украшала своим фейерверочным огнем  маленького  бесчувственного  мещанина,
созданного по общему образцу и подобию. А с Жаном де Мирбелем  аббат  Калю
впервые получил то, чего ждал от господа  бога:  ему  было  послано  дитя,
имеющее душу живую.
   Но душу неприступную. Впрочем, это было не так  уж  важно,  аббат  Калю
принадлежал к тому  сорту  людей,  которым  смолоду  присуще  бескорыстие,
обычно приходящее лишь с годами, и сердце их не просит ничего в  обмен  на
щедрый свой дар. Хуже было другое: Жан не из тех, кто позволял себя любить
или себе покровительствовать. Аббат не  способен  был  даже  предотвратить
опасность  этого  ночного  свидания  матери  с  сыном,  Жан  находился   в
зависимости  от  своего  наставника,  и  можно  было  ограничиться  прямым
запретом. Что будет, когда мальчик покинет  дом  священника  и  перед  ним
откроются все дороги мира? (Ибо аббат не мог себе  даже  представить,  что
Жан навсегда осядет в арманьякском замке и будет прозябать там.) И  однако
даже  в  эти  минуты  кюре  из  Балюзака  не  считал,  что  с  него  сняты
обязанности, которые он взял  на  себя  в  отношении  этого  мальчугана...
Где-то он сейчас? Где его искать?  Где  его  настичь?  Ясно,  на  заре  он
возвратится домой; будь иначе, аббат бросился бы на розыски.  А  пока  что
ничего сделать нельзя, разве сварить кофе  и  позаботиться,  чтобы  он  не
остыл. Он вошел в кухню,  распахнул  ставни,  чтобы  впустить  свет  луны,
подбросил в печку лучинок и разжег огонь; потом сел на низенький  стульчик
Марии,  вынул  из  кармана  четки  из  оливковых  косточек  и   застыл   в
неподвижности. Лунный свет падал на его  неухоженные  волосы,  а  так  как
сидел он, упершись локтями в колена, огромные кисти рук, чуть выставленные
вперед, казалось, жили какой-то своей непонятной, странной жизнью.



8

   Задумав улизнуть из дому, Жан решил ждать, когда  с  нижнего  этажа  до
него донесется сонное дыхание аббата. Часы еще не пробили  одиннадцать,  а
он уже катил по залитой луной дороге. Ветер дул ему в спину, ехать поэтому
было совсем легко,  и  он  нажимал  на  педали  без  усилия,  в  состоянии
какого-то спокойного опьянения; в душе зрела уверенность, что никакие силы
никогда не смогут помешать ему, раз он что-нибудь задумал. Он  увидится  с
мамой нынче ночью, просидит у изголовья ее постели до самой зари; он был в
этом так же твердо уверен, как и в том, что настанет такой день, когда  он
заключит в  свои  объятия  Мишель.  Никогда  еще  он  не  ездил  ночью  на
велосипеде один, в сиянии идущего с небес света, подгоняемый ветром в этом
пустынном мире. Его не мучили дурные предчувствия, он не думал о том,  что
может произойти из его встречи с матерью: при посторонних она взяла  верх,
но наедине с ним она непременно сдастся.
   Ехал он быстро и вскоре промчался через полосу тумана, подымавшегося от
Сирона там, где  дорога  идет  под  гору,  неподалеку  от  первых  домиков
Валландро. И тут он  вдруг  разом  пал  духом.  Он  сообразил,  что  двери
гостиницы уже заперты. Что он скажет, как объяснит свой приезд, как  велит
разбудить маму? Какой бы предлог изобрести? Ну и ладно, просто скажет  ей,
что ему стало совсем худо при мысли, что он ее больше не увидит, и что сам
господин Калю посоветовал ему попытать счастья. Не  будет  же  мама  среди
ночи, да еще в гостинице, подымать историю, наверняка побоится скандала, а
он сумеет ее растрогать, он непременно ее растрогает,  во  всяком  случае,
беситься он больше не станет, уткнется лицом в ее  юбку  и  будет  реветь,
будет целовать ей руки.
   Он добрался до площади, где от стоявших  в  ряд  тележек  с  задранными
кверху оглоблями падали на землю тени, похожие  на  рогатых  зверей.  Свет
ущербной луны бил прямо в облупившийся фасад постоялого двора  "Ларрю",  а
также в черные буквы вывески: "Постой для пеших и конных". В  кабачке  еще
горел огонь,  оттуда  доносился  стук  биллиардных  шаров.  Жан  прислонил
велосипед к стене и спросил у толстой сонной  девки,  дремавшей  на  стуле
перед пустой стойкой, бутылку лимонада. Девка нелюбезно буркнула в  ответ,
что уже слишком поздно,  что  буфет  уже  закрыт,  что  после  одиннадцати
посетителей не обслуживают. Тогда он задал ей давно приготовленный вопрос:
остановилась ли у них графиня де Мирбель,  он  должен  сообщить  ей  нечто
важное.
   - Графиня? Какая еще графиня?
   Девка подозрительно  взглянула  на  Жана,  решив,  что  ее  дурачат.  И
заявила, что ей и без того дел хватает, некогда ей слушать разные басни, а
ему лучше вернуться домой, чем в таком возрасте шляться по кабакам.
   - Но как же так, у вас остановилась одна  дама,  -  Жан  подумал,  что,
возможно, мать не назвала своего имени, - белокурая, в соломенной  шляпке,
в сером костюме...
   - Белокурая? Постойте-ка...
   И в ее тупом взгляде зажегся огонек.
   - В сером костюме, - повторила она, - и еще вуалетка у нее с мушками, и
еще такой красивый чемодан, она оставляла его у нас на хранение...
   Жан нетерпеливо прервал эти излияния: в каком номере остановилась дама?
   - В номере? Да она здесь не остановилась. Она только за  своими  вещами
заехала... Она в Балозе будет ночевать, -  твердила  служанка.  -  Я  сама
нынче утром  носила  на  почту  телеграмму,  чтобы  ей  оставили  номер  в
гостинице "Гарбе".
   Подумав, Жан сообразил, что как-никак Балоз - это их префектура и мать,
очевидно, решила, что в гостинице "Гарбе" больше удобств, чем  в  здешней.
Но зачем же тогда она уверяла его, что  будет  ночевать  в  Валландро?  Он
осведомился, далеко ли до Балоза. Двенадцать километров... Всего час  езды
на велосипеде.
   - Она хотела в гостинице "Гарбе" переночевать,  -  вдруг  словоохотливо
заговорила служанка (и в голосе  ее  прозвучала  неприязнь  к  этой  даме,
которая, видите  ли,  брезгует  их  гостиницей).  -  Хорошо  еще,  если  в
придорожной канаве ей ночевать не придется...
   Жан встревожился:
   - Почему? Разве лошади такие бешеные?
   - Лошади! Еще чего! За ней  машина,  знаете,  такая,  что  на  керосине
ходит, приезжала. Весь Валландро на улицу высыпал! А уж грохоту было,  все
вокруг керосином и маслом провоняло, а пылища!.. Да  еще  курицу  у  мадам
Гафэн задавили... Ничего не скажешь, за нее,  за  курицу,  честно  говоря,
хорошо заплатили... А если бы вы  только  видели  господина,  что  за  ней
приезжал! Очки огромные, лица из-под них не видно,  будто  в  маске,  даже
страх берет! А плащ на нем серый, до самых  пят...  Господи,  чего  только
люди не навыдумывают...
   - Значит, вы говорите, отель "Гарбе" в Балозе? На соборной  площади?  А
вы точно знаете?
   Он поблагодарил служанку, вскочил в седло, но в Балюзак  не  поехал,  а
свернул направо. Ветер дул теперь  ему  в  лицо,  и  приходилось  бороться
против этой невидимой силы, против этой враждебной, а может, и милосердной
силы, не пускавшей его в Балоз. Будь здесь маленькие Пианы,  он,  конечно,
не решился бы при них показать свою слабость, но  сейчас  он  был  один  и
поэтому на первом же подъеме слез с велосипеда. Хотя дул  холодный  ночной
ветер, по лицу его струился пот, и ужасно ныли икры. И думал-то он  сейчас
только о том, что устал: он был уже мужчиной, но во всем, что касалось его
матери, оставался настоящим ребенком. Он даже вообразить себе не мог,  что
она причастна к человеческим  страстям  и  человеческим  преступлениям,  к
тому, что он знал или предчувствовал. В его глазах  и  отец  и  дядя  были
самыми настоящими палачами. Из первых лет жизни  в  Ла-Девизе  память  его
удержала пронзительный голос  отца,  который,  словно  злобный  голенастый
петух, кружил вокруг его мамы,  этой  безмолвной  мученицы.  Правда,  дядя
Адемар - у него был такой же  крикливый  голос  -  вел  себя  с  невесткой
повежливее, но ни разу Жана не  коснулась  мысль,  что,  быть  может,  она
заслужила ненависть с их стороны.
   И однако дня не проходило без того - когда, конечно, они бывали вместе,
- чтобы мать не разрушала представления, какое он себе  о  ней  создал;  и
всякий раз он убеждался в  ее  черствости,  а  главное,  в  неискренности.
Поэтому-то ложь матери о ночевке в Валландро не должна бы была так уж  его
удивить, ибо в Ла-Девизе, а особенно в Париже, где  она  провела  у  своих
родителей, Ла Мирандьезов, целых пять месяцев - с января по июнь, - Жан во
время пасхальных каникул  десятки  раз  ловил  графиню  на  противоречиях;
говоря неправду, она даже не давала себе труда сводить  концы  с  концами.
Если, к примеру, она твердила, что ей ужасно хочется побывать на  такой-то
и  такой-то  пьесе,  о  которой  много  говорили,  она  забывала,  что  на
предыдущей неделе уходила вечером из дому под предлогом посмотреть  именно
эту самую пьесу, а на следующее утро давала о спектакле  восторженный,  но
довольно туманный отзыв. Сколько раз Жан со своей бескомпромиссной детской
логикой и с абсолютной верой в любое материнское слово выводил графиню  из
себя вечным припевом: "Мама, да ведь вы сами говорили..." А  то,  что  она
говорила раньше, слишком часто, пожалуй, даже никогда, не вязалось с  тем,
что она говорила в каждый следующий момент. Однако она  даже  не  пыталась
вывернуться: "Неужели я так  сказала?  По-моему,  ты  что-то  выдумываешь,
маленький..." Но если в душу Жана закрадывались порой смутные  подозрения,
стоило ему очутиться далеко от матери, их словно дождем смывало. Да и  как
ему было не верить, что при  таком  прелестном  лице  и  душа  обязательно
должна  быть  такая  же.  Идея  греховности  в  его   представлении   была
несовместима с этим  чистым  лбом,  с  этим  чуть  вздернутым  носиком,  с
тяжелыми веками, с глазами цвета морской волны - глаукопис (Жан специально
подчеркнул  это  слово  в  своем  греческом  словаре),  особенно  с   этим
низковатым голосом, с этим незабываемым голосом, слегка надтреснутым, даже
и сейчас я восхищаюсь им при встречах с этой  старой  дамой,  над  которой
время оказалось не властно, разве  только  руки  выдают  ее  возраст:  под
поблекшей кожей по-прежнему совершенна лепка лица  -  так  чудо  греческой
скульптуры переживает века - и все  такие  же  глаза,  зеленоватые,  цвета
водорослей, хотя век уже коснулось увядание.
   На последнем подъеме перед Балозом Жан вел велосипед за руль;  то,  что
он услышал от служанки в гостинице, его  ничуть  не  смутило,  зато  он  с
тревогой думал о  предстоящей  сцене  с  матерью  в  гостинице  "Гарбе"  в
присутствии чужого человека. Кстати,  у  кого  из  маминых  знакомых  есть
автомобиль?  Скорее  всего,  это  Рауль.  У  Мирандьезов  Раулем  называли
известного драматурга, называли  с  той  небрежной  снисходительностью,  с
какой  люди  светские  величают  просто  по  имени  прославленных   жрецов
искусства и, в частности, того, о ком идет речь. На  самом-то  деле  звали
его вовсе не Раулем, и я с умыслом не назову здесь его  настоящего  имени,
полностью забытого в наши дни, но  достаточно  популярного  в  свое  время
наряду с именами Донна, Бернштейна и Порто-Риша. Но если  его  творчество,
расценивавшееся тогда очень высоко, если  названия  самых  нашумевших  его
пьес стерлись в памяти людской, то сам он оставил глубокий  след  в  жизни
многих женщин, они живы еще и посейчас  и,  подобно  графине  де  Мирбель,
влачат  тусклое  существование,  прозябают  себе,  прежде  чем  кануть   в
забвенье.
   Жан ни на минуту не мог допустить даже мысли, что  существуют  какие-то
тайные узы между его мамой и этим сорокалетним дородным мужчиной.  "Просто
ей было интересно, да и удобно, проехаться на автомобиле", - думал он,  но
как же нехорошо с ее стороны, что она не взяла его с собой, ведь он  бы  с
ума сошел от счастья... Жан пересек неширокую  мрачную  улицу,  выводившую
прямо к собору, который стоял в центре площади,  окруженной  аркадами.  На
площади ни души, он объехал ее всю на велосипеде и не без труда  обнаружил
гостиницу,  совсем  утонувшую  в  густой  тени   собора.   Под   гостиницу
приспособили  службы  помещавшегося  здесь  в  свое  время   епархиального
управления, и от здания собора  ее  отделял  только  узенький  переулочек.
Ворота и главный подъезд были заперты, все ставни  закрыты,  но  ставни  в
двух окнах второго этажа, так по крайней мере показалось Жану, прикрыты не
совсем плотно. Что делать - звонить, стучать, поднять среди ночи  всех  на
ноги? Да, но под каким предлогом? Конечно, можно было бы попросить  номер,
но денег у него с собой слишком мало. Заплатит ли за него  мама?..  Однако
он заколебался. И хотя Жан ровно ничего не подозревал, в глубине  души  он
смутно чувствовал, что делать этого нельзя, что пора остановиться  на  том
пути, на который он вступил очертя голову.  Повернуть  обратно  в  Балюзак
значило признать себя побежденным, а вот на это Жан не пошел бы ни за  что
на свете. Он решил  забраться  на  невысокий  карниз,  идущий  между  двух
контрфорсов собора, и так дождаться утра. Переулок был  такой  узкий,  что
окна гостиницы оказались чуть ли не над ним. Когда мама  утром  выйдет  из
гостиницы, он крепко-крепко поцелует ее и ничего не  скажет,  а  она  сама
будет так удивлена, что ни о чем его не спросит, но зато поймет, как он ее
любит, ведь  только  ради  нее  он  как  сумасшедший  катил  всю  ночь  на
велосипеде, бодрствовал до утра, только чтобы еще раз ее поцеловать,  чуть
не падает с ног от голода и усталости. А сейчас она спит за этими  стенами
и, конечно, здесь,  на  втором  этаже,  в  том  номере,  где  ставни  чуть
распахнуты, потому что она всегда открывает на ночь окна. Луна скрылась за
островерхой крышей собора, но от ее рассеянного света побледнело небо, где
мерцало теперь всего лишь несколько самых упорных звезд. Жан замерз, и все
тело его затекло от сидения на каменном  карнизе.  Он  спустился,  лег  на
траву, но, очевидно, не разглядев, попал в крапиву и со стоном вскочил  на
ноги. Разбуженная шумом собака полаяла немного и успокоилась.  До  первого
петушиного кукареканья было еще далеко. Тогда он стал думать  о  Мишель  и
сам уже утерявший чистоту, думал о ней целомудренно; в  воображении  своем
он держал ее в объятиях, но держал не  ради  чувственного  наслаждения,  а
лишь для того, чтобы найти покой  в  биении  верного  сердечка.  А  совсем
рядом, по ту сторону переулка, за этими полураскрытыми ставнями...
   Позже он узнал все, что касалось его матери. Все любовные  связи  этого
Рауля были широко известны и все мечены одним и тем же  страшным  клеймом.
Множество романов носят или могли бы  носить  название  "Сердце  женщины",
множество профессиональных психологов пытаются заглянуть в его сокровенные
тайны... Но такие мужчины, как тот, кто в  гостинице  "Гарбе"  делил  этой
ночью ложе с графиней Мирбель, лишь для того и существуют на свете,  чтобы
сводить эту тайну к довольно-таки скромным пропорциям.  Все  жертвы  Рауля
точно знали, чего они от него ждут. Все,  кто  принадлежал  ему,  узнавали
друг друга  по  этой  не  знающей  утоления  жажде.  И  все,  порвав  путы
человеческого долга, скитались в вечной погоне за  тем,  что  довелось  им
испытать. "Вы сами себя не знаете, - нашептывал он им, - не  знаете  самое
себя, не знаете своих пределов, не знаете, до  каких  границ  вы  способны
дойти".  Бросая  их,  он  оставлял   им   в   наследство   опасную   науку
сладострастия, которая достигается немалым трудом,  чего  не  ведают  люди
добродетельные, ибо  по-настоящему  извращенные  создания  встречаются  на
нашей земле так же редко, как и святые. Не всякий день встретишь на дороге
святого, но не часто встретишь и того, кто способен вырвать  у  вас  стон,
крик, где слышатся также и ужас, особенно явственно звучащий по мере того,
как тени лет ложатся на ваше тело, подтачиваемое и разрушаемое временем  и
желанием, годами и не знающей утоления страстью. Еще ничего не написано  о
пытке старости, через которую проходят некоторые женщины, и для них-то  ад
начинается еще на этой земле.


   Жан уже давно дремал,  закинув  голову  и  упираясь  затылком  в  угол,
образуемый стеной и ребром контрфорса. Он сам не знал, что его  разбудило:
или неудобная поза, или, быть может, холод, или, быть может, мужской голос
в окне над ним:
   - Поди сюда, посмотри: никак не пойму, почему так  освещено  небо,  что
это, луна или уже заря?..
   Обращался он к кому-то находившемуся в комнате, кого Жан не мог  видеть
со своего насеста. Мужчина стоял к нему в профиль, чуть отступив от  окна.
Он кутался в темный шелковый халат.
   - Только накинь что-нибудь, - добавил мужчина, - ночь холодная.
   Он оперся  локтями  о  подоконник  и  слегка  подвинулся,  давая  место
женщине,  но  все  равно  заполнял  собой  почти  весь  оконный  проем,  и
деликатной белой фигурке лишь с трудом удалось втиснуться между косяком  и
его массивным торсом.
   - Какое блаженное безлюдье, и эта тишина... Нет, нет, дорогой,  мне  не
холодно...
   - Ну что ты говоришь, накинь на плечи хотя бы мой реглан.
   Фигурка исчезла, потом вернулась, укутанная  в  мужской  плащ,  в  этом
наряде она стала шире,  а  головка  казалась  совсем  маленькой.  Так  они
простояли некоторое время молча.
   - Какая мы, в сущности, малость, - заговорил мужчина. - Как, по-твоему,
вот все эти люди, что спят в этих домах, видели ли они мои пьесы или знают
меня только по имени?
   - Они же выписывают "Илюстрасьон".
   - Верно, - подтвердил мужчина, видимо, слова спутницы приободрили  его,
- приложения к "Илюстрасьон" расходятся по  всей  стране...  Хотя,  боюсь,
попадают они главным образом в парикмахерские... Ты  только  взгляни,  эта
площадь - просто декорация какая-то! Од