теля  трудных  детей  и  считает,  что  Вы,  по  его
выражению, "сумеете подкрутить гайку". Я была не столь щепетильна, как мой
деверь, и, хотя мне представлялось довольно щекотливым сделать первый  шаг
в отношении этих бывших аптекарей, предки которых состояли в  услужении  у
моих  предков,  я  не  колеблясь  отправилась  к  ним  и   была   сторицей
вознаграждена за свой поступок, так как я знаю теперь, какому  человеку  я
пишу, знаю, что полностью могу положиться  на  Ваш  характер.  Вы  должны,
господин кюре, знать кое-какие подробности, могущие просветить Вас  насчет
моего несчастного мальчика и его нрава. Прежде  всего  он  питает  ко  мне
любовь куда более  неистовую,  чем  обычно  питают  к  своим  матерям  его
сверстники; Жан убежден, что я не плачу ему тем же чувством, считает,  что
я сужу о нем сообразно созданному его дядей образу, и я  должна  признать,
что, если говорить о внешней стороне наших отношений, мальчик вполне  прав
- со стороны может показаться, что я без  борьбы  отступилась  от  сына  и
отдала его в руки этого палача. Простите  на  слове,  господин  кюре,  но,
когда Вы сами увидите графа, Вы меня поймете.
   Тут я должна сделать Вам одно признание, как это мне ни трудно, но ведь
я обращаюсь к священнику, к человеку, привыкшему отпускать людям грехи.  Я
бессильна против моего деверя: во-первых,  потому,  что  он  по  завещанию
получил особые полномочия в отношении моего сына, но еще более потому, что
я у него в руках, так как мой муж во время своей последней болезни передал
Адемару   компрометирующие    меня    бумаги,    и    довольно    серьезно
компрометирующие. Коль скоро я всегда действовала сообразно велениям  моей
совести и полностью пользуясь своими женскими правами, я не  могу  считать
себя женщиной виновной, господин  кюре.  Неосмотрительная,  неспособная  к
хитростям, расчетам - это верно, все  это  было.  Я  могла  бы  без  труда
обмануть мужа,  а  возможно,  имела  на  то  все  права.  Чего  только  не
претерпела я совсем еще юной: тут и систематическая травля, какую способна
изобрести лишь ревность, и  заточение,  словом,  тайная  пытка,  поскольку
этому способствовала наша уединенная  жизнь  в  замке  под  Арманьяком,  и
мстительные  выходки,  благо  они  сходили  с  рук.  Словом,  хватит   для
настоящего романа, и не знаю, может, я и напишу его  когда-нибудь,  потому
что я умею писать, и это-то меня и погубило. Таким образом, Адемар  держит
в руках мои злосчастные письма, которые вернул мне мой адресат  и  которые
я, на свою беду, не уничтожила  вовремя,  и  где  я,  побуждаемая  демоном
литературы, в  живых  выражениях  описывала  свои  чувства;  свет  прощает
женщине,  уступившей  чувствам,  но  никогда  не  простит   открытого   их
выражения.
   Теперь Вы знаете мой секрет, господин кюре. Хотя я  не  верю  больше  в
таинства религии, я верю еще в достоинство ее служителей и их  скромность.
Вы должны знать следующее:  Адемар  только  потому  распоряжается  судьбой
Жана, что моя честь в его руках и, если я подниму голос, он меня  загубит.
Вот Вам еще один характерный штрих: он опасается, что держит меня в  руках
недостаточно крепко, и не прочь был бы на мне жениться, его прельщает  мое
состояние, довольно значительное; добавлю справедливости ради, что  такова
была последняя воля его  умирающего  брата;  он  все  время  твердит,  что
женщину можно укротить по-настоящему только в браке. Даже  мысль,  что  де
Мирбель,  урожденная  Ла  Мирандьез,  могла  бы  потребовать  развода,  не
приходила в голову ни тому, ни другому. Адемар прибегает к шантажу, однако
говорит об этом намеками: он дает мне понять, что, если я стану его женой,
Жан будет воспитываться  у  нас  в  Ла-Девизе,  что  все  вопросы  по  его
воспитанию буду решать я,  что  часть  года  я  смогу  проводить  у  своих
родителей. Госпожа Ла Мирандьез имеет, как Вы понимаете, большие связи,  и
я отнюдь не  отказалась  от  мысли  о  блестящем  реванше,  который  могут
принести мне литературные успехи... Что делать?  Окончательного  отказа  я
деверю не даю, пытаюсь как-то выиграть время. Адемару уже  за  шестьдесят,
и, когда он встает из-за  стола,  он  неестественно  багровеет;  нарушения
режима, которые неизбежны при его образе жизни  и  которых  я  великодушно
стараюсь не замечать, могли бы подсказать другой женщине кое-какие  мысли,
но я абсолютно не способна к любым расчетам,  и  если  я  могла  совершать
безумства, то низости - никогда. Давая Вам все эти необходимые сведения, я
смею надеяться. Вы не осудите меня, исходя из узких взглядов, которые, как
я знаю, внушают Вам отвращение, а будете судить меня с позиций  человечной
и просвещенной религии и не откажете мне в милости, какую я могу  получить
только от Вас. Мне хотелось бы, чтобы Вы  попросили  для  меня  у  Адемара
разрешения навещать Жана в Белюзаке. Вам он не откажет, особенно  если  Вы
напишете ему, что мой визит пойдет на пользу делу. Скажите ему, что я могу
остановиться у Вас. Но я  поселюсь  в  гостинице  в  Валландро,  чтобы  не
причинять Вам лишнего беспокойства. Жду со всем  нетерпением  материнского
сердца Вашего ответа и прошу Вас, господин  кюре,  верить  в  искреннюю  и
пылкую  благодарность,  которую  я  уже  испытываю  к  благодетелю   моего
единственного и обожаемого сына".

   Кюре взял со стола красный карандаш и подчеркнул фразу: "остановлюсь  в
гостинице в Валландро". Как раз сейчас я смотрю на эту  красную  черточку,
чуть выцветшую с годами... Очевидно, он считал, что тут  главный  стержень
письма и все прочее написано ради одной этой коротенькой  фразы.  Так,  во
всяком случае, подумалось мне вначале, но, по правде  говоря,  не  мог  же
кюре обладать пророческим даром,  и  фраза,  вероятно,  подчеркнута  после
того, как дальнейшие события наполнили эти слова подлинным содержанием. Но
в тот вечер он мог понять, что ни за какие блага мира Адемар де Мирбель не
согласится предать гласности документы,  направленные  против  невестки  и
могущие опозорить их славный род. Не особенно правдоподобно звучало  также
и  утверждение,  будто  полковник  на   седьмом   десятке,   сам   человек
состоятельный, задумал вдруг жениться на графине.
   Господин Калю вынул  из  ящика  стола  папку  с  надписью  на  обложке:
"Лицемерки". Он вложил в нее письмо, запер ящик, потом прислушался к  гулу
наших голосов, доносившихся  с  первого  этажа,  к  нашему  хохоту,  звону
тарелок;  опершись  локтями  на  доску  письменного  стола,  он   просидел
неподвижно несколько минут, закрыв лицо своими огромными ладонями.



4

   - Приторно, - сказал Жан, осушив стакан оршада. -  Мне  бы  чего-нибудь
покрепче.
   И  он  начал  шарить  в  буфете.  Я  отлично  понимал,  что  он  просто
хорохорится, но  в  душе  я  был  шокирован.  А  вдруг  Мирбель  и  впрямь
неисправимый мальчик. Он шумно двигал  начатыми  бутылками,  открывал  их,
принюхивался, желая по запаху определить содержимое.
   - Это, по-моему, черносмородинная наливка, или дягилевка, или ореховая,
словом, питье  для  монашек...  Однако  кюре  вроде  бы  не  из  тех,  кто
пробавляется сиропами... Ага, вот  оно  -  это-то  он,  надо  полагать,  и
хлещет! - вдруг крикнул Жан, потрясая начатой бутылкой коньяка. - И к тому
же 1860 года! - Он прищелкнул языком. - Как раз  в  том  году,  когда  мой
дядюшка Адемар заработал при Кастельфидардо свой знаменитый шрам...
   Мишель запротестовала: кто же пьет коньяк ни с того  ни  с  сего  среди
бела дня? Его подают к десерту.
   - К десерту сам кюре заявится.
   - Надеюсь, Жан, ты все-таки воздержишься?
   - Так тебе и воздержусь! И ликерными рюмками пить не стану!
   Не так-то легко мне  было  догадаться,  где  начиналось  комедиантство.
Молчаливый школьник,  которого  вечно  наказывали  в  коллеже,  ничуть  не
походил на этого юного громилу. Я не сразу понял, что он  разошелся  вовсю
из-за присутствия Мишель - ведь он почти с ней не разговаривал,  а  на  ее
вопросы буркал что-то невнятное. Казалось, он просто ее не замечает.
   - Это уж слишком, Жан, тебе будет нехорошо.
   - Заметь, одним духом...
   Он запрокинул голову,  но,  видимо,  переборщил  и  закашлялся.  Мишель
хлопнула его по спине. По комнате пополз запах коньяка.
   - Господин Калю заметит, - сказал я.
   - А мы в бутылку водички подольем, он подумает, что коньячок выдохся...
   - А запах! От тебя же разит коньяком, да и в доме пахнет...
   Тут мы услышали над головой скрип отодвигаемого  стула  и  стук  грубых
башмаков на лестнице. Встав на пороге, кюре втянул носом воздух и  оглядел
нас.
   - Нашли-таки мой коньяк, бродяги, - весело проговорил он и обратился  к
Жану: - А ну, признайся, что он недурен, ты в этом деле должен знать толк.
У  вас  в  Ла-Девизе,   уверен,   коньяки   первосортные,   место   больно
подходящее... А ты, Луи, свел бы своего приятеля к Сирону. Любит  он  рыбу
ловить?  Любит?  Ну,  тогда  покажи  ему  рыбное  местечко.   Щуки   прямо
бесчинствуют, но есть тихие заводи...
   Он распахнул стеклянные двери  столовой,  которые  выходили  на  задний
двор, и с минуту смотрел нам вслед. Мы  шагали  по  наполовину  скошенному
лугу. Лето выдалось грозовое, и сено не успевали сушить. Мы направились  к
ольшанику, вытянувшемуся вдоль берега. Бурые и голубые  стрекозы  извещали
нас о близости невидимой отсюда протоки. Под ногами захлюпала вода  -  луг
здесь был болотистый. Жара и после полудня стояла влажная,  изнурительная.
Очевидно, спиртное придало Жану смелости, так как  он  нарочно  отстал  от
меня на довольно значительное расстояние, чтобы я не мог расслышать, о чем
они говорят с Мишель, шедшей с ним рядом. Я показывал им дорогу, чувствуя,
как  меня  охватывает  глухая  тоска,  источник  страданий,  окрасивших  и
искалечивших всю мою жизнь. Но я не имею  права  умолчать  об  этой  ране,
полученной мною  еще  в  ребячестве.  Ничто  так  не  распространено,  как
ревность в самой простейшей ее ипостаси. У меня она, эта мука, началась  с
тринадцати лет, на этом болотистом лугу,  когда  я  напрягал  слух,  чтобы
расслышать хоть обрывки слов, которыми обменивались моя сестра и мой друг,
причем ревность этого рода свойственна далеко не всем и,  хочу  надеяться,
не является уделом рода человеческого, ведь над ним и  без  того  тяготеет
немало проклятий.
   Уже и тогда нелегко мне было разобраться, был  ли  я  уязвлен  в  своей
любви к Мишель или в дружеской привязанности к Жану. Мне  просто  противно
было, что Мишель говорит с ним вполголоса, доверительным  тоном,  чего  до
сегодняшнего дня удостаивался один лишь я. Мишель принадлежала мне,  и  до
сих пор я не делился ею ни с кем, и вот Жан увел ее в сторонку, смешит ее,
тот самый Жан, которого я в своих мечтах с восторгом уже целые две  недели
встречал на всех ларжюзонских тропках, которого я мысленно вовлекал во все
свои каникулярные затеи, этого Жана я мечтал безраздельно иметь для  себя,
для себя одного, но и он тоже ускользал от меня. Как я не предвидел  этого
заранее? "Они обращаются со мной как с мальчишкой, они от меня  таятся..."
Время от времени я останавливался и ждал их. На повороте тропинки  я  даже
потерял их из виду, и мне пришлось возвращаться обратно. А когда я подошел
к ним, оба дружно замолкли.
   - О чем вы говорите?
   Они смешливо переглянулись и не ответили. Жан  жевал  травинку.  Мишель
слегка раскраснелась и, чтобы посмотреть мне в лицо, откинула голову,  так
как ей мешали поля большой  соломенной  шляпы.  А  я  уперся:  о  чем  они
говорили? "О том, что  не  должно  интересовать  маленьких  мальчиков",  -
отрезала Мишель. Жан нагнулся к ее уху, и на сей раз я расслышал: "Значит,
по-вашему, он _просвещен_?"
   _Быть просвещенным_ на нашем лицейском языке значило быть в курсе  всех
таинств жизни и, в частности,  тайны  зачатия.  Я  побагровел  и  бросился
вперед, вдвойне несчастный: значит, они нарочно отстают, чтобы  поговорить
о запрещенных вещах, значит, они вроде как бы сообщники, и это еще  больше
отдаляло меня от них.
   Мачеха позволила мне пригласить Жана в Ларжюзон к завтраку. Я решил  не
передавать ему этого  приглашения,  которому  так  радовался  заранее,  но
сейчас я с ужасом думал о завтрашнем дне, когда или Мишель отнимет у  меня
Жана, или Жан отнимет у меня Мишель. Нет, уж лучше вообще его  не  видеть!
Пускай дохнет со скуки у своего кюре! В конце концов,  дядя  Адемар  знал,
что делает, когда велел держать его в ежовых рукавицах. У  нас  в  коллеже
все говорили, что "Мирбель - грязный  тип",  и  не  исключали  его  только
потому, что его опекун был героем Кастельфидардо. Возможно, именно  в  эту
самую минуту он рассказывает Мишель то, что я именовал про себя "пакостные
истории". Незачем Мишель ходить к нему в гости.  Я  непременно  предупрежу
мачеху. Лучше уж никогда его не  видеть,  навеки  от  него  отречься,  чем
ощущать, как сдавливает тебе глотку, как свербит под  ложечкой  эта  боль,
против  которой  нет  лекарства,  раз   лекарство   находится   вне   моей
досягаемости: оно в желаниях, в сердце, в тайных помыслах  моего  друга  и
моей сестры, объединившихся против  меня!  Пытка,  о  которой  не  скажешь
вслух! Конечно, тогда, стоя на берегу  быстротечного  Сирона,  опершись  о
ствол высокой сосны, вспоенной щедрым потоком, омывающим ее корни,  я  еще
не знал, что в этой пытке нельзя признаваться вслух, и только из  гордости
стремился скрыть свою досаду. Я не хотел больше ждать и, чтобы сбить их  с
толку, пошел быстрее, вытер слезы, задышал ровно  и  состроил  равнодушную
мину. А они хохотали - еще задолго до того, как я  их  увидел,  я  услышал
взрывы хохота. Над потревоженным папоротником мелькнула соломенная  шляпка
Мишель, наконец-то они появились. Сестра спросила,  как  доберется  завтра
Жан де Мирбель до Ларжюзона, ведь велосипеда у него нет.
   - Мой велосипед эта скотина отняла, - пояснил Жан.
   Скотиной он величал своего дядюшку. Я холодно ответил, что ничем помочь
не могу.
   - А я думала оставить ему свой  велосипед,  -  протянула  Мишель,  -  я
вечером поеду на твоем, а ты сядешь на раму...
   - Восемь километров на раме? Нет уж, спасибо. Не желаю я  портить  свой
велосипед. Если Мирбелю угодно, пусть идет в Ларжюзон пешком -  подумаешь,
великое дело пройти восемь километров!
   - Так я и знала, -  сердито  воскликнула  Мишель.  -  Молится  на  свой
велосипед! Надеюсь, ты не собираешься закатить нам скандал?
   - Не закатит, - сказал Жан и схватил меня за руку не то играючи, не  то
со злобой. - Ну как, Луи, согласен?
   Я резко вырвал руку, отошел в сторону и сел на пенек.
   - Дуется, - заметила Мишель. - Теперь это на целый день!
   Вовсе я не дулся - я страдал. Я смотрел на водяных паучков,  боровшихся
с течением. Прозрачная вода перекатывала длинные  волокна  мха.  В  струях
резвились гольяны. Их силуэты четко вырисовывались на фоне песчаного  дна.
Вокруг стоял запах влаголюбивых растений и раздавленной  нашими  подошвами
мяты, тот запах, который я вспомню в свой смертный час  и  скажу  "прощай"
светлым дням, канувшим в вечность летним дням, застарелой моей боли,  юной
моей любви.  Я  не  дулся,  я  страдал,  как  страдает  взрослый  мужчина.
Очевидно, те двое присели где-то неподалеку от меня, за  папоротниками  их
не было видно, но я слышал их шушукание. Вдруг раздался голос  Жана,  и  я
понял, что он нарочно говорит громко:
   - Не беспокойтесь, он образумится. Ну а если упрется, примем  серьезные
меры...
   Я вскочил и бросился к нему.
   - Какие еще меры? Сунься только, скотина...
   Он схватил меня за запястья, мне  стало  больно,  но  я  изо  всех  сил
стиснул зубы, чтобы не крикнуть.
   - А ну, повтори, что ты не дашь своего велосипеда сестре!
   - Пусти меня, ты мне руку вывернул.
   - А ну, повтори, что не желаешь ехать на раме!
   Вдруг тиски, сжимавшие мои запястья, разжались - это Мишель,  не  помня
себя от ярости, с криком набросилась на моего палача:
   - Я вам запрещаю трогать моего брата!
   - А что особенного? Подумаешь, не рассыплется.
   Они стояли лицом к лицу, меряя друг друга враждебным взглядом. И  вдруг
великий покой снизошел на меня: они ссорятся, они  стали  врагами,  Мишель
предпочла меня ему, а он, он вовсе не любит Мишель.  Это  из-за  меня  они
сцепились. Я почувствовал в груди сладостную легкость и, как  всякий  раз,
когда боль отступала, я  считал,  что  исчезла  она  навсегда.  Я  уже  не
ненавидел их, во мне вновь расцвела нежность  к  ним  обоим.  Ясно,  мы  с
Мишель вернемся домой на моем велосипеде, но не мог же я уступить сразу, и
к тому же мне было ужасно приятно видеть, что они идут не рядом, а поодаль
друг от друга.  Сейчас  настала  очередь  Мирбеля  плестись  впереди,  жуя
травинку, а я шел в нескольких шагах от него,  держа  сестру  за  руку.  Я
держал сестру за руку и смотрел на шагавшего впереди Жана...  И  это  было
счастье. Выпала роса. Гроза, уже не ворчавшая больше где-то на  горизонте,
вдруг заметно приблизилась, и мрачный  лик  ее  склонился  над  верхушками
сосен. Мужчины и женщины суетились вокруг повозки, наполовину  загруженной
сеном.
   - Н-да, - произнес я, - а этот Мирбель порядочная скотина...
   - И все-таки он милый...
   - Милый-то милый, да скотина.
   - Так или иначе, давай сделаем, чтобы он приехал к нам завтракать.
   Горло у меня снова перехватило, и я спросил у Мишель, неужели ей  этого
так уж хочется.
   - А ты думаешь, в нынешнем году у нас в Ларжюзоне очень весело с  твоим
Пюибаро и Брижит, которая все время вьется  вокруг  этого  жирного  белого
червяка?
   - Что ты, Мишель!
   - Вот увидишь, Брижит сумеет  сделать  так,  что  мы  все  возненавидим
Ларжюзон, даже папа. Конечно, я оставлю свой велосипед Мирбелю...
   - Ага, оставишь! - не помня себя от бешенства, заорал я. -  Оставишь  -
значит, пойдешь домой пешком.
   Жан оглянулся. Он торжествовал, что мы снова ругаемся: говорил  же  он,
что меня надо образумить! Уж кто-кто, а он знает, как нужно  обращаться  с
детишками...
   Мы приближались к дому священника и орали все трое разом:
   - Нет, ты скажи - мой велосипед или не мой?
   - Вот это здорово, еще просить у него разрешения,  -  обратился  Жан  к
Мишель. - Садитесь быстрее на велосипед, пока он не  успел  его  взять.  И
если не желает ехать на  раме,  что  ж,  пускай  чешет  восемь  километров
пешком.
   Я успел их опередить  и  схватил  велосипед,  но  уехал  недалеко:  Жан
вцепился в руль, всунул между спиц ногу, и я  рухнул  на  землю.  Господин
Калю, очевидно наблюдавший за нами, быстро вышел из дома, подбежал ко  мне
и поднял на ноги. У меня была только небольшая ссадина на руке.  Священник
обернулся к Мирбелю.
   - Иди в мою комнату, принеси йод и пачку ваты, она лежит  на  туалетном
столике.
   Он  бросил  это  приказание  своим  обычным  спокойным  тоном,  но  еле
сдерживая раскаты голоса и не отрывая взгляда от лица Мирбеля и его сжатых
кулаков. Мой  приятель  повиновался  с  неожиданной  быстротой.  Когда  он
спустился  вниз,  священник  уже  промывал  мою  рану   под   краном.   Не
оборачиваясь к Жану, он скомандовал:
   - Протри ватой вот здесь.  Помажь  йодом,  да  не  слишком.  Щиплет?  А
теперь, Мишель, выкладывайте ваши свидетельские показания.
   Мишель начала что-то плести. По ее словам получалось, будто мы с  Жаном
оба виноваты: Мирбель вел себя грубо, а я нарочно поддразнивал его.
   - А ну, пожмите друг другу руки, - сказал аббат.
   Я взял руку Жана, и он ее не отдернул. После чего господин Калю заявил,
что наша дружба восстановлена. Он не разрешил нам возвращаться  вдвоем  на
одном велосипеде, завтра он даст Жану свой велосипед, чтобы тот съездил  в
Ларжюзон. Несколько часов аббат свободно может  обойтись  без  велосипеда,
так как сейчас у него в приходе серьезных больных нет. Но так  как  всегда
может произойти нечто непредвиденное, он просит Жана вернуться  к  четырем
часам.
   - А вы, дети, приезжайте с ним сюда, проведете день вместе.
   В голосе его уже стихли раскаты гнева. Дождь та