о добавил:
   - Если бы вы только знали, как мне было больно...  И  даже  сейчас  еще
больно, каждый час, каждую минуту, словно я трогаю незажившую рану. Я  так
мучаюсь, что хоть в крик кричи, хоть умирай...
   - Послушай, мальчик, женщинам надо многое прощать...  Я  не  могу  тебе
сейчас объяснить, почему именно. Ты поймешь меня позже,  ведь  и  ты  сам,
быть может, причинишь им немало зла... Даже те, которые внешне имеют  все,
что только можно пожелать,  и  те  заслуживают  нашей  жалости...  Не  той
смутной жалости, жалости сообщника,  а  жалости  Христовой,  человечьей  и
божьей, так как бог  знает,  из  какой  нечистой  глины  он  вылепил  свое
создание. Но еще не время нам с тобой говорить о таких вещах.
   - Я уже не ребенок, вы сами знаете!
   - Да, ты уже мужчина, возраст измеряется страданиями.
   - Ох, значит, вы понимаете...
   Долго еще они беседовали, священник и мальчик, даже после того, как Жан
уже лег по-настоящему у себя в комнате. И когда сон неодолимо  смежал  его
веки, Жан попросил аббата не уходить из комнаты, пока он совсем не заснет,
и прочитать здесь свои молитвы.



10

   Меня разбудило пение петуха. Неужели уже рассвело? Я  чиркнул  спичкой:
пяти еще не было. Я решил подождать  еще  немного.  Как  ни  умоляла  меня
Мишель сходить в Балюзак, я ее просьбу не выполнял, а  вот  сегодня  утром
решил отправиться  туда  по  собственному  почину.  Вчера  вечером,  после
отъезда господина Калю, я узнал от мачехи, что Жан де Мирбель не  вернется
в этом году в коллеж. Заметила ли она, что я вздрогнул всем телом?  Поняла
ли,  что  наносит  жестокий  удар  этому  бледненькому  мальчику,  который
старался казаться равнодушным? Так или иначе, она добавила, что это меняет
ее планы, что вначале  она  с  согласия  моего  отца  решила  отдать  меня
пансионером в какое-нибудь другое училище, дабы избавить меня  от  дурного
влияния этой заблудшей овцы, но сейчас в этом надобности нет. Не увижу я в
коллеже и господина Пюибаро, но мачеха может только радоваться  тому,  что
он ушел. Я и  без  того  чересчур  склонен  к  сентиментальности,  поэтому
господин Пюибаро гибельный для меня наставник.
   Жан в Балюзаке, Мишель в пансионе. А я-то, я?  В  тот  день  я  впервые
увидел открытый лик своего извечного врага -  одиночества,  с  которым  мы
теперь прекрасно уживаемся. Мы притерлись друг к другу: оно  наносило  мне
все мыслимые удары, и уже не осталось у меня живого места, куда  бы  можно
было еще ударить. Я не избежал  ни  одной  из  его  ловушек.  Сейчас  этот
мучитель отвязался от меня. Мы  сидим  друг  против  друга  у  камина,  мы
помешиваем дрова длинными зимними вечерами, когда стук сорвавшейся с ветки
сосновой шишки, рыдание ночной птицы столько же говорят моему сердцу,  как
человеческий голос.
   Любой ценой увидеть Жана, увидеть в последний раз... Мы условимся, куда
и как нам писать друг другу... Мне-то писать ему нетрудно, а вот куда  ему
посылать письма, адресованные мне? Как получают письма  до  востребования?
Увидеть его в последний раз, убедиться, что я еще для него существую и что
Мишель не окончательно вытеснила меня. Розы  на  оконных  занавесках  чуть
заалели: значит, рассветает. Я  оделся,  стараясь  не  дышать.  Паркет  не
скрипнул под моей ногой, всего только  стена  отделяла  меня  от  огромной
спальни родителей, где две кровати красного дерева, кровати мсье  и  мадам
Пиан, были поставлены как можно дальше одна от другой.
   Дверь тоже открылась бесшумно. Правда, ступенька скрипнула,  но  Брижит
таким пустяком не разбудишь. Я решил пройти через кухню - так я  мог  быть
уверен, что меня не услышат. В кухне на оконнице  висел  ключ  от  входной
двери.
   - Куда это ты в такую рань?
   Я еле сдержал крик, готовый сорваться с губ.
   Она стояла на верхнем марше лестницы, облитая утренним светом, падавшим
из окошка на крыше,  неестественно  прямая  в  своем  халате  аметистового
цвета. Толщенная коса, похожая  на  жирную  змею  с  перевязанной  красной
ленточкой мордой, свисала до пояса.
   - Куда ты собрался? А? Отвечай.
   Я и не собирался врать. Все равно я рта открыть не успею, а она уже все
узнает. К тому же с отчаяния я совсем ослабел. Именно  отчаяние  и  спасло
меня,  другими  словами,  я  решил  сыграть  на  своей   чувствительности,
граничащей с истерией, проявления  которой  пугались  даже  самые  грозные
особы, и, вместо того  чтобы  подвергнуть  меня  наказанию,  начинали  еще
возиться со мной, как с больным. Итак, я захрипел, стал задыхаться; я даже
слишком преуспел в своих стараниях, но остановиться  уже  не  мог.  Брижит
легко подхватила меня своими мощными руками и отнесла к  себе  в  спальню,
отец проснулся от шума, сел на постели и глядел на нас так,  словно  видел
еще какой-то мучительный кошмар.
   - Ну-ну, успокойся, я  же  тебя  не  съем.  Вот,  выпей  глоток  -  это
флердоранжевая вода.
   Мачеха уложила меня на свою постель. Я твердил, заикаясь:
   -  Потому  что  я  никогда  больше  его  не  увижу...  Я  хотел  с  ним
попрощаться...
   - Речь идет о Мирбеле, - пояснила Брижит отцу. - Вот до чего  дошло!  Я
уже начинаю думать, не слишком ли поздно  принимать  меры.  Патологическая
чувствительность!  Бедный  ребенок,  какая  тяжелая  наследственность,   -
пробормотала она вполголоса.
   - К чему говорить при нем о наследственности?  -  так  же  тихо  сказал
отец. - На что вы намекаете?
   - Действительно намекаю! Намекать - это как раз в моем стиле!
   - А разве не в вашем? - Отец язвительно хихикнул и, покачивая  головой,
повторил: - Разве не в вашем?
   Впервые в жизни я видел папу таким бледным, он сидел на кровати, и  его
ноги, поросшие густой черной  шерстью,  не  доставали  до  пола.  Толстые,
синие, вздувшиеся вены оплетали его икры от колен до отекших  лодыжек.  Из
расстегнутого ворота рубахи торчали серые пучки волос. Ноги были чудовищно
худые, даже какие-то болезненно тощие. Брижит стояла в  своем  епископском
облачении, с гладко зачесанными над выпуклым  лбом  волосами,  с  толстой,
жирной и блестящей косой и не спускала с  мужа  подозрительного,  злобного
взгляда.
   Отец поднялся, взял меня на руки  и  отнес  в  мою  кровать.  Я  рыдал,
уткнувшись ему в сорочку. Он подоткнул  под  меня  одеяло.  Хмурое  солнце
пробивалось в спальню через отверстия в ставне, вырезанные в форме  лилий.
До сих пор у  меня  в  ушах  звучит  его  голос:  "Вытри  глаза,  дурачок,
высморкайся и спи", и, откинув волосы с моего лба, он пристально посмотрел
на меня, словно увидел впервые.


   Я мог бы никогда не узнать того, о  чем  расскажу  сейчас  (с  чувством
ужасной неловкости и стыда, но я должен это сделать...), и в самом деле  я
так ничего и не знал до конца первой мировой войны, когда  я  помирился  с
дядей Мулисом, братом покойной матери, с которым я никогда  не  встречался
из-за какой-то семейной ссоры, впрочем, подробности ее не так уж важны. Он
обожал свою сестру Марту и перед смертью выразил желание повидать меня. Он
был, как и наш дедушка, городским архитектором. До самой старости  на  нем
лежал отпечаток того, что моя мачеха с отвращением именовала  "богемщиной,
актерскими штучками" и обличала эту атмосферу развращенности,  в  которой,
по ее словам, выросла мама, что в конце концов и погубило ее. Дядя, старый
холостяк и циник, сообщил мне с запозданием  более  чем  на  двадцать  лет
обстоятельства, сопровождавшие мое появление на свет. Не то чтобы он мог с
полной уверенностью утверждать, что я не сын Октава Пиана,  но  он  считал
более чем вероятным, что я обязан жизнью двоюродному брату  мамы,  некоему
Альфреду Мулису, "прекрасному, как бог", по выражению дяди (он показал мне
его фотографию, но никакой красоты я не  заметил  и  не  испытал  никакого
удовольствия при мысли, что рожден от этого курчавого  малого  с  бараньей
физиономией). С самого раннего детства он боготворил свою  кузину,  и  она
отвечала ему тем же. Больше я на эту неприятную тему  распространяться  не
намерен и сообщу только самое существенное, а именно то, что содержалось в
бумагах, обнаруженных моей мачехой в первый год ее замужества.
   Если  верить  дяде  Мулису,  это  была  как  бы  своего  рода  памятка,
написанная маминой рукой, где сопоставлялись  даты,  шли  подсчеты,  и  из
них-то выходило, что если я сын Октава, то появился на свет божий  на  два
месяца раньше срока, и действительно, при рождении я  весил  много  меньше
нормальных детей, меня  заворачивали  в  вату,  и  вообще  со  мной  много
намучились. Но с какой целью все это писалось? Очевидно, это был  черновик
письма, во всяком случае, такого мнения придерживался  дядя,  хотя  полной
уверенности у него не было.
   Но Октав Пиан имел причину сомневаться в том, что я его родной сын,  он
считал, что причина эта известна лишь ему одному, и  обнаруженный  мачехой
документ подтверждал  эти  сомнения.  Дядя  Мулис  знал  о  нем  от  своей
сестры... Трудно, очень трудно касаться такой щекотливой темы,  приходится
прибегать к обинякам! Короче, из слов дяди я понял, что Октав  принадлежал
к тому довольно  распространенному  типу  мужчин,  которых,  так  сказать,
парализует избыток любви: пытка жестокая, особенно если  твою  страсть  не
разделяют и на твое смехотворное отчаяние смотрят холодным или насмешливым
взглядом...


   Мне хотелось бы, чтобы читатель почувствовал,  с  каким  отвращением  я
пишу о таких вещах, но именно это доказывает,  что  пишу  я  невымышленную
историю, ибо романист инстинктивно избегает подобных положений,  способных
внушить ужас. Но коль скоро мы отрываемся от  вымысла  и  идем  по  следам
судеб, реально пересекавшихся с нашей, мы на каждом шагу наталкиваемся  на
эту скудость чувств, на отклонения или,  хуже  того,  на  неполноценность,
которой особенно непереносимо касаться тем из нас, кто так или иначе  стал
ее жертвой. Ренан как-то сказал, что истина,  должно  быть,  печальна:  он
рассматривал истину в метафизическом плане. Но в сфере человеческой истина
не просто печальна, но еще и смешна, постыдна, до  того  постыдна,  что  и
говорить о ней не хочется из простого  чувства  брезгливости.  Поэтому  ее
обходят молчанием  и  требуется  скандальный  бракоразводный  процесс  или
обращение к папскому суду, чтобы она стала достоянием публики.


   В октябре мы с мачехой вернулись  в  город,  а  Октав  Пиан  остался  в
Ларжюзоне. Супруги расстались окончательно, без предварительного  сговора:
это  вышло  как-то  само  собой.  Отец,   еще   не   державший   в   руках
вышеупомянутого документа (забытого как бы случайно в  ящике  его  ночного
столика и, следовательно, вот-вот могущего попасться ему  на  глаза),  был
соответственным образом подготовлен и даже, я бы сказал, нашпигован Брижит
и поэтому расстался со  мной  без  сожаления  и  явно  предпочел  одинокое
пребывание зимой в деревне постоянному присутствию  этой  ненавистной  ему
женщины и сына, один вид которого пробуждал в нем тревогу. В  моей  памяти
он так  и  остался  вновь  впавшим  в  состояние  оцепенения,  в  какую-то
дремотную вялость, из которой он вышел только  на  несколько  дней,  чтобы
защитить  Мишель.  Очевидно,  именно  в  это  время  он  начал  пить,   но
окончательно опустился только после нашего отъезда.
   Мишель отдали пансионеркой в Сакре-Кер, и мы с мачехой остались вдвоем.
Два года до окончания моего учения прошли безрадостно, но я мучился не так
сильно, как предполагал раньше. Учился я  легко,  и  Брижит  не  доставлял
никаких хлопот этот неразговорчивый мальчик, который без всякого понукания
сидит целыми вечерами над уроками или готовится к  контрольной  работе.  В
первый год отец приезжал из деревни раз в месяц,  в  тот  день,  когда  из
Сакре-Кер выпускали Мишель. Он возил нас с ней завтракать в  ресторан.  До
сих пор помню чувство наслаждения, какое я испытывал, выбирая по  карточке
самые любимые мои блюда: устрицы, филе из зайца, гусиное рагу с  бобами  в
горшочке. Уверенность в том, что  Жан  и  Мишель  разлучены,  и,  конечно,
навсегда, словно бы усыпила мою к ним любовь и в  то  же  время  ревность,
просыпавшуюся лишь на короткий миг: чтобы любить и осознавать свою любовь,
мне всю жизнь необходимо было страдать.


   Здесь я хочу рассказать о двух эпизодах, из-за  которых  моя  дружба  с
Мирбелем застыла на мертвой точке. Однажды вечером я вернулся из  коллежа,
было это еще в первую зиму  нашего  пребывания  в  городе,  и  мачеха,  не
подымая глаз от книги, буркнула: "Тебе письмо". Но меня  не  так-то  легко
было обмануть этим показным равнодушием. "Это от  Мирбеля",  -  заявил  я,
взглянув на конверт. И тотчас с той бессознательной хитростью,  к  которой
нередко прибегают дети, желая  умаслить  и  обвести  вокруг  пальца  самых
несговорчивых родителей, я невинно  спросил:  "Можно  прочитать?"  Сначала
Брижит Пиан неопределенно качнула головой, потом заявила,  что  полагается
на меня и, если я считаю, что должен показать ей письмо, я сам его покажу.
И пока я разбирал каракули Жана де Мирбеля, мачеха ни разу не взглянула  в
мою сторону, а он писал о "собачьей жизни", которую ему приходится вести в
Балюзаке, о том, что от такой жизни  "впору  пустить  себе  пулю  в  лоб",
умолял меня сообщить ему хоть что-то  о  Мишель:  "И  возможно,  ей  самой
удастся приписать в конце твоего письма несколько слов. Я буду ужасно рад,
и, по-моему, это ничуть не нарушит данного ею  слова.  Скажи  ей,  даже  и
представить себе нельзя, что значит жить  в  мерзком  поселке,  затерянном
среди сосен, с глазу на глаз со стариком священником, хотя он,  ничего  не
могу сказать, чудесный малый и делает для меня все, что может. Но я-то,  я
отнюдь не чудесный, вот в чем беда. Скажи ей, что всего три строчки,  и  я
буду на верху блаженства. Она даже, увы, вообразить не может, как они  мне
помогут..."
   Помню, какая холодная злоба охватила меня, когда я кончил читать письмо
Мирбеля и не обнаружил ни слова, обращенного непосредственно ко мне.  Гнев
пересилил печаль. Раз так, то лучше не думать о Жане, лучше  сбросить  его
со счетов... Не слишком часто в жизни мне предстояло испытать это чувство,
это внезапно подкатывающееся к сердцу желание начисто  порвать  с  людьми,
забыть о них! Я протянул письмо мачехе, и она начала не торопясь читать, а
дочитав, аккуратно сложила и показала в улыбке свои лошадиные зубы.
   - Настоятельница, - сказала она, - вручила мне  целый  пакет  писем  от
этого господина. Ибо у него  хватает  глупости  отправлять  свои  послания
Мишель прямо на адрес монастыря,  и,  ты  подумай  только,  каждое  письмо
начинается слезной просьбой к настоятельнице или  к  той  сестре,  которая
первой вскроет конверт, дать прочесть это письмо Мишель! Что и доказывает,
- поучительно добавила она, - что развращенность может идти рука об руку с
глупостью и они прекрасно между собой уживаются.
   С  этими  словами  она  бросила  письмо  Жана  в  камин,  предала   его
всеистребляющему пламени.
   Что касается второго эпизода, то я не уверен, можно ли сблизить его  по
времени с первым. Скорее  всего,  мне  кажется,  встреча  с  аббатом  Калю
произошла зимой следующего года. Однажды в четверг, когда я вышел из дому,
кто-то окликнул меня. Я сразу узнал аббата Калю, хотя он  сильно  похудел.
На костлявых плечах свободно болталась  поношенная  сутана.  Очевидно,  он
поджидал меня. Так как я сообщил ему, что иду в  книжную  лавку  Фере,  он
вызвался меня проводить.
   - Вот-то Жан обрадуется, когда я вечером расскажу ему, что встретился с
тобой!
   - Ну, как он поживает, хорошо? - с равнодушным видом спросил я.
   - Нет, - сказал аббат Калю, - нет, нехорошо ему, бедняге.
   Кюре ждал моих вопросов, но зря ждал, так как я  остановился  у  дверей
магазина Фере  и  начал  листать  старые  книги,  выставленные  прямо  под
открытым небом. Неужели же я был  тогда  до  такой  степени  черствым?  Не
думаю, так как прекрасно заметил искаженное горем лицо склонившегося  надо
мной кюре, и еще до сих пор, после  стольких  лет,  воспоминание  об  этих
минутах больно мучает мою совесть.
   - Если уж говорить начистоту,  он,  наш  Жан,  меня  сильно  беспокоит.
Нынешний год он даже в Ла-Девиз поехать не смог, его мать укатила  на  всю
зиму в Египет. Конечно, работает он  много,  ну,  охотится.  В  октябре  я
устроил для него охоту на вяхирей. И вообрази,  он  сбил  сто  сорок  семь
штук. Подыскал я ему даже лошадь, представь себе, на  мельнице  у  Дюбюша,
правда, кляча изрядная, но все-таки кататься верхом вполне можно.  Знаешь,
чего ему не хватает? Общества...
   - А вы? - простодушно спросил я.
   - Ну, я...
   Он неопределенно махнул рукой и ничего не сказал. Без сомнения, он  уже
давно понял всю глубину своего  бессилия,  он  не  располагал  ничем,  что
требовалось для счастья мальчика в возрасте Жана. И его образованность,  и
еще в большей степени его нежность не имели никакой цены в глазах Жана. Да
и кем иным он мог быть в глазах подростка, как не тюремщиком,  и  особенно
остро аббат чувствовал это,  когда  вечерами  заставал  Жана  на  кухне  у
горящей печки, притулившегося на соломенном стуле, на том самом месте, где
мальчик усаживался сразу после завтрака, и на коленях у него лежала все та
же книга, открытая все на той же странице. Жан даже не подымал  на  аббата
своего  хмурого  лица.  Кататься  верхом  одному  стало  ему  неинтересно,
особенно на такой старой кляче. Когда же  по  возвращении  домой  кюре  не
заставал Жана дома, он догадывался,  где  его  воспитанник  ищет  убежища.
Тогда я еще не знал этой второй причины  беспокойства  аббата:  Жан  часто
засиживался в аптеке у этой мадам  Вуайо,  которая  была  открытым  врагом
аббата.  После  окончания  уроков  туда  заглядывали  школьный  учитель  и
учительница. В комнате за аптекой пили кофе и комментировали статьи Жореса
или Эрве.
   Хотя я отлично понимал, к чему ведет аббат, я ни словом ему не помог, и
он перешел к щекотливой теме без предварительной подготовки.
   - Очень сожалею, что я погорячился тогда в разговоре с  мадам  Пиан,  -
сказал он. - Впрочем, полагаю,  что  она  не  способна  долго  хранить  на
кого-нибудь  зло,  и  уверен,  что  то  решение,   которое   она   приняла
относительно Мишель и Жана,  продиктовано  самыми  высокими  побуждениями.
Поэтому-то я не буду их оспаривать, я просто положился на ее благоразумие.
Но как тебе самому кажется, дитя мое, не могла бы Мишель время от  времени
посылать письмецо балюзакскому аббату? Чего  же  тут  худого?  Пусть  даже
привета Жану не передает, пусть просто напишет мне два словечка о том, как
ей живется, и это уже будет для твоего друга  огромной  поддержкой.  Скажу
больше, Луи, - тут он почти зашептал мне в ухо, - это может стать для него
спасением. Потому что дело идет о том, что его надо спасать... понимаешь?
   Я видел совсем близко его  детски-умоляющий  взгляд  и  чувствовал  его
кислое дыхание. Нет, я  ничего  не  понимал,  и  все-таки  на  сей  раз  я
растрогался, но склонился на просьбу ради кюре, а вовсе не ради Жана. Кюре
взял с меня слово, что я передам Мишель его поручение, и я избавил  своего
собеседника от неприятной обязанности просить меня  не  передавать  мачехе
наш разговор: я по собственному почину заверил его, что буду  молчать.  Он
охватил своей огромной пятерней мой затылок и  прижал  мое  лицо  к  своей
грязноватой сутане. Я проводил его до трамвайной остановки.  Пассажиры  на
задней площадке казались по сравнению с ним чуть ли не карликами.
   Переписка между аббатом Калю и  Мишель,  переписка,  которая  могла  бы
предотвратить или хотя бы отсрочить немало бед, прервалась на  третьем  же
послании: Мишель имела неосторожность вручить письмо  для  отправки  своей
соученице из приходящих, потому что, естественно, не могла сдержать  своих
чувств и писала только Жану, хотя на конверте стоял адрес  аббата.  Письмо
перехватили монахини и вручили его Брижит Пиан,  которая  сама  рассказала
мне об этом происшествии, причем даже не особенно в