, что она уже знает о приезде Жана в Бордо. Ее
очень портила монастырская  форма.  Волосы  собраны  узлом  и  стянуты  на
затылке сиреневой лентой, завязанной  бантом.  Из-за  высоких  ботинок  на
пуговицах лодыжки казались толще, чем на самом деле. Меня не обманывало ее
наигранное   спокойствие.   Мы   понимали,   что    при    вечном    своем
недоброжелательстве наша мачеха может превратно истолковать этот визит,  и
потому заранее условились, что, как бы ни просил меня Жан, я  не  уйду  из
комнаты до конца свидания.
   Мы вошли в гостиную. Еще не было четырех,  но  из-за  штор,  украшенных
плетением из золотого шнура и вышитых гладью, в комнате было почти  темно,
так что пришлось зажечь лампу. Запах керосина витал над выдвижным столиком
с  выжженными  узорами,  над   разрисованными   экранами,   свет   оживлял
раззолоченные кресла. Мирбель, безусловно, вырос и возмужал, зато лицо его
стало чересчур худым. Щеки ввалились, и нос - а мы помнили, что нос у него
горбатый, но небольшой -  теперь  казался  слишком  крупным.  На  лбу  его
пролегли морщины, неожиданные у  восемнадцатилетнего  юноши.  На  нем  был
новый костюм из магазина готового платья, слишком широкий в плечах.
   Они, которые полюбили друг друга еще в ту пору, когда их тела не успели
сформироваться,  поглядывали  друг  на  друга   в   удивленном   молчании,
показавшемся  мне  чересчур  долгим;  было  бы  лучше,  если  бы  две  эти
несчастные бабочки прошли в обратном порядке все этапы своего  превращения
и сейчас достигли бы стадии детей, когда они были так дороги друг другу. И
несомненно, первыми узнали друг друга глаза, которые совсем не изменились.
   А что касается меня, то от детской моей ревности не осталось  и  следа,
мне хотелось только одного - стушеваться, стать  невидимым.  Впрочем,  мне
удалось это без труда: с первых же  слов  остались  только  те  двое,  все
прочее  исчезло.  Однако  разговор  не  завязывался;  со   стороны   могло
показаться, будто они не знают, что сказать друг другу, - она, сидевшая  в
кресле, и он, стоявший спиной к окну. Не спросив у Мишель разрешения,  Жан
закурил сигарету. В углу, куда я забился, от  меня  ускользали  многие  их
реплики,  особенно  то,  что  говорил  Жан,  повторивший   несколько   раз
нетерпеливо  и  раздраженно:  "Да  не  в  том   дело...   Это   совершенно
неинтересно", на что Мишель отвечала насмешливым тоном: "Ты так считаешь?"
Я догадался, что она намекает на аптекаршу. Жан засунул руки в карманы  и,
подняв  плечи,  покачивался  на  носках;  по  его  словам  выходило,   что
единственное бесспорное во всей этой истории - то, что Мишель не  захотела
больше знаться с ним, воспользовавшись первым попавшимся  предлогом,  лишь
бы отделаться от него; впрочем, это вполне  естественно,  она  и  сама  не
верила ни минуты, что он ей дорог. Мишель перебила его  и  сказала  совсем
так, как когда они ссорились детьми: "И ты еще меня обвиняешь? Ну, знаешь,
это уж чересчур! Разве не ты первый..." И Жан раздраженно проговорил:  "Ты
злишься из-за этой дурацкой истории. Да пойми ты в конце концов,  что  для
меня это все равно что  побить  стекла,  сбежать...  Мне  необходимо  было
вырваться из Балюзака... Из-за тебя, потому что я не  мог  выносить  такой
жизни. Ну да, ну да, ты всему виной. Эта женщина?.. Да ты бы  сама  первая
хохотала как сумасшедшая, если бы видела нас с ней в Биаррице, в гостинице
все считали, что я ее сын. А она не смела протестовать. Впрочем, ее это не
задевало... Поверь, ей было плевать на меня. Просто я не могу  тебе  всего
объяснить..." И так как Мишель крикнула: "Верно, лучше даже не  пытаться",
- он заверил ее, что во всей этой истории Гортензию Вуайо интересовал лишь
аббат Калю: "Она только о нем и  думала.  Вот  сейчас,  говорила  она,  он
вернулся домой, сейчас он все узнает. Какова  будет  его  первая  реакция?
Способен ли такой человек заплакать?  Видел  ли  я  когда-нибудь,  как  он
плачет? Вот с какими вопросами она ко мне приставала. Она хотела сыграть с
ним злую шутку... а может, отомстить... Но за что? Хотя бы за то,  что  он
носит сутану, она хотела причинить ему зло... Во всяком случае, я тут был,
если хочешь знать, ни при чем". Мишель возразила: весьма вероятно, что эта
женщина над ним смеялась, но он-то сам попался на удочку, вот что она  ему
никогда не простит. Жан принял эту гневную вспышку неожиданно кротко, и  я
понял, что  объяснялось  это  его  крайней  усталостью:  "Зачем  же  тогда
спорить?" Он лично прекрасно знает, что  с  этим  покончено.  Мишель  даже
представления не имеет, что пришлось ему пережить, а он не может ей  всего
рассказать. Единственной его  нравственной  опорой  была  Мишель,  он  жил
мыслью, что  она  сохранит  ему  верность,  что  бы  ни  произошло...  Но,
естественно, он отлично понимает,  Мишель  переоценила  свои  силы:  разве
может молоденькая девушка связать свою судьбу с таким типом,  как  Жан  де
Мирбель! Того и гляди, он увлечет ее и погубит.
   - Ты все искажаешь, - стояла на  своем  Мишель,  упрямо  возвращаясь  к
разговору об этой женщине, об этой Вуайо.
   И Жан жалобно простонал:
   - Ничего ты не понимаешь...
   Только я один, не участвовавший в этом словесном поединке,  проникал  в
суть вещей. Я понимал, что Мишель поражена тем же недугом, от  которого  я
страдал из-за них, когда был еще ребенком. Мишель, с трудом признававшая в
этом тощем юнце своего Жана, уже могла бы начать  сомневаться,  любила  ли
она его, если бы не тоска по нем, в какой она жила все последнее время.  А
Жан вроде бы не замечал ревности Мишель, взывая к ней  из  глубины  своего
одиночества: "Бери меня таким, каков я  есть,  взвали  на  себя  заботы  о
больном юноше, потому что я больной!" Но Мишель не услышала  этого  крика:
она уже была женщиной, одной из тех женщин, которые не  видят  ничего,  до
такой  степени  их   ослепляет   гнев,   подсказанный   плотью.   Женщиной
практической, положительной. "Хорошенькое  дело,  еще  тебя  и  жалеть,  -
твердила она. - Скоро ты скажешь, что тебе,  Жану  де  Мирбелю,  закон  не
писан". А он не нашелся, что ответить,  вернее,  не  находил  таких  слов,
которые могли бы тронуть эту упрямицу. С удивлением  он  слушал,  как  она
говорит о преимуществах, которые дает его происхождение, его  богатство...
Как втолковать ей, что им движет на самом  деле?  А  движет  им  закон,  в
котором  одновременно  уживаются  неприятие  и  требовательность,   закон,
которого он еще и сам не понимал. После долгого  молчания  он  проговорил:
"Объясни мне, Мишель, почему я был таким  ребенком,  которого  обязательно
надо было лупить, таким мальчиком, на которого  тыкали  пальцем,  которого
скот дядюшка решил вымуштровать... И потом, пойми ты, есть  вещи,  которых
ты не знаешь..." Мишель спросила, каких это вещей она не знает.
   Жан покачал головой не то чтобы в знак отказа  ответить,  как  я  тогда
подумал, а желая отогнать прочь картину, о которой позже, когда  мы  стали
неразлучными, он  рассказал  мне  подробно,  картину,  преследовавшую  его
словно наваждение: улочка в Балозе,  заросли  крапивы  у  соборной  стены,
квадратная фигура мужчины в проеме окна и тоненькая беленькая  фигурка,  с
трудом протиснувшаяся между широким мужским плечом и стенкой. Помолчав, он
добавил: "Я должен тебе вернуть... знаешь что?" Он имел в  виду  медальон.
Мишель запротестовала: "Нет-нет, оставь себе". Но Жан уже расстегнул ворот
рубашки и пытался отцепить медальон от цепочки. Но после неловких  попыток
он отказался от дальнейшей борьбы, снова сел и замолк, понурив  голову.  Я
не сразу заметил, что он плачет. То, что не смогли сделать слова,  сделали
слезы: Мишель сдалась, но она не шагнула к нему, а он не поднялся со стула
- этот материальный знак боли, причина  которого  была  непонятна  Мишель,
победил ее сопротивление, хотя она не уступила ни в одном из  пунктов.  Ни
одна из ее обид не была забыта - всю свою  жизнь  Мишель  держала  их  при
себе, добавляя новые, рожденные совсем по иным поводам, и вскармливала ими
будущие ссоры. Но теперь он плакал, и  Мишель  физически  не  могла  этого
перенести. Она подошла ближе и, чуть нагнувшись над ним, утерла ему  слезы
своим маленьким носовым платочком. А другой рукой провела по волосам Жана.
   Я отвернулся, но видел Мишель и Жана в зеркало.  И  увидел  также,  как
открылась дверь из прихожей. Но в дверь так  никто  и  не  вошел.  Жан  де
Мирбель поднялся. На пороге появилась Брижит Пиан,  держа  в  обеих  руках
поднос с чашками и тартинками. Я догадался, что она не могла открыть двери
с такой ношей и ей пришлось поставить поднос  на  ларь.  Улыбались  только
губы, а глаза смотрели на нас хмуро.



16

   Обслуживала она нас со смиренной суетливостью, но не с той  прежней,  к
какой она прибегала, намереваясь наставить нас на путь истинный, а  может,
если и входил в ее поведение нравоучительный элемент, то не это  я  ощутил
прежде всего, а крутую перемену, происшедшую  с  ней.  Вообще-то  люди  не
меняются; теперь, в мои годы, я уже не сомневаюсь в этом, но  нередко  они
начинают склоняться к тому, против чего до исступления боролись  всю  свою
жизнь. Это вовсе не значит, что в любом случае верх берет  плохое  начало:
религия тоже может служить для них таким притягательным началом, и  многие
поддаются на ее благие соблазны.
   На первых порах случай Брижит Пиан был  совсем  иным,  хотя,  повинуясь
советам аббата Калю, мачеха на наших глазах сложила с  себя  на  несколько
недель все свои высшие житейски" полномочия и пыталась найти в самой  себе
источник внутренней веры. Но то, что она  собиралась  устранить  из  своей
жизни, как раз и составляло  в  ее  глазах  религию,  а  именно  все,  что
удовлетворяло ее страсть к владычеству, к самоуправству, стремление никому
не уступить по части чистоты или совершенства.
   Как сейчас вижу ее в нашей уродливой гостиной - вот она стоит, держа  в
каждой руке по  чашке  чаю.  В  течение  тех  нескольких  минут,  что  она
проторчала с нами в гостиной, рухнули все преграды, отделявшие  Мишель  от
Жана и меня от них двоих: перед лицом этой стареющей женщины мы  сразу  же
стали  единым  блоком  юных.  Так   три   звезды,   разделенные   безднами
пространства, кажутся ближе друг к другу по отношению к четвертой,  совсем
от них далекой.
   Мачеха смотрела на нас с жадным вниманием, и поначалу я не мог  понять,
откуда оно. "Наконец-то мы ее усмирили, теперь она сдалась!" - воскликнула
Мишель, как только мачеха удалилась.  Но  нет,  дело  тут  было  совсем  в
другом. Безусловно, Жан передал ей милое письмецо от своей матери;  Брижит
даже высказала пожелание, чтобы Жан из Англии давал нам о  себе  знать  и,
таким образом, признала за ним  право  переписываться  с  Мишель...  Смысл
этого кажущегося поражения открылся  мне  полностью  в  те  два-три  года,
которые предшествовали моему  отъезду  в  Париж.  В  течение  всего  этого
времени Жан из Кембриджа писал Мишель по  нескольку  раз  в  неделю.  Мало
сказать, что мачеха этому не препятствовала: она  буквально  целыми  днями
выслеживала Мишель, стараясь угадать по выражению ее лица, получила ли она
очередное письмо, что оно принесло сестре  -  радость  или  муки.  Словом,
Брижит Пиан ничего не желала упускать  из  этой  любви,  вернее,  из  этой
непрерывной грозы, историю которой я как-нибудь расскажу.  "Она  радуется,
когда мне плохо..." - злилась Мишель. Нет, Брижит не радовалась: она  была
заинтересована и не просто, а страстно заинтересована.
   И еще Мишель говорила: "Теперь, когда Брижит  не  может  больше  никого
мучить, она находит удовольствие в том, чтобы подсматривать за другими..."
Эти слова были, по-моему, ближе к истине. Жизненные интересы  Брижит  Пиан
сместились. Теперь, когда она перестала самозабвенно трудиться  над  своей
власяницей лжесовершенства, она на досуге  могла  присмотреться  к  другим
людям, наблюдать за теми странными играми,  в  которые  они  играют,  -  а
называются эти игры любовью. Раньше Брижит с  отвращением  сторонилась  их
долгие годы, даже не пытаясь проникнуть в  тайну,  скрывающуюся  под  этим
словом.
   Мишель не только  не  трогал  повышенный  интерес  нашей  мачехи  к  ее
любовным делам, напротив, сестра приписывала ей  самые  недоброжелательные
мысли и всячески старалась скрывать  от  нее  историю  своих  отношений  с
Жаном. Но Брижит научилась разбираться в каждой перемене  настроения  моей
сестры, растолковывать каждое случайно вырвавшееся  слово,  каждый  вздох,
даже молчание.
   Очевидно, мачеха упорядочила свою религиозную жизнь и,  возможно,  даже
чаще стала ходить к исповеди,  потому  что  ее  уже  не  мучили  угрызения
совести. Но отныне она стала вести  как  бы  две  жизни:  выйдя  из  храма
божьего, проникала в другой мир, не имеющий ничего общего  с  небесами.  В
пятидесятилетнем возрасте она открыла для себя художественную  литературу,
и я часто заставал ее у себя в комнате, когда она рылась  в  моих  книгах.
Читала она так же, как ела,  -  с  детской  жадностью  заглатывая  двойные
порции: она старалась  наверстать  часы  и  дни,  потерянные  на  пустяки,
впрочем, была достаточно проницательной, дабы относиться к  этим  пустякам
пренебрежительно. Помню даже, каким жестом она  открывала  пачку  "хороших
книг".  Брала  первый  попавшийся   том,   сразу   же   начинала   читать,
перескакивала через две страницы, вздыхала, пожимала плечами. Теперь она с
одинаковой  жадностью  хваталась  за  "Адольфа",  "Лилию  долины",   "Анну
Каренину". Я потакал ее пристрастию  к  точному  описанию  чувств.  Каждая
любовная история привлекала  мачеху,  лишь  бы  только  автор  не  искажал
действительности.  Так  человек,  осужденный  на  сидячий   образ   жизни,
упивается книгами  о  путешествиях,  но  требует  от  писателя  абсолютной
точности и правдивости описаний.
   С аббатом Калю она почти  не  встречалась.  Ее  хлопоты  разрешить  ему
возглавить приход в Суй не увенчались успехом. Высшее духовное  начальство
совершенно несправедливо приписало  перу  незадачливого  священнослужителя
ядовитые  заметки,  публиковавшиеся  в  "Батай"  и  задевающие  начальство
епархии. Аббат Калю принадлежал к числу  тех  наивных  людей,  которые  не
умеют сдержать  острого  словца  и  которые  скорее  согласятся  пойти  на
виселицу, нежели  проглотить  оскорбление.  На  его  беду,  кардинал  Леко
оставил  должность  прелата  Аквитанского,  и  его  место  занял   человек
ограниченный и потому беспощадный. Возможно, когда-нибудь я еще и расскажу
о восхождении святого аббата Калю на Голгофу. Пока что он ждал со  дня  на
день отстранения от должности и допекал Брижит  Пиан  рассказами  о  своих
горестях; из поездок к нему она возвращалась  разочарованной,  но  уже  на
следующий день забывала обо  всем,  кроме  любви  Мишель,  или  с  головой
окуналась в чужие судьбы, чуть ли не до зари читая романы.


   Не то чтобы в ней полностью умерла фарисейка, напротив,  она  гордилась
теперь тем, что, не утратив былой проницательности, способна ясно видеть и
осуждать себя. Она не допускала  мысли,  что  на  свете  существует  много
таких, как она: шутка  ли,  в  пятьдесят  лет  верующая  христианка  вдруг
убеждается, что всю жизнь шла неверным  путем.  Даже  самой  себе  она  не
признавалась,  что  ей  приятно  именно  то,  что  теперь  она  никого  не
наставляет. Правда, иной раз ее охватывала глубокая  печаль  при  мысли  о
минувших годах.
   Помню, мы возвращались с похорон  моего  опекуна  мэтра  Мальбека.  Его
принесли домой с перекошенным ртом от его любовницы. После  него  осталось
довольно запутанное наследство, так как втайне от всех  он  вел  беспутный
образ жизни. "А все-таки этот Мальбек, - вдруг сказала  мне  Брижит  Пиан,
когда мы ехали в карете с кладбища, - а все-таки этот Мальбек,  он  хорошо
пожил..." Я запротестовал:  разве  это  значит  жить?  Мачеха  сконфуженно
замолчала, потом стала меня уверять,  что  я  ее  плохо  понял,  о  людях,
ведущих широкий образ жизни, обычно говорят: такой-то хорошо пожил, только
это она и имела в виду. Разумеется, говорила она искренне  и,  однако,  не
переставала удивляться тому, что  я  так  усидчиво  занимаюсь.  "Ведь  все
мужчины ужасные шалопаи", - твердила она совсем не тем ядовитым тоном, как
раньше, напротив, с улыбкой. Когда я поселился в Париже,  где  поступил  в
Политехнический институт, во время моих коротких посещений Бордо мачеха не
отставала  от   меня   с   вопросами   весьма   настойчивыми,   но   ловко
завуалированными. Она ничуть не сомневалась, что я веду в  столице  жизнь,
полную страстей и интрижек,  и  оживленно  переписывалась  с  графиней  де
Мирбель насчет нас с  Жаном  (в  девятьсот  десятом  году  мой  друг  тоже
переехал в Париж). Здесь я снова воздержусь от рассказа об этих  парижских
годах, сделаю я это когда-нибудь  потом.  Упомяну  лишь  одно-единственное
приключение, и то лишь потому, что в него вмешалась  Брижит,  и  именно  в
этом случае особенно ярко  проявили  себя  перемены,  происшедшие  с  этой
женщиной.
   С самой ранней своей юности я носился  с  мыслью  о  женитьбе;  мне  не
терпелось поскорее вкусить опыт счастья, и я находился в условиях, которые
редко  выпадают  на  долю  моих  сверстников,   однако   одержимость   моя
объяснялась совсем другим - тайными муками сердца, и я боялся погибнуть от
них. Теперь я мог бы вполне применить к тогдашнему своему состоянию  слова
Ницше, которыми он так глубоко охарактеризовал французский  XVII  век:  "В
нем много от хищного  зверя,  много  от  самоистязаний  аскета,  решившего
обуздать себя".
   Когда один мой приятель заговорил со мной о своей кузине,  рожденной  в
артистической, но богатой среде, когда он стад превозносить ее до небес, я
сразу попался на удочку, с первой же встречи, даже не разглядев ее толком.
Недаром я жил в такой интимной близости с богом, недаром верил, что ничего
не может со мной случиться без вмешательства Вездесущего, верил, что никто
не сможет войти в мою жизнь, не будучи, так сказать, посланцем небес, и не
удивительно, что я приготовился к встрече с этой девушкой, как к встрече с
ангелом-освободителем. "Они опережают меня, эти глаза, полные  света!"  Но
если быть до конца откровенным, эта моя мадонна  и  муза  оказалась  менее
решительной и более норовистой, чем бы мне хотелось. Еще  ничего  не  было
решено, как она уже потребовала путешествия по Шотландии.  Но  моя  любовь
прекрасно уживалась с постоянными разлуками и неурядицами,  ставила  их  в
заслугу этой юной и весьма возвышенной особе.
   Я и не догадывался, что за  ширмой  возвышенности  эти  крупные  буржуа
взвешивали все "за" и "против"  и  осторожно  ко  мне  присматривались.  Я
считался богатым, но семья наша  была  провинциальная  и  уважаемая  -  не
более. Можно ли делать ставку на такого, как я? Эти  люди  принадлежали  к
числу тех просвещенных парижан, которые знают, что искусство и  литература
дают в будущем  человеку  со  спекулятивной  жилкой  возможность  получать
прибыль.  Они  уже  тогда  шли  на  риск,  покупая  полотна  Матисса.   Но
представляю ли я реальную  ценность?  Пугаясь  моего  нетерпения,  они  не
знали, на  что  решиться,  и  всячески  изощрялись,  желая  держать  меня,
дурачка, в состоянии неопределенности. Едва я заговаривал о  разрыве,  они
удваивали свои авансы, и дело дошло до того, что,  когда  стало  известно,
что мачеха получила откуда-то довольно  неприятные  сведения  о  состоянии
здоровья их семьи, они умоляли меня пойти расспросить их врача,  которого,
по их уверениям, они освободили от профессиональной тайны.
   Иногда мне кажется, что все эти поступки, все  эти  нелепые  и  гнусные
демарши мне просто  пригрезились.  Как  сейчас  вижу,  я  сижу  за  столом
напротив этого коновала, готового с ледяным равнодушием отвечать на  любые
вопросы, какие я соблаговолю  ему  задать.  Все  это  кончилось  последним
свиданием, из которого я вышел уже женихом, и душераздирающим  письмом  от
моей