невесты. Но на следующее утро - крутой поворот! Мне отказали, даже не
извинившись, не объяснившись... "Значит, во мне все дело",  -  думал  я  и
решил, что  не  могу  нравиться  женщинам  вопреки  весьма  обнадеживающим
доказательствам обратного. Подобная неудача сводила на нет в  моих  глазах
все прочие благоприятные знаки внимания. Есть же во мне что-то такое,  что
отвратило от меня даже ангела. Неисцелимый романтизм юности! У всех у  нас
в крови было это убеждение в своей несостоятельности, в том, что наш  удел
- одиночество и безнадежность!
   Я кратко известил мачеху об этом разрыве сразу  же  после  помолвки.  И
ждал от нее соболезнующего письма, и вдруг, к  великому  моему  удивлению,
она сама прикатила в Париж. Моя незадача, видимо, задела ее за живое.  Она
пылко  изъявляла  мне  свое  сожаление  и  несколько  раз  намекнула,  что
опасается с моей стороны отчаянного шага. Ее нескромные утешения  нагоняли
на меня смертную  тоску,  а  также  показали  мне,  что  я  вовсе  не  так
несчастен, как подумалось было мне сгоряча, и что страдает главным образом
мое уязвленное самолюбие. Брижит увезла меня в Ларжюзон. Я чувствовал, что
моя рассудительность ее разочаровала.  Но  в  течение  лета  одиннадцатого
года,  на  редкость  знойного,  мачехе  пришлось  покориться   непреложной
очевидности:  я  не  только  не  был  сражен   насмерть   своим   любовным
злоключением, напротив, с каким-то яростным неистовством требовал от жизни
всех и всяческих реваншей. Этим летом я прочел  подряд  всего  Бальзака  и
почерпнул в его творениях опасное противоядие. Сам  по  себе  писатель  не
может быть ни моральным, ни аморальным: он оказывает на нас влияние только
в зависимости от нашего личного предрасположения. В том состоянии духа,  в
каком я тогда находился, Бальзак хоть и привязал меня к жизни, но  заразил
цинизмом мой еще полудетский ум, и я восхищался расчетливостью и хитростью
юных честолюбцев.
   Именно в это время Брижит Пиан  начала  отходить  от  меня.  Видимо,  я
разрушил то представление о любви, какое она себе  создала.  Теперь  самой
ненавистной для нее чертой любого человека  было  отсутствие  страсти.  Ей
непереносима была мысль, что я так быстро утешился. Сказать мне это в лицо
она не решалась, но я прекрасно чувствовал, что она презирает меня за  то,
что я не принадлежу к клану мучеников. Я тогда еще  и  сам  не  знал,  как
жестоко она ошибается.
   Летние каникулы одиннадцатого года  Мишель  проводила  в  Ла-Девизе,  у
Мирбелей. Так что мачехе, да и мне тоже, оставалось лишь одно прибежище  -
книги. Печаль ее росла с каждым днем. Уже в ту пору она стала пренебрегать
религиозными обязанностями.  Все  ее  разговоры  неотвратимо  клонились  к
единственной теме: ее наваждением стала  человеческая  страсть.  Несколько
раз она заговаривала со мной  о  моей  покойной  матери,  говорила  о  ней
враждебно, но с восхищением и завистью. Но гораздо  чаще,  обессилев,  она
сидела в полутемной прихожей, и только внезапные приливы крови  окрашивали
румянцем ее обычно матовые щеки.
   С детства неврастеники внушали мне  ужас,  поэтому  отъезд  в  Париж  я
воспринял как освобождение. Теперь мы с мачехой почти  не  переписывались,
только изредка обменивались полуофициальными письмами.  Мишель,  ожидавшая
окончания срока военной  службы  Жана,  а  следовательно,  и  их  свадьбы,
по-прежнему жила на Интендантском бульваре. В своих письмах  она  намекала
на "невероятную историю с Брижит", но решилась рассказать  ее  мне  только
лично, когда приехала в Париж погостить у Ла Мирандьезов.
   История и впрямь до того невероятная, что, выслушав ее, я  молча  пожал
плечами. Чтобы наша мачеха влюбилась в своего врача, которому было уже  за
шестьдесят, - все это выдумки Мишель, - но в Бордо я сам смог убедиться  в
этом собственными глазами. Казалось  бы,  чего  естественнее  -  стареющая
женщина привязалась к человеку, который ее лечит, но нет, тут было другое,
тут была дикая, безумная любовь  -  и  (вот  это-то  самое  удивительное!)
любовь счастливая, разделенная. Нет-нет, конечно, в их отношениях не  было
ничего  предосудительного:  доктор  Желлис,  пламенный  гугенот,   имевший
пациентов в самом высшем протестантском обществе  города  Бордо,  был  вне
всяких подозрений, но так как с женой, покрывшей его имя позором,  он  уже
давно жил в разводе, так как ему  приходилось  кормить  целую  кучу  своих
детей, уже взрослых и даже женатых, но неустроенных  и  вечно  чего-то  от
него требовавших, до чего же  сладостно  было  ему  на  склоне  лет  найти
существо более сильное, более вооруженное против житейских невзгод, чем он
сам, и стать единственным помыслом  этой  женщины;  он  виделся  с  Брижит
каждый день, ничего не предпринимал, не испросив предварительно ее совета.
Эти два одиноких создания не стеснялись словесного выражения своих чувств,
не боялись они также показаться смешными. Когда их дышавшие нежностью лица
склонялись друг к другу, ни один не замечал  в  любимых  чертах  признаков
наступившей старости. Они жили друг для  друга,  эти  два  чистых  сердцем
существа,  окруженные  злобствующими  родственниками,  среди  насмешливого
шепота городских сплетников.


   Жан служил уже последний год, и свадьбу  решено  было  отпраздновать  в
октябре. Обе  семьи  устроили  торжественные  обеды,  обменялись  брачными
контрактами. Брижит Пиан, которой пришлось заменить  Мишель  родную  мать,
согласилась на эту роль  неохотно.  Страсти  падчерицы  уже  перестали  ее
интересовать, но  особенно  она  сожалела  о  том,  что  неосторожно  дала
обещание на дарственную,  так  как  в  свое  время  тешилась  мыслью  этим
способом загладить зло,  причиненное  ею.  Личное  состояние  Брижит  было
меньше, чем наше, ей осталось денег в обрез (а  спохватилась  она  слишком
поздно), капиталов достало только на то, чтобы купить  небольшой  участок,
примыкавший к  частной  лечебнице  доктора  Желлиса.  Графиня  де  Мирбель
заявила, что, по ее мнению,  "это  в  корне  меняет  проблему".  В  глазах
графини недоданные полмиллиона усугубляли мезальянс.
   Брижит притворялась, что ничего не слышит, не понимает никаких намеков,
стараясь избежать любых стычек, которые могли бы омрачить  ее  странное  и
глубокое счастье. А счастье это, если перевести его  в  зрительный  образ,
представляло собой шестидесятилетнего коротконогого толстячка и скрывалось
под тесноватым сюртуком;  крашеная  бородка  на  безволосом  строгом  лице
придавала ему известное сходство с канцлером Мишелем де Л'Опиталь; говорил
он много  и  красноречиво  и  не  слушал  никого,  кроме  Брижит,  но  она
предпочитала  молчать  и  впитывала  каждое  слово  своего  возлюбленного.
Беседовали они о самых возвышенных предметах  и  касались  даже  теологии.
Наша мачеха вдруг обнаружила, что ей доступна логика кальвинизма, хотя  ни
одна из сторон не имела тщеславных притязаний обратить другую в свою веру:
либо оба они относились с уважением к религии, которую исповедовал другой,
либо вопросы такого сорта уже не слишком их  тревожили;  годы  научили  их
ценить каждую минуту, и ничто не должно было отвращать  их  от  главной  и
единственной потребности, каковой стала для них любовь.
   С этих пор Брижит отдалилась от нас. Бывая проездом в Бордо, я даже  не
останавливался на Интендантском бульваре, мою бывшую комнату превратили  в
спальню доктора Желлиса, и он ночевал там,  когда  задерживался  в  городе
после посещения театра или концерта, куда они ходили вместе с Брижит,  ибо
он, сам страстный любитель музыки, приохотил к ней нашу мачеху. Автомобиля
у доктора не было, а была старенькая  двухместная  старомодная  карета,  -
когда видишь такую на улице, с первого взгляда понимаешь, что  едет  врач;
естественно, путь от центра города до его больницы отнимал много времени.
   Вовсе не обязательно, чтобы седовласые старички влюблялись в юных  дев,
равно как и дамы на возрасте - в юнцов.  Нередко  бывает  так,  что  после
поисков, длящихся всю жизнь, мужчина и  женщина  случайно  встречают  друг
друга в сумерках своего заката. Страсть их выигрывает в отрешенности  и  в
безразличии ко всему прочему. Ведь им отпущено  так  мало  времени.  Пусть
смеются люди, они же не знают, что таится в глубине этих сердец.  Когда  я
изредка появлялся на Интендантском бульваре, Брижит смотрела на меня  даже
с жалостью: из нас двоих я был бедняком. Только иногда давали  себя  знать
грозные стороны ее  натуры,  когда,  например,  разговор  заходил  о  моей
покойной матери или о Пюибаро, о людях,  которым  ей  нечего  было  сейчас
завидовать и которые не познали,  подобно  ей,  всех  упоений  разделенной
любви.
   Всякий раз, когда  в  глазах  Брижит  под  ее  густыми,  сросшимися  на
переносице бровями загорался жестокий пламень, я злился и даже осмеливался
намекать, что существует такой аспект любви, какого ей никогда не  узнать.
Я нащупал слабинку  в  ее  горделивой  и  удовлетворенной  страсти:  ежели
страсть не воплощается физически, она просто  фантом,  призрак,  внушал  я
мачехе. Коль  скоро  мы  не  находим  гибели  или  воскресения  в  любимом
существе, нам остается лишь опьянять себя словами, жестами, но никогда  мы
не узнаем, действительно ли мы изведали страсть... Брижит прерывала  меня:
"Ты сам не знаешь, что говоришь... Не знаешь, о чем  идет  речь..."  И  на
лице ее появлялось привычное выражение брезгливого ужаса, как в былые дни,
когда при ней касались запретных тем.
   Сейчас меня мучает совесть при мысли, зачем я своими  намеками  омрачал
ее радость, ибо примерно в то же самое время, когда  я  читал  ей  мораль,
Мишель сообщила мне, что идиллию наших Филемона и Бавкиды  нарушают  порой
первые  грозы.  Возможно,  Брижит  стала  выражать  в  присутствии  своего
возлюбленного  кое-какие  сожаления,  предъявляла  к   нему   определенные
требования. Боюсь даже мысленно представить себе эти жалкие  попытки,  эти
уродливые гримасы тел, состарившихся раньше, чем состарились  одушевлявшие
их сердца. Юность, которая мучается своими муками (а я как  раз  мучился),
гнушается удовлетворенной любви стариков.
   На доктора Желлиса наседали его дети и старшие из его  внуков.  Покупка
участка, смежного с лечебницей, а было это накануне свадьбы Мишель, только
подлила масла  в  огонь.  К  доктору  был  откомандирован  один  из  самых
уважаемых пасторов Бордо, домочадцы Желлиса обратились к Мишель с письмом,
где умоляли ее направить к мачехе священника, которому бы она  доверяла  и
который мог бы наставить ее на путь истинный. Произошло это как раз тогда,
когда аббата Калю лишили права служить мессы, и, так как он был отстранен,
хотя и  не  отлучен,  каждое  утро  в  часовне  неподалеку  от  факультета
словесности в момент  причастия  опозоренная  его  сутана  терялась  среди
черных платьев старушек  прихожанок;  он  проходил  к  алтарю  под  градом
любопытных или жалостливых взглядов, и лицо его было ликом ангела.


   Домашние доктора не  успели  прибегнуть  к  помощи  аббата  Калю.  Если
воспользоваться легкомысленным до жестокости словцом графини  де  Мирбель,
все  устроилось  само  собой:  как-то  вечером,  уже  у  самой  лечебницы,
автомобиль врезался в карету доктора, и он был убит на месте. Наша  мачеха
узнала об этом происшествии на следующий день из газет. По городу  ходили,
конечно, сильно приукрашенные слухи о том, как Брижит Пиан, не помня  себя
от горя, не надев даже шляпки, примчалась во флигель,  где  жили  Желлисы;
уверяли, будто старший сын доктора  пытался  было  преградить  ей  вход  в
комнату,  где  лежал  покойник,  но  она  отшвырнула   его   и,   разметав
родственников, стоявших чуть ли не цепью, ворвалась в  спальню,  упала  на
бездыханное тело, не проронив ни слезинки, не крикнув, и только  силой  ее
удалось оторвать от покойного.
   Как раз в это время я гостил у друзей на Кап-Мартэн  и  счел,  что  это
печальное событие официально не имеет ко мне никакого отношения и ехать  в
Бордо мне незачем. Поэтому я ограничился тем, что  послал  мачехе  письмо,
написанное с огромным трудом и оставшееся без ответа. Но так как Мишель  и
Жан совершали по Алжиру свадебное путешествие, мысль о  Брижит  все  время
точила меня. По не зависящим от меня обстоятельствам я вынужден был  ехать
прямо в Париж, минуя Бордо, и,  таким  образом,  не  удостоверился  лично,
сохранила ли рассудок наша мачеха. Эту мучительную повинность  я  выполнил
только в начале весны.
   Служанка, не знавшая меня в лицо, оставила меня одного  в  прихожей.  Я
услышал возглас мачехи: "Ну конечно, пусть войдет!"  И,  не  уловив  в  ее
голосе никаких перемен, я почувствовал огромное облегчение. Мачеха  сидела
на  своем  обычном  месте  перед  письменным  столом,  уже  не  заваленным
циркулярами и приглашениями на благотворительные базары. Она не постарела.
Не сразу я заметил, что  она  стала  причесываться  по-прежнему,  поднятые
волосы, увенчанные буклями, открывали большие уши и лоб красивой лепки. На
камине возле букета сирени стоял фотографический портрет доктора  Желлиса.
Ничто в облике мадам Брижит не  говорило  о  смятении  или  растерянности.
Плечи ее прикрывала строгая пелеринка лиловой шерсти. При  моем  появлении
она положила на стол четки, те  самые,  которые  я  помнил  еще  ребенком.
Первым делом она извинилась, что  не  ответила  на  мое  письмо,  и  самым
естественным тоном добавила, что находилась несколько недель  в  состоянии
прострации и только с большим трудом ей удалось справиться с собой.
   - А сейчас? - спросил я.
   Она задумчиво поглядела на меня.
   - Если бы господин Пюибаро был здесь, он наверняка сказал  бы,  что  ты
один способен понять...
   Она спокойно улыбнулась.
   - Все дело в том, - продолжала она, - что я его не потеряла... Об  этом
я ни с кем говорить не могу... Никогда, даже во время своего существования
на нашей земле, дорогой мсье Желлис не был мне так близок, как сейчас. Еще
при жизни он начал выполнять свою миссию в отношении меня, ту, какая  была
ему предназначена, но мы  только  ничтожная  плоть...  Да,  нас  разлучала
плоть, зато теперь нас ничто не разлучает...
   Еще долго распространялась она на эту тему, и я  подумал  сначала,  что
это просто хитрый маневр скорби,  похищающий  у  смерти  дорогого  доктора
Желлиса. Но через  несколько  дней  мне  пришлось  признать,  что  обычная
человеческая любовь успела произрасти на  бесплодных  полях  затянувшегося
фарисейства и что с "гроба повапленного" наконец, была снята крышка  и  он
стоял отверстый. Возможно, там лежало несколько костей, немножечко  праха.
Случалось,  что  грозные  брови,  как  в  прежние  времена,  сходились   к
переносице над огневыми очами. Иной раз давняя незаживающая обида вырывала
из ее уст горькие слова. Но "дорогой мсье Желлис" был здесь, был рядом,  и
он вел мадам Брижит к небесному успокоению.


   Письмо от графини де Мирбель срочно призывало  меня  в  Ла-Девиз,  куда
только что и задолго до назначенного срока  вернулись  Мишель  и  Жан.  Их
неожиданный приезд меня встревожил. Я тотчас же выехал из  Бордо  и  сразу
попал в самую гущу драмы новобрачных, о чем я когда-нибудь расскажу особо.
Я стал неизменным спутником их трагедии:  меня  втянуло  в  вихри  ссор  и
примирений,  и  стареющая  женщина  с  Интендантского  бульвара,  насквозь
пропитанная чуть слащавым посмертным обожанием  "дорогого  мсье  Желлиса",
отошла  в  моей  памяти  на  задний  план.  Странная  мне  выпала  участь:
беспрерывно метаться от Жана к Мишель и обратно, парировать удары, которые
наносили друг другу эти  два  слепца,  -  участь,  особенно  странная  для
молодого человека, ибо он тоже страдал, но страдал в одиночку и  никто  не
приходил ему на помощь.
   От этого полусна всех нас разбудила мобилизация, объявленная 2  августа
1914 года. Словно под ударом грома стихли  тысячи  личных  драм,  подобных
нашей. Разворошило все наши норы, и нас вытолкнуло на свет божий из болота
темных  наших  страстишек,  нас,  глупых,   ослепленных   этим   безмерным
несчастьем, его и сравнивать-то было стыдно с теми горестями, что мы  сами
себе напричиняли. Я расстался с Жаном  и  Мишель,  которые  уже  не  могли
мучить друг друга в те минуты, когда им предстояла разлука; и тут только я
постиг всю глубину своего одиночества, - оказывается, мне не  с  кем  было
проститься, кроме одной Брижит Пиан.
   Она сгорбилась, похудела. Привлекла меня к своей груди и  расплакалась;
помнится, я удивился ее слезам. Имя мсье Желлиса не  было  произнесено  ни
разу, и Брижит пеклась обо мне, как родная мать. Позже я  узнал,  что  как
раз в это время она часто виделась с аббатом Калю, который снова  вошел  в
милость к епархиальному начальству, помогала ему, но  конец  его  был  уже
близок.
   На фронт она то и дело посылала мне посылки, письма, главной  их  темой
было мое здоровье, вопросы, в чем я нуждаюсь. Свой первый отпуск с  театра
военных действий я провел у Брижит Пиан. За несколько дней до того  у  нее
на руках скончался аббат Калю, и она рассказала мне  о  его  смерти  почти
сухо, без обычной нравоучительной подоплеки. По ее словам, аббат не только
стал меньше ростом, его вообще словно бы уже не было на нашей  земле.  Его
мучала жесточайшая грудная  жаба,  приступы  которой  бросают  больного  в
пароксизме мук к открытому окну. Но стоило ему хоть чуточку отдышаться,  и
он уверял, что еще может переносить страдания.  На  столе  у  него  стояла
фотографическая карточка: я  сделал  этот  снимок  давным-давно  в  садике
Балюзака, и изображал он  Жана  и  Мишель:  босоногие  и  скривившиеся  от
солнца, они тащили вместе лейку с  водой.  Брижит  добавила,  что  вопреки
своим непомерным мукам аббат Калю отнюдь не внушал жалости.
   Мачеха не  уклонялась  от  разговора,  когда  я  намекал  на  прошедшие
события, но я понял, что она отрешилась даже от своих  ошибок  и  во  всем
положилась на небесное  милосердие.  На  закате  своих  дней  Брижит  Пиан
наконец-то поняла, что не следует человеку быть лукавым рабом, старающимся
пустить пыль в глаза хозяину своему и  выплачивающим  всю  свою  лепту  до
последнего обола, и что отец небесный  не  ждет  от  нас  того,  чтобы  мы
аккуратно вели мелочной счет своих заслугам. Отныне она знала,  что  важно
лишь одно - любить, а заслуги уж как-нибудь накопятся сами.