прищелкнул от восхищения. - Самые  знаменитые
художники умоляли ее позировать им для портрета. Впрочем, сам увидишь: она
хочет заехать к вам сюда, лично поблагодарить твою мачеху.  В  письме  она
так прямо и написала, что непременно будет у вас. Пишет, что  будет  очень
рада выразить лично свою благодарность, а ведь это не в ее привычках! Я ей
много рассказывал и о тебе и о Мишель. Уверен, что Мишель  ей  понравится.
Мама любит такие непосредственные натуры. Одного я боюсь, как бы Мишель не
вздумала разыгрывать из себя паиньку, а то, когда она хочет показать  свою
воспитанность, сложит губки бантиком - вот уж не в ее духе. И  прилизывать
волосы ей тоже не стоит, ты как считаешь?
   Я промолчал в ответ: ведь говорил он сам с собой, и что я такое  в  его
глазах? Он поглядел на часы, зевнул и вдруг, ничего не говоря, обнял  меня
за шею и поцеловал. Его захлестывала нежность,  и  мне  перепала  одна  ее
капля, потому что я был здесь, под рукой, но я понимал,  что  поцелуй  его
предназначался не мне, а Мишель.


   В тот день, прощаясь, они холодно пожали руки друг другу. Но когда  Жан
уже взгромоздился на седло велосипеда, они быстро, полушепотом  обменялись
несколькими словами. Во время  обеда  наша  мачеха  только  и  говорила  о
графине де Мирбель и ее предстоящем визите. По  ее  словам  выходило,  что
благодаря своему очарованию и красоте графиня  является  самой  прелестной
представительницей высшего общества. Конечно, о ней  много  в  свое  время
говорили. Само собой разумеется, из чисто христианского милосердия  мы  не
можем верить разным сплетням, да и сама Брижит Пиан ничуть не верила  этим
гадостям: раз мы не видели что-либо своими собственными глазами, значит, и
не имеем права утверждать, что это, мол, так и есть. Впрочем, хотя скандал
был действительно шумным, надо признать, что  Юлия  де  Мирбель,  овдовев,
живет весьма уединенно в своем замке Ла-Девиз и в Париже у Ла  Мирандьезов
провела только несколько месяцев, и поведений ее  достаточно  красноречиво
свидетельствует о высоких душевных качествах.
   Словом, из всех этих речей вытекало, что мачеха - дочь префекта Империи
- придавала непомерное значение предполагаемому визиту знатной  дамы,  чьи
родители не удостоили бы родителей нашей  Брижит  даже  взглядом.  В  этом
плане предстоящее посещение графини  де  Мирбель  тешило  самолюбие  нашей
мачехи, если вообще что-либо могло его еще тешить, так как она, бесспорно,
принадлежала к самому высшему обществу нашего города не так в силу  своего
происхождения и богатства, как в силу своей почти  загадочной  власти  над
людьми,  жаждущими  истины,  равно  как  и  в   силу   своей   разительной
добродетели. Только имя Мирбелей открыло Жану  двери  Ларжюзона,  а  иначе
наша мачеха подняла бы несусветный крик,  хотя  и  теперь  у  нас  его  не
называли иначе, как "испорченный мальчик" и "сумасброд".


   После ужина, когда на небе заблестел серпик луны, Мишель  заявила,  что
она хочет прогуляться по парку. Тут папа, выйдя из  состояния  оцепенения,
сказал ей как раз ту фразу, какую говорила ей в  подобных  обстоятельствах
покойная мама:  "Накинь  что-нибудь  на  головку,  а  то  от  ручья  тянет
сыростью..."
   Ту же самую радость, что переполняла  нынче  Жана,  я  читал  теперь  в
глазах Мишель, ту же радость, то же упоение. Свет луны падал на ее лицо, и
оно казалось мне алчущим, почти  животным  из-за  сильно  развитой  нижней
челюсти и пухлой нижней губы. Да и впрямь Мишель от  природы  была  именно
такой, я не  встречал  в  жизни  человека,  который  был  бы  так  одержим
стремлением вкусить счастье, как моя сестра в  свои  пятнадцать  лет.  Эта
одержимость выказывала себя во  всем,  даже  в  манере  впиваться  зубами,
губами в мякоть плода, не просто нюхать розу, а зарываться кончиком носа в
самую сердцевину цветка, даже в том, как она, валяясь  рядом  со  мной  на
траве, умела мгновенно засыпать, будто  во  власти  какого-то  магического
забытья. И однако она не  ждала  сложив  руки,  когда  на  нее  посыплются
наслаждения: ее снедал  инстинкт  борьбы  и  побед,  что  она  и  доказала
блистательно, заговорив со мной этим вечером о  Жане,  Ибо,  именно  чтобы
поговорить о нем, Мишель предложила мне пройтись с ней по  парку.  Еще  не
дойдя до луга, затянутого туманом, она решилась: обняла меня  голой  рукой
за шею, и я почувствовал, как она жарко задышала мне прямо в ухо - и  один
бог знает, что за безумную тайну она мне поведала... Я сначала не поверил,
слишком уж все это было чудесно!
   - Да-да, представь себе,  мы  жених  и  невеста...  Да-да,  это  вполне
серьезно, хотя ему только семнадцать,  а  мне  скоро  будет  пятнадцать...
Ясно, никто нам не поверит, да еще будут над нами потешаться... Поэтому-то
мы никому ничего не говорим, кроме тебя, тебя одного, наш миленький Луи...
Чего же ты ревешь? Разве, по-твоему, это не чудесно?
   Чудесно! Слово "чудесно" было самое ее любимое из всех других  слов.  Я
уткнулся лицом ей в  плечо,  и  Мишель  не  утешала  меня,  ни  о  чем  не
спрашивала, привычная к моим слезам, поскольку я  проливал  их  по  любому
поводу. И тем не менее на меня снизошло великое спокойствие: раз  все  уже
решено, значит, незачем думать об этом, не на что надеяться, нечего ждать,
кроме вот этой роли, которую они мне отвели,  роли  поверенного  их  тайн.
Никогда уже я не буду ни первым, ни единственным в сердце Мишель. Снизу, с
лугов, доносился приглушенный льдистый шум воды.  От  Мишель  пряно  пахло
теплой гвоздикой, она вытирала мне глаза своим  носовым  платочком  и  все
говорила, говорила полушепотом.
   Предчувствие меня не обмануло: действительно они по  нескольку  раз  на
неделе встречались за мельницей господина Дюбюша. Оба смертельно  боялись,
что их  накроет  мачеха.  Мишель  заставила  меня  поклясться,  что  я  не
проговорюсь, не наведу ее на след. Тут я  вспомнил,  что  уже  пожаловался
Брижит Пиан на Жана и Мишель, сообщил, что они от меня прячутся. Но сказал
я это без всякой задней мысли (так-таки и без всякой задней  мысли?..).  А
что, если тогда я пробудил ее подозрения?
   - Если бы ты знал, Луи, как я ее боюсь, ей  ненавистно  счастье!  Я  же
знаю, за что она на меня злится - главным образом за то, что я не  хожу  с
постной физиономией. Нам вечно приходится быть настороже!  А  Жан  страшно
неосторожный!
   И она заговорила о Жане с такой непринужденностью, на какую лично я  не
был способен. Мишель отлично  понимала,  на  какой  риск  она  идет:  даже
дядюшка со всеми его выдумками не подозревает, какой Жан ужасный  человек.
Теперь я часто, думаю, почему сестра называла Жана таким ужасным, ведь  он
сам мне признавался, что целовал Мишель невиннейшим из поцелуев и счел  бы
страшнейшим святотатством позволить себе что-либо большее...  Быть  может,
она догадывалась, что не всю жизнь будет он таким ягненком... Впрочем, она
его не боялась. И к тому же все равно она станет его женой, а не кого-либо
другого: она сама его выбрала, и он тоже сам ее  выбрал,  пускай  они  еще
совсем дети. Если даже ей суждено прожить сотню лет, и то она  никогда  не
взглянет ни на какого другого мальчика. Так что нечего об этом и говорить.
Жан такой умный, такой сильный...
   - А еще он ужасно красивый, как, по-твоему?
   Нет, по-моему, он был вовсе не такой красивый. Да и что такое красота в
глазах  ребенка?  Само  собой  разумеется,  мальчик   моих   лет   гораздо
чувствительнее к силе и мощи. Но, очевидно, вопрос  Мишель  глубоко  запал
мне в душу, раз теперь, прожив долгую жизнь, я до сих пор помню тот уголок
аллеи, где Мишель спрашивала меня, красив Жан или нет. Сумею ли  я  сейчас
дать более точное определение тому,  что  я  зову  красотой,  и  сумею  ли
ответить на вопрос, по каким именно признакам я ее распознаю, идет ли речь
о человеческом лице, о небосклоне, о тучах, цвете, слове, песне?  Об  этом
плотском содрогании, одинаково захватывающем и душу, об этой  радости  без
надежды, об этом безысходном созерцании, которое  не  восполнишь  никакими
объятиями...
   - Послушай, Мишель, - сказал я наконец, - ты знаешь, что говорят о Жане
в коллеже, говорят, что он грязный тип?
   - Ну и пускай... А вот господин Калю не считает, что  он  грязный  тип.
Сейчас я тебе такое скажу, что ты закачаешься: лучше быть  грязным  типом,
чем такой святой, как Брижит Пиан...
   - Мишель, опомнись!
   - Нет, не опомнюсь! Лучше в аду, только без нее, чем в раю с ней!
   - Ой, Мишель, дорогая, это же кощунство, ты накличешь на себя  беду!  -
возмутился я. - Скорее проси прощения! Скорее зарекись!
   Мишель  послушно,  но  небрежно  осенила  себя  крестным  знамением   и
пробормотала: "Каюсь от всего сердца в  том,  что  совершила  против  тебя
такой грех, всеблагий боже!" - и тут же без всякого перехода фыркнула.
   - А знаешь, что аббат Калю сказал Жану насчет Брижит?  Что  есть  люди,
которые избрали себе господа бога, но весьма  сомнительно,  избрал  ли  их
бог...
   - Господин Пюибаро, - начал я, шокированный словами сестры, -  господин
Пюибаро считает, что для священника аббат Калю слишком остроумен,  что  он
слишком резок и что у него крамольные идеи.
   Мишель не понимала, что значит "крамольные идеи". Но меня  уже  терзали
совсем иные подозрения, и я не ответил на расспросы сестры.
   - Скажи, Мишель, - бухнул я вдруг, - скажи, мне  очень  важно  знать...
Только ты на меня не рассердишься, нет? Он тебя целовал?
   -  Ясно,  целовал!  -  ответила  Мишель.  И  пылко  добавила:  -  Ты  и
представить себе не можешь... Это просто чудесно! Но запомни, Луи,  больше
ничего не было! Ни-ни! И не воображай, пожалуйста...
   Великий боже, что же такое они  могли  делать,  что  еще  -  хуже,  чем
целоваться? Щеки у меня пылали огнем. Я смотрел на  Мишель,  которая  была
старше меня всего  на  один  год  (но  она  уже  была  женщина,  а  я  еще
мальчишка).  Какой  же  она  показалась  мне  старой!  Старой,  опытной  и
греховной!
   - Какой ты дурак, Луи! Ведь я же тебе говорю, что мы жених и невеста...
   Она тоже пыталась себя успокоить, совесть ее была нечиста. Но  внезапно
сестру захлестнула новая волна счастья, и она начала напевать своим еще не
установившимся голоском, который вдруг срывался,  ту  арию  Гуно,  которую
точно такими же ночами пела мама:

   Темнота, предвестница молчания...

   Я лег в постель, но уснул не сразу не  потому  даже,  что  меня  больше
обычного  терзала  грусть,  меня  мучили  угрызения  совести.  Я  старался
вспомнить, как именно встретила Брижит Пиан мою жалобу на Жана  и  Мишель,
которые "от меня прячутся". Слишком хорошо  я  ее  знал,  и  поэтому  меня
ничуть не успокаивало то, что внешне она ничем не обнаружила своих чувств;
мне известна была ее железная выдержка, знал я также, что никогда  она  не
поддается  первому  порыву.  Напротив,  она  копила   свои   претензии   и
предъявляла счет только через несколько недель, когда уже никто не помнил,
из-за чего сыр-бор загорелся. Она могла, например, сделать  мне  замечание
за   какую-либо   промашку,   совершенную   при   таких-то   и    таких-то
обстоятельствах ровно год назад, а раньше об этом даже не заикалась.
   Кое-какие почти неприметные перемены в поведении мадам  Брижит  усилили
мое беспокойство, и я посоветовал  сестре  быть  поосторожнее.  Я  обратил
внимание Мишель на то, что мачеха почти совсем не сидит у себя в  комнате,
что в любое время дня она, невзирая на зной, бродит по  лестницам  и  даже
выползает в сад. Она появлялась на пороге гостиной, не стукнув дверью,  не
скрипнув половицей. Мишель пыталась меня успокоить: все  это  потому,  что
после отъезда господина Пюибаро нашей мачехе, мол, больше  некого  пилить.
Но в один прекрасный день, когда  Жан  явился  к  нам  в  Ларжюзон,  я  по
кое-каким  признакам  догадался,  что  он  попал   в   орбиту   Брижитовых
подозрений. Еще утром, за первым завтраком, она, удивленно  подняв  брови,
сказала, что не понимает, как это Мишель  может  носиться  по  дорогам  во
время сиесты, когда даже лошади и те стоят в стойле.
   Словом, первые зигзаги молнии, предвещавшие бурю;  у  меня  по  крайней
мере было то утешение, что мои страхи  оказались  напрасными  и  что  беда
пришла без  моего  участия.  До  сих  пор  мне  все  как-то  не  удавалось
рассказать о чете Виньотов; он сам - приказчик Ларжюзона - и  его  супруга
только недавно обосновались в нашем поместье.  Их  взяли  по  рекомендации
мадам Брижит, и, я в том твердо уверен,  появление  этих  людей  послужило
началом подспудных разногласий между нашим отцом и  его  второй  женой.  С
первых дней замужества Брижит не поладила  со  стариком  Сэнтисом,  бывшим
нашим приказчиком, который родился здесь, в поместье, и отец поэтому легко
мирился, даже, казалось, не замечал  его  пьянства,  распутства  и  манеры
резать в глаза правду-матку. Человек, проживший всю свою жизнь  в  городе,
поселившись в деревне, начинает с первых же  недель  вести  с  крестьянами
систематическую борьбу, восстанавливая их против  себя:  тема,  достаточно
хорошо известная еще по произведениям  Бальзака.  Но  в  противоположность
тому, что рассказывается в этих книгах, на сей раз городская дама наголову
разбила ларжюзонских крестьян. Как-то раз Сэнтис в подпитии  так  нагрубил
моей мачехе, что отец вынужден был с ним расстаться. Но до самой смерти не
простил своей второй жене то, что она вынудила его к этому шагу.
   Зато Виньотов, которым протежировала Брижит, отец принял скрепя сердце:
он терпеть не мог своего  нового  приказчика  и  не  переставал  жалеть  о
старике Сэнтисе, пускай даже заядлом пьянице и гуляке.
   В наших краях, где каждый  язык  представляет  собой  опасность,  языки
Виньотов  были,  пожалуй,  наиболее  опасными.  Физиономия  мадам  Виньот,
казалось, состояла из одного только огромного, как клюв, носа, оседланного
пенсне, из накладных лоснящихся волос, неестественно черных, а щек  и  губ
вроде бы и совсем не было, так как из-за отсутствия  зубов  их  втянуло  в
зияющее пустотой пространство рта.  Так  вот,  мадам  Виньот  всякий  раз,
возвращаясь после обхода поставщиков, непременно являлась к мадам Брижит с
донесением, причем в редчайших случаях прибегала к методу  лобовой  атаки,
но   весьма   успешно   заменяла   ее   многозначительными   намеками    и
подхихикиванием. Удивительным было  другое:  эта  старуха  -  богомолка  и
ханжа, всю свою жизнь  прожившая  в  деревне,  -  без  Малейшего  смущения
распространялась о таких вещах, как, скажем, адюльтер, это уж само  собой,
но даже о кровосмешении и любом отклонении от нормы,  вплоть  до  содомова
греха, как будто понимала  в  этих  делах  толк,  и  сообщала  об  этом  с
язвительным смешком и игривым подмигиванием.
   Все связи с поселком лежали на этой престарелой даме, а дядюшке Виньоту
были  отданы  под  начало  леса  и  поля,  и  он,  восседая  в   шарабане,
поставленном на неестественно высокие колеса, целыми  днями  разъезжал  от
фермы к ферме, озирая во время этих поездок свои владения, так сказать,  с
птичьего полета. Сколько парочек, считавших себя в  надежном  укрытии  под
покровом сумерек или полуденного зноя,  он  обнаруживал  своим  ястребиным
оком! Правда, иной раз он  не  мог  разглядеть  саму  добычу,  зато  какой
волчьей радостью наполнялось его сердце, когда он замечал за кустиком  два
велосипеда, символически сцепленные рулями. И вот в один  прекрасный  день
неподалеку от хижины, служившей  приютом  для  охотников  на  вяхирей,  он
заметил два велосипеда - один низенький, прислоненный к другому,  побольше
и попыльней, и в низеньком он узнал как раз тот  самый,  который  накануне
мадемуазель Мишель просила его смазать... (Будто  смазывать  велосипеды  -
его дело!)


   Следуя своей методе, Брижит поначалу  словно  бы  не  придала  значения
донесению дядюшки Виньота. Просто сделала вид, что не верит, и тем  самым,
так сказать,  удвоила  его  бдительность.  Чем  упорнее  она  отказывалась
вникать в его намеки,  тем  более  грубые  обвинения  он  громоздил,  даже
осмелился заявить, что мадемуазель Мишель и мальчишка  аббата  Калю,  мол,
того... Все это было сказано в сопровождении самых что ни на есть страшных
клятв. Он собственными глазами все видел или почти видел. Ибо не было силы
на свете, способной убедить дядюшку Виньота, что такой вредный малый,  как
подопечный аббата Калю, мог пробыть  целый  час  в  запертом  сарайчике  с
девушкой и не... "Да бросьте вы! Дураков нету! Кому вы это  рассказываете!
Сами были молоды, знаем, как дело делается. А что она  барышня,  подумаешь
тоже... Впрочем, достаточно на нее поглядеть, уж это такая... Давным-давно
Абелина Виньот - сама-то она ничуть не удивилась - ее раскусила.  "Да  ну,
говорю, Абелина, может, это просто бабья болтовня..." - "Держи карман шире
- это она мне говорит, - да ты только посмотри, какие у нее  бедра  и  все
такое прочее". Вот беда-то! И подумать только,  что  у  мадемуазель  перед
глазами такой пример, как мадам Брижит!"
   Прежде чем выработать план  действий,  мадам  Брижит  решила  подождать
приезда графини де Мирбель. Впрочем, дело с различных  точек  зрения  было
важное  и  щекотливое:  господин  Пиан  обожал  Мишель,  и   трудно   было
предвидеть, как он воспримет эту весть. Если судить по записям в  дневнике
аббата Калю, где он приводит эту историю, наша мачеха, по всей  видимости,
сдержала свой первый порыв, послушавшись голоса совести  (ибо  она  в  эту
пору особенно щепетильничала, хотя и  не  дошла  еще  в  игре  совести  до
полного маньячества). Но ее смущало другое обстоятельство, то, что она  не
может сдержать чувства радости при виде  этой  беды,  которой  ей,  второй
матери Мишель, следовало бы  стыдиться  и  оплакивать.  Однако  для  мадам
Брижит в подобных сложных ситуациях  было  важно  одно:  укротить  совесть
логикой. Ей требовалось найти благовидный предлог, какой мог бы  узаконить
эту недостойную радость и ввести ее в систему самоусовершенствования.
   На  сей  раз  помогло  то,  что  на  протяжении   минуты   ей   удалось
сосредоточить свою мысль на блестящей перспективе породниться через Мишель
с  Мирбелями  -  правда,  на  перспективе  весьма  отдаленной   и   весьма
сомнительной, да и, принимая в расчет юный возраст Жана, было бы  безумием
связывать с этим свои надежды. Но мадам  Брижит  силой  своей  незаурядной
воли не только удалось без труда отогнать эту мысль-искусительницу,  но  и
превратить ее в свое моральное торжество, добавив с примерным усердием еще
одну петлю к власянице своих добродетелей.  Да-да,  в  глазах  света  она,
безусловно, могла бы извлечь немалые преимущества из  этого  скандала,  но
нет, она сумеет направить все ко спасению этого  заблудшего  дитяти.  Если
эта девочка еще не скатилась в бездну, то, во всяком случае,  приблизилась
к ней в столь раннем возрасте - это, безусловно,  огромное  несчастье,  но
зато легче будет принять самые решительные меры, дабы  вернуть  Мишель  на
путь истинный. Положение, таким  образом,  станет  вполне  ясным;  с  глаз
господина Пиана спадет наконец пелена, и можно будет  освежить  тогда  дух
этого дома; и, в конце концов, Мишель пойдет только  на  пользу  унижение,
которому ее справедливо подвергнут.
   Мадам Брижит заботливо вскармливала свои милосердные планы в  отношении
Мишель, ибо она отнюдь не пренебрегала такой статьей, как милосердие.  Как
же не проявить снисходительности, стоит  только  вспомнить,  чьей  дочерью
является это несчастное дитя. Первая мадам Пиан  была  ввергнута  во  мрак
внезапной и страшной кончиной, над коей витало подозрение,  причем  весьма
обоснованное, что это было самоубийство. У Брижит хранилось  некое  досье,
которое она из чистого сострадания воздерживалась предъявлять ослепленному
любовью супругу. До сих пор ей удавалось бороться против  этого  законного
желания, невзирая  на  обидные  и  даже  прямо  несправедливые  сравнения,
которые под горячую руку позволял себе  господин  Пиан.  Один  бог  знает,
какого