к и не состоялся;  ветер
разогнал тучи. Священник попросил нас полить салат и посоветовал разуться,
чтобы не промочить обувь. А за  наш  труд  он  разрешил  нам  полакомиться
смородиной. Мария уже вдосталь наварила варенья.
   Когда священник ушел в дом, Жан заявил,  что  он  в  слуги  к  нему  не
нанимался и не позволит обращаться с собой, как с лакеем. Но  когда  мы  с
Мишель скинули туфли, Жан не устоял, быстро  снял  сандалии  и  взялся  за
ручку лейки, которую несла Мишель. Таково  детство  -  этот  летний  день,
когда мы бегали разувшись по гравию,  больно  коловшему  босые  ступни,  и
нарочно брызгались водой, остался в нашей душе как память о  незамутненном
и мирном счастье; однако мою радость омрачила грусть, так как Жан  брызгал
водой не меня, а Мишель. А Мишель, задрав свою юбчонку  до  колен,  делала
вид, что сердится, и все время пронзительно хохотала, но не обычным  своим
смехом. Но я запрещал себе страдать. Во мне еще жила задремавшая на  время
боль, которая могла пробудиться от любого  пустяка,  и  поэтому  я,  желая
оглушить себя, орал  еще  громче  тех  двоих.  Когда  солнце  скрылось  за
верхушками сосен, пришла пора подумать  об  отъезде.  Жан  осведомился,  в
каком часу завтракают у нас в Ларжюзоне.
   - Обычно в полдень,  но  приезжайте,  как  только  сможете,  -  сказала
Мишель. - Мы встаем в восемь. Когда  кюре  даст  вам  велосипед,  тогда  и
приезжайте...
   Я запротестовал -  как  можно  надолго  оставлять  господина  Калю  без
велосипеда. А вдруг его вызовут к больному... На что Жан возразил  злобным
тоном, что "помереть можно и без помощи священника".  Слова  эти,  видимо,
неприятно поразили Мишель,  и  я  заметил,  что,  прощаясь  с  Жаном,  она
держалась натянуто.  И  все-таки  дважды  обернулась  и  кивнула  Мирбелю,
махавшему нам своим беретом. На нем  была  матросская  блуза,  а  под  ней
фуфайка в белую и красную полоску. Сандалий он так  и  не  надел  и  стоял
голоногий, а панталоны у него были  подвернуты  выше  колен  и  подхвачены
резинкой.


   Позже я узнал от самого Жана,  как  прошел  его  первый  вечер  в  доме
священника. Сначала он бродил без  толку  вокруг  дома.  Вряд  ли  Балюзак
заслуживал  такое  громкое  название,   как   поселок:   одна-единственная
харчевня, а из торговых заведений - только аптека, принадлежавшая  некоему
Вуайо, но кюре запретил своему воспитаннику даже переступать ее порог. Это
был, пожалуй, единственный запрет впрямую. Аббат Калю  уже  сообщил  Жану,
что у него в кабинете множество книг; в жизни Жана книги  играли  огромную
роль, но никто из  его  близких  даже  не  подозревал  об  этом.  Ведь  по
отцовской линии он происходил из семьи, где склонность к чтению,  особенно
у мальчиков, рассматривалась как некий тревожный признак. Впрочем,  и  его
опекун и его родная  мать  были  убеждены,  что  Жан  интересуется  только
похабными или  скабрезными  книгами,  на  что,  откровенно  говоря,  имели
основание, если судить по поведению Жана.
   Жан ничего не мог поделать с охватившей его страстью: при одной  мысли,
что  в  доме  полно  книг,  пускай  они  будут  специально  написаны   для
священнослужителей, при одной мысли, что ему разрешается рыться в  книжных
шкафах, он испытывал соблазн, близкий к греховному. Но он  боролся  против
искушения, он не желал, чтобы господин Калю считал,  будто  его,  Жана  де
Мирбеля, можно взять голыми руками и что он сам сунет  голову  в  ловушку.
Однако же не выдержал и поднялся на  второй  этаж,  стараясь  ступать  как
можно аккуратнее, чтобы не скрипнули ступеньки.
   На лестничной площадке  стоял  крепкий  табачный  дух.  Жан  помялся  в
нерешительности с минуту, подошел было к двери, но гордость  помешала  ему
войти в кабинет. Он не подозревал,  что  аббат  прислушивается  к  каждому
звуку, что он уже различил шорох сандалий и подстерегает его как страстный
рыбак, заметивший, что вокруг наживки  вьется  форель.  Господин  Калю  не
выдержал и первым приоткрыл дверь.
   - Тебе что-нибудь надо, плутишка? - И так как Жан  отрицательно  мотнул
головой, он добавил: - Может, хочешь книгу взять?
   Мальчик вступил в облако табачного  дыма.  Такого  количества  книг  он
никогда в жизни не  видел:  от  пола  до  самого  потолка,  наваленные  на
стульях, на каминной  доске,  без  переплетов,  с  переплетами...  да  еще
стремянка на колесиках, чтобы можно было добраться  до  верхних  полок,  и
конторка, за которой можно стоя читать или писать! Чудеса,  да  и  только!
Ясно, книжечки скучноватые... Но заранее трудно сказать, впрочем, Жан  еще
не встречал в своей жизни такой книги, которая была бы безнадежно скучной.
   Аббат снова уселся за письменный стол, не обращая на Жана  внимания.  А
он взобрался на стремянку: какая  жалость,  что  так  ноет  затылок,  даже
подташнивает... И повинен в этом коньяк, которого он  глотнул  из  чистого
бахвальства, а тут еще этот  табачный  дух!  Поэтому  он  быстро  слез  со
стремянки, взял первую  попавшуюся  книгу,  прочел  название:  "Трактат  о
похоти. Письма и максимы о комедии. Логика. Трактат о свободе воли". Автор
- Боссюэ. А вдруг его вытошнит прямо  здесь,  в  кабинете,  да  еще,  чего
доброго, он хлопнется в обморок.  Нет-нет,  надо  держаться  любой  ценой!
Надеясь обмануть дурноту, он открыл книгу,  заставил  себя  прочесть:  "Та
женщина из притчи, что кичится благовониями, коими пропитывает ложе  свое,
и ароматами, кои  вдыхаешь  в  опочивальне  ее,  а  затем  присовокупляет:
"Забудемся в упоении и насладимся желанными  объятиями",  ясно  показывает
этими словами, к чему приводят благовония, приготовленные,  дабы  ослабить
нас и привлечь нас к  чувственным  радостям  средствами,  казалось  бы  не
оскорбляющими прямо целомудрия..."
   - Ты совсем бледный, малыш, даже позеленел... Тебе нехорошо?
   Жан запротестовал: нет, это пустяки, только чуточку тошнит...
   - Поди ляг.
   Мальчик отказался: само пройдет, сейчас ему уже полегче стало. И снова,
сделав над собой усилие, он попытался вникнуть в  прочитанную  страницу...
Аббат услышал, как грохнулось тело  Жана  об  пол,  но  грохнулось  мягко,
потому что при падении  он  успел  ухватиться  за  стремянку.  Жан  смутно
чувствовал, как его подняли и несут две сильные руки. Потом его  стошнило.
Кюре  хладнокровно,  без  малейшей  брезгливости   подставлял   ему   таз,
придерживая его голову своей широкой ладонью. Наконец Жан открыл  глаза  и
сказал, что хочет выйти в сад. Он был буквально в отчаянии, что  сразу  же
из-за этой неожиданной дурноты попал в лапы неприятеля.
   - Я тоже собираюсь выйти, - сказал аббат. - Дочитаю молитвы  в  церкви.
Пойдем-ка со мной. Вот увидишь, какая у нас славная  церковка...  Построил
ее Бертран де Гот, который потом стал папой Климентом V, он наш земляк, из
Валландро, если только не из Юзеста, где находится его могила...  Если  бы
все папы были такими...
   Жан ответил, что старые камни его ничуть не интересуют...
   - А все-таки пойдем, навестим нашего господа...
   Наконец-то кюре открыл свои карты! Не смея поднять глаз,  Жан  буркнул,
что уже давно не верит во все эти сказки...
   - В самом деле? - спросил господин Калю, и по его голосу чувствовалось,
что он ничуть не шокирован этими словами.
   - Вас это удивляет?
   Мирбель поглядывал на своего собеседника уже свысока.
   - Почему, в сущности, я  должен  удивляться?  -  сказал  кюре.  -  Куда
удивительнее верить... Удивительно другое:  то,  во  что  мы  верим,  есть
истина;  удивительно  то,  что  истина  существует,  что  она  нашла  себе
воплощение и что я  держу  ее,  пленницу,  здесь,  у  себя,  под  древними
сводами, которые тебя ничуть не интересуют, с помощью и властью  этих  вот
огромных лапищ, приведших в такой восторг твоего дядю Адемара. Да,  малыш,
я и сам-то опомниться не могу - до того это абсурдно, безумно то,  во  что
мы верим, и все-таки это - истина!
   Что он, издеваться над ним, над Жаном, вздумал? На  всякий  случай  Жан
бросил:
   - А мне теперь это совершенно все равно!
   Он пытался не уступать противнику, дерзко взглянуть  ему  в  глаза,  но
почему-то глаза его сами опустились.
   - Теперь да, малыш. А потом посмотрим.
   - Я вам все равно не дамся, - крикнул с вызовом Жан.
   - Не мне ты дашься... Куда уж мне...
   - А раз не вам, так кому же тогда, здесь, кроме  Марии,  больше  никого
нет!
   Кюре не ответил. Вдруг он что-то вспомнил и озабоченно спросил:
   - Скажи, как же ты в таком  случае  устраивался  в  коллеже?  С  такими
вещами, как исповедь и причастие, не шутят...
   Жан самодовольно ответил, что такие пустяки  его  никогда  не  смущали:
каждую субботу - исповедь, ну он и плел  на  себя  невесть  что...  каждое
воскресенье - причастие: если человек ни во что не  верит,  то  какая  ему
разница? Ото всех этих исповедей и причастий ему ни жарко,  ни  холодно...
Он ждал взрыва, но взрыва не последовало.
   - Ты так считаешь? - только спросил господин Калю.
   Жан с заносчивой миной выдержал устремленный на него взгляд, грустный и
кроткий взгляд, и вдруг ему почему-то стадо неловко.
   - Каждую, говоришь, субботу? Каждое воскресенье?.. И сколько же времени
так продолжалось? Целых два года? Боже мой, боже мой!
   Господин Калю залюбовался этим красивым лицом,  этим  чистым  лбом  под
темными волосами, где, как огненные полоски, пролегали пряди посветлее.  И
только сказал:
   - Поди полежи немного перед ужином, иди, мальчик.
   И он направился к церкви,  так  и  не  оглянувшись.  Шагал  он  быстро,
ссутулившись, и казался поэтому не таким высоким.



5

   В памяти моей почти не сохранились подробности первого  визита  Жана  в
Ларжюзон, я не отличаю его от последующих. В течение всего августа мы были
неразлучны. Если Жан не приходил к нам,  к  нему  в  Балюзак  отправлялась
Мишель. И понятно, я увязывался за ней и ни за какие блага мира не остался
бы сидеть дома; каникулы мне были не в каникулы при  мысли,  что  они  там
вдвоем без меня, так что вся моя жизнь подчинялась одному  -  быть  всегда
при них.
   Откровенно говоря, сначала это меня почти  не  мучило.  Теперь  гораздо
реже повторялись те страшные дни, когда  они  держались  вместе  и  дружно
избегали меня, и, напротив, участились такие, когда Мишель  бранила  обоих
мальчишек и старалась отбиться от шуточек, которые  мы  изобретали,  чтобы
поддразнить "девчонку". В нашей троице согласия не было: или мне, или моей
сестре выпадала роль жертвы. По-настоящему  счастлив  я  был  лишь  тогда,
когда мне приходилось защищать Мишель  от  Жана,  от  его  порой  довольно
злобных поддразниваний. Но почти всегда получалось так, что  именно  в  ту
минуту, когда я считал, что они поссорились окончательно,  они  вдруг  без
всякой видимой причины мирились. Чаще всего, именно  когда  я  верил,  что
надежно защищен  от  их  сговора,  именно  тогда  разражались  непонятные,
мучительные для меня сцены, как, скажем,  в  тот  день,  когда  мы  довели
Мишель до белого каления своими намеками на "историю с  пирожными",  после
которой мы с ним стали друзья до гробовой доски, твердил  Жан.  "Да  какая
история?" - допытывалась Мишель.  Мы  переглядывались,  перемигивались  и,
приложив в знак молчания палец к губам, торжественно клялись, что  никогда
не расскажем про это девчонке. И тут  мы  начали  скакать  вокруг  Мишель,
тянули ее за волосы и удирали прочь,  показывая  кукиш  со  словами  "что,
съела...". Я держался на почтительном расстоянии, но Жан кружил вокруг нее
как одержимый какой-то, дергал ее,  потом  снова  убегал...  Вдруг  Мишель
рванулась вперед и ногтями вцепилась Жану в щеку. Он даже не отбивался, но
не устоял на ногах и упал  в  траву,  а,  когда  поднялся,  мы  с  сестрой
увидели, что щека у него расцарапана до крови. Мы застыли в растерянности,
Мишель побледнела.
   - Ой, Жан, скорее вытри кровь, у меня носового платка нет.
   А он не вытирал, и кровь текла у него по  щеке.  Я  подумал  было,  что
сейчас он набросится на Мишель, но нет, он улыбнулся ей. И как  улыбнулся,
новой, не своей обычной улыбкой! Эта улыбка словно  бы  свидетельствовала,
что Жан имеет на Мишель права, и Мишель имеет права на Жана,  и  он  волен
принимать от нее все, даже боль. Они, совсем еще дети, вступали, сами того
не ведая, в тот мир, где удары равнозначны ласкам, где  ругательства  куда
полнее, чем самые нежные слова, выражают всю силу любви. И завеса  закрыла
их, я уже их не видел, я остался один по  ту  сторону  завесы,  несчастный
мальчишка, затерявшийся в мире, населенном этими  переменчивыми  чудищами;
взрослыми людьми.
   Если  Мирбеля  удалось  немного  приручить,  то  вся  заслуга  в   этом
принадлежала моей сестре, а отнюдь не господину Калю (по крайней мере  так
было до конца августа, вплоть до некоего события, о котором я  расскажу  в
свое время). То, чего добился кюре от  своего  воспитанника  в  первый  же
день, конечно, нельзя сбрасывать со счета, но в последующую неделю  успехи
были самые мизерные. "У меня в доме поселилась  кошка,  -  писал  в  своем
дневнике тем летом господин Калю,  -  кошка,  которая  бесшумно  входит  и
выходит  из  библиотеки,  причем  и  стула  не  заденет,  обнюхает  книги,
проскользнет в столовую, присядет у краешка стола и жадно лакает  суп.  От
борьбы он отказался, соглашается работать  час  в  день,  по  воскресеньям
ходит к  мессе.  Я  слишком  скоро  обнаружил  себя:  ему  ненавистна  моя
кротость, "ваша поповская кротость", как заявил мне как-то  с  отвращением
этот юнец из Бордо... А мне хотелось,  чтобы  ничто  ни  во  внешнем  моем
облике, ни в моем лексиконе его не отвращало. Да-да, именно  так:  никакой
елейности в тошнотворном смысле этого слова. Какой жесткой была  елейность
Иисуса Христа! Алмазом какой твердости надо стать,  дабы  взрезать  сердца
ближних! Жана меньше бы отвращала моя жестокость, против которой он хорошо
вооружен..."
   Возможно, аббат Калю разгадал секрет Жана, но не разгадал моего.  Да  и
то сказать, кто бы мог его понять и  растолковать  мне  самому?  Никто  не
может взять на себя бремени ребенка, оно никому не под силу.
   Господин Пюибаро пекся о моих занятиях и о моей душе с  немалым  пылом,
но я не испытывал к нему за это благодарности. Конечно, он меня  любил,  и
домашние твердили, что я "его просто обожаю", и я безропотно  дал  втянуть
себя в эту игру. "У Луи с языка  господин  Пюибаро  не  сходит..."  Но  на
самом-то деле я с легким сердцем согласился бы больше никогда в жизни  его
не видеть и не испытал бы при этом ни малейшей печали. Никто еще не  сумел
измерить всю глубину равнодушия ребенка в отношении взрослых, даже тех,  с
которыми он по видимости  наиболее  тесно  связан.  За  исключением  Жана,
Мишель да еще папы и покойной мамы - но это уже совсем в ином плане, -  ни
одно живое существо  не  представлялось  мне  реальным.  Те,  что  зовутся
"другие", были в моих глазах статистами, они  толклись  где-то  в  глубине
сцены, кружили в хороводе вокруг моего истерзанного или, напротив, полного
радости сердца в зависимости от того, как  складывались  мои  отношения  с
Мишель и Жаном, но сердца моего не видели.
   Господин Пюибаро мог разгуливать со мной по  аллеям  парка,  наставлять
меня, вести умные речи о воспитании духа, я отвечал  ему  с  чуть  лукавой
любезностью, которая так легко открывала мне все сердца, если я прилагал к
этому хоть какие-то усилия! Но не мог же бедняга Пюибаро  догадаться,  что
сердце мое за тысячи миль отсюда и  мучится  своей  мукой;  что  я  говорю
слова, не имеющие никакого отношения к моим подлинным мыслям  и  чувствам;
что я бессовестно и легко  ускользаю  прочь,  оставляя  ему  лишь  внешнюю
оболочку  внимательного,  умненького  мальчика,  на  которого  он  изливал
сокровища своей прекрасной души.
   Было у меня перед ним еще одно преимущество - я знал  его  историю,  но
она меня совсем не интересовала. Этим летом господин Пюибаро сбросил  свою
прежнюю кожу и почти догнал наш век. Цилиндр уступил место панаме,  сюртук
- пиджаку, но даже в самые знойные дни он щеголял в  черных  панталонах  и
крахмальных рубашках. Со мной он держался тона христианского наставника  и
поведал мне о себе куда больше, чем полагается слышать мальчику моих  лет.
Теперь, когда прошло столько времени и когда господин Пюибаро стал прахом,
я, перечитывая его дневник, с внезапным волнением вникаю  в  его  споры  с
самим собой, в ту драму, которой я  был  рассеянным  свидетелем,  ибо  мой
учитель касался именно тех вопросов, какие по мере  приближения  к  могиле
все неотступнее преследуют и меня.


   Первую неделю пребывания господина Пюибаро в Ларжюзоне Брижит  Пиан  не
испытывала скуки: даже дня ей не хватало на то, чтобы до  конца  исчерпать
счастье,  какое  она  вкушала,  помогая  бедняге  распутывать  клубок  его
внутренней жизни; не было у нее ощущения, что она зря  теряет  время,  что
зарывает в землю талант свой, каковой заключался в том,  чтобы  просвещать
ближних  насчет  путей,  которые  в  извечной  премудрости  своей  господь
начертал им. А тут у нее  в  доме,  под  самым  боком  находится  господин
Пюибаро,  ей  послан  небом  счастливейший   случай,   когда   она   может
развернуться, хотя сама Брижит не скрывала от себя опасности:  слишком  уж
пылкую,  конечно,  отнюдь  не  греховную,  радость  черпала  она  в   этом
благочестивом занятии, испытывая поначалу непомерное удовольствие  оттого,
что Пюибаро внимает ей как оракулу. Покорность,  увы,  оказалась  внешней!
Очень скоро Брижит Пиан  должна  была  признать,  что  овечка  попалась  с
норовом, чего никак нельзя было предположить по первому взгляду.  К  концу
второй недели она уже твердила про себя: "Уклончивая душа..." Словом,  она
начала даже обвинять его в  том,  что  он  бежит  благодати,  то  есть  ее
указаний.
   Главной страстью  Брижит  Пиан  было  подымать  человеческие  души,  по
собственному ее выражению, на горние  вершины,  и  она  старалась  открыть
глаза несчастному Пюибаро на козни лукавого, специализирующегося  на  том,
чтобы  извращать  смиренное  представление,  какое   составляет   о   себе
христианская  душа.  Мой  наставник  был  убежден,  что   он   отнюдь   не
переоценивает своих сил, считая себя предназначенным общей участи людской,
и что он, пока еще не упущено время, обязан идти торной тропой, какой идут
все смертные, к числу коих принадлежит и он сам: взять себе жену, народить
детей, кормить их, как кормит птица небесная выводок свой. Но Брижит  Пиан
знала, что необходимо подчас совлечь с души маску лжесмирения,  в  которую
она рядится, она утверждала с полным убеждением, словно получила сообщение
лично от самого господа бога, что если Пюибаро  до  сих  пор  не  ушел  из
нашего коллежа, то лишь  потому,  что  самим  провидением  предназначен  к
монашеству. По ее словам, единственно спорный вопрос был  лишь  в  том,  в
двери  какой  обители   ему   постучаться,   какому   монашескому   уставу
подчиниться.
   Однако мадам Брижит не только  не  выиграла  битву  за  душу  господина
Пюибаро, хотя и вела  атаки  на  выбранном  ею  самой  поле  брани,  но  и
вынуждена была признать, что ее влияние наталкивается  на  чужое  влияние,
куда более мощное, чем ее, и чье же, чье, великий боже!  На  влияние  этой
Октавии Тронш, внушавшей моей мачехе чувство, близкое  к  тому,  что  люди
светские именуют презрением. Однако Брижит  Пиан  знала,  что  не  следует
никого презирать и что душа  даже  такой  Октавии  Тронш  имеет  в  глазах
господа бога свою ценность.
   Наша мачеха дивилась тому, что  отсутствующая  Октавия  приобрела  куда
более сильную власть над Пюибаро, чем в городе, где они  встречались  чуть
ли не ежедневно. Хотя мой наставник не виделся с Октавией, зато  он  часто
получал от нее письма, и, когда за первым  завтраком  он  читал  очередное
послание в присутствии мадам Брижит, читал  с  неописуемым  вниманием,  та
пожирала взглядом эти странички. И в самом деле, если Пюибаро порой не без
огорчения  взирал  на