обенно ненавистные Жану; аббат закрывал глаза  на  многое,  старался  не
докучать ему. А Жан не только не был ему за это благодарен, но,  пользуясь
слабостью аббата, начал "бегать". Он повадился было ходить в кабачок,  но,
будучи от природы человеком необщительным, производил впечатление  гордеца
и не обзавелся друзьями. Зато он очень и очень нравился девицам, и к концу
зимы произошла  первая  история.  Родители  девицы  принесли  аббату  Калю
жалобу; он попытался уладить историю, но взялся за  дело  весьма  неловко.
Подобно большинству целомудренных людей, он  считал,  что  великая  любовь
служит надежной защитой  для  юноши  против  всех  и  всяческих  страстей.
Поэтому-то он и не опасался удара с этой  стороны,  свято  веря,  что  Жан
никогда не изменит Мишель. Действительно, множество юношей  могут  хранить
верность любимой девушке, но  еще  больше  таких,  как,  скажем,  Мирбель,
которые не видят никакой связи между той любовью, что владеет их  сердцем,
и своими любовными похождениями. Одна-единственная женщина существует  для
них, и они выходят из себя, если  кто-нибудь  осмелится  подойти  с  общей
меркой  к  тому  полурелигиозному  культу,  который  они  питают  к  своей
избраннице, и к тем заурядным любовным приключениям,  где  говорит  только
плоть.
   Именно из-за этого и разгорелся первый спор между аббатом и Мирбелем, и
Жан дал волю своему долго скрываемому гневу. Он сразу же  взял  над  своим
противником верх, высмеяв аббата за то, что тот и  не  помышляет  осуждать
его распутство с точки зрения христианской морали,  а  говорит  с  позиций
старомодного любовного кодекса, а в этот кодекс  уже  давно  никто,  кроме
семинаристов, не верит. Не помня себя от гнева, он посмел крикнуть аббату,
что запрещает ему  говорить  о  Мишель,  что  вообще  никому  не  позволит
произносить в его присутствии это имя. Чем больше распалялся Мирбель,  тем
неохотнее возражал ему аббат Калю, но Жан не был ему признателен за эту не
скрывавшую себя боль. "Он ополчился на меня, как ополчается сын на слабого
отца, -  в  вечер  сцены  записал  в  своем  дневнике  аббат  Калю.  -  Но
христианскую душу, даже в самой слабой степени  христианскую,  мы  обязаны
любить только ради господа бога, того бога, в которого эта душа не верит".


   Сам Мирбель не рассказывал мне в подробностях о  том,  куда  завел  его
гневный порыв, однако легко догадаться, что эта фраза аббата Калю содержит
в себе намек на самые жестокие слова. Жан отлично  отдавал  себе  отчет  в
своей жестокости, и, хотя какая-то часть его души с возмущением восставала
против этого, он шел напролом и даже с каким-то ожесточением погружался  в
беспричинную злобу.  Однако  вовсе  не  со  злым  умыслом  нанести  своему
благодетелю последний  удар  Жан  сдружился  с  аптекаршей.  К  Вуайо  его
затащили учитель с женой. В тот дождливый  февральский  день,  когда  этот
подросток,  которого  Гортензия  неделями   подстерегала,   укрывшись   за
гардинами, пересек в своем школьном капюшоне их дворик, прошелся по  лужам
и вступил на крыльцо аптеки, она, должно быть, испустила вздох облегчения,
хотя до минуты мести было еще очень далеко.
   Жан и сам не мог объяснить толком, какого сорта удовольствие он  черпал
в обществе этой бледной дамы с хрипловатым, однако не лишенным  приятности
голосом, говорившей  почти  без  местного  акцента,  в  этих  беседах  под
лампой-молнией,  возле  ровно  гудящей   печки,   за   рюмкой   арманьяка,
развязывавшего языки. Хотя антиклерикальные страсти учителя,  связанные  с
тогдашней политической  борьбой,  не  представляли  для  Жана  Мирбеля  ни
малейшего  интереса,  насмешливые  замечания  аптекарши  находили  в   нем
немедленный отклик; никогда раньше он не слыхал, чтобы люди говорили таким
языком, и, однако, ему казалось, что этот язык ему знаком.
   В тот первый вечер она потребовала, чтобы Жан являлся к  ней  только  в
сумерки,  пусть  он  не  сразу  входит  в  аптеку,   а   лишь   убедившись
предварительно, что его не видят, так как кюре, с  которым  у  них  раньше
были кое-какие недоразумения, безусловно, не одобрит этого знакомства,  но
утаить их встречи от аббата будет не так уж трудно. Жан возразил,  что  не
намерен разбираться в ссорах своего  наставника.  В  последующие  дни  оба
поняли, что между ними установилось полное душевное согласие.
   Характерной чертой этой женщины (не имевшей настоящего образования,  но
прочитавшей чуть ли не всех современных писателей,  и  плохих  и  хороших)
было то,  что,  отрицая  существование  бога,  она  относилась  к  нему  с
ненавистью и требовательно  -  нелогичность  эта,  однако,  ничуть  ее  не
смущала. Она упрекала это неведомое ей существо, хотя в него и не  верила,
как упрекают те, для  кого  нет  на  этой  земле  иных  путей,  кроме  его
заклания.
   Без сомнения, она не открыла Мирбелю свою тайную  язву.  Но  получилось
так, что Жан, не имевший, казалось бы, никакой явной причины  разделять  с
этой женщиной, старше его на целых двадцать лет, такую ожесточенную злобу,
тоже не прощал судьбе того, что создан именно таким, а не иным. Но он  был
из рода Мирбелей, был  единственным  наследником  патрицианской  семьи,  и
страннее всего казалась в нем эта враждебная, упрямая  сила,  направленная
против любого порядка и любого насилия, посягающих на  счастье.  Гортензия
Вуайо отлично знала, из какого отравленного  источника  черпает  она  свою
ненависть; ни за какие блага мира не согласилась бы она открыть эту  тайну
Жану, хотя при желании вполне могла бы это сделать. А он, этот  подросток,
не знал, почему все отталкивает его от радости в этом мире, кроме девочки,
которую он даже не надеялся когда-нибудь увидеть снова, кроме  священника,
который как раз и воплощал в себе все, что Жану было столь ненавистно.
   Возможно, Гортензии Вуайо было бы не так легко достичь своей цели, если
бы Жан не стал в ее руках  орудием,  которым  она  умело  воспользовалась.
Между ними с первого же дня установилось полное согласие, и  это  глубокое
взаимопонимание облегчило ее маневры. Ей вовсе не нужно было притворяться,
будто он ей симпатичен, потому что она  действительно  испытывала  к  нему
симпатию; и вот этот-то мальчик сам попался в ее паутину,  с  наслаждением
увяз  в  ней.  Ей  даже  не  пришлось  прибегать  к  хитрости,  чтобы  его
заманивать. Каждый вечер аббат Калю  ходил  в  церковь  читать  молитвы  и
задерживался там допоздна. А Жан тем  временем  выбирался  из  дома  через
заднюю калитку, выходившую в сторону, противоположную  главной  дороге,  и
огибал деревню. К Гортензии попадали не  только  через  помещение  аптеки,
достаточно было перелезть через заборчик и оттуда садиком пройти в дом.
   Пусть даже Мирбель не  опасался  встреч  с  покупателями,  он  всячески
избегал  самого  аптекаря;   этот   маленький   старичок,   Целыми   днями
запечатывавший в конвертики лекарства с таким напряженным вниманием, будто
от этого  зависела  жизнь  больного,  вел  себя  с  каким-то  подчеркнутым
смирением, но, судя по его ехидной усмешечке и взглядам, был не  таким  уж
смиренником. Старичок управлял имуществом своей супруги (таков был главный
пункт их тайного соглашения: за мужем  не  признавалось  никаких  прав  на
особу жены, зато все имущество находилось  в  его  ведении),  вечерами  он
обычно уходил из дому,  а  когда  возвращался,  никогда  не  заглядывал  в
комнату за аптекой, если там, по его выражению, "собирался кружок".


   Примерно недели через две аббату Калю доложили об этих тайных сборищах.
На сей раз он подавил первое гневное движение души, и когда завел  на  эту
тему разговор с Мирбелем, то внешне  держался  вполне  бесстрастно,  да  и
сначала со всех сторон обдумал, какой тактики ему держаться. Он ни  в  чем
не упрекнул Жана,  напротив,  признал,  что  одиночество  не  может  ничем
привлечь юношу в восемнадцать лет, но у  него-де  есть  достаточно  веские
основания - Жану их знать незачем - считать Гортензию Вуайо своим заклятым
врагом. Итак, он, аббат, воззвал к лояльности Жана: поскольку тот живет  у
него  в  доме,  поддерживать  отношения  с   этой   дамой   будет   прямым
предательством. Если Жан считает, что не может жить в Балюзаке, не посещая
аптеки,  пусть  скажет  без  обиняков,  аббат  сумеет  найти  какой-нибудь
благовидный предлог и попросит графиню де Мирбель забрать своего сына: вот
этого-то Жан и боялся больше всего на  свете,  зная,  что  его  непременно
отдадут в интернат какого-нибудь коллежа иезуитов. Впрочем, его  тронул  и
самый тон аббата. Он не мог отрицать, что Гортензия Вуайо желает  зла  его
учителю; не то чтобы она при Жане прямо нападала на аббата, Жан  этого  не
потерпел бы, но любое ее слово метило в него; и  мальчик,  возвращаясь  из
аптеки и садясь за стол, краснел от  стыда,  отвечая  сквозь  клубы  пара,
подымавшиеся над супницей, на улыбку аббата Калю, на  детский  взгляд  его
глаз. Поэтому-то он и дал обещание не ходить больше в аптеку. Много  позже
он уверял меня,  что  обещал  вполне  чистосердечно,  в  полной  решимости
сдержать свое слово. Было это  примерно  в  то  время,  когда  аббат  Калю
раздобыл лошадь для верховой езды и когда  он  остановил  меня  на  улице,
намереваясь завязать с Мишель переписку, имевшую печальные последствия,  о
которых я уже рассказывал.
   Если и до знакомства с Гортензией Вуайо Жан, разлученный с  Мишель,  не
получавший от нее писем, страдал от своего заточения в  Балюзаке,  то  ему
стало совсем уж невмоготу с тех пор, как его лишили последнего развлечения
- участвовать в беседах, к которым он уже привык,  слушать,  как  школьный
учитель читает вслух статьи Эрве, Жиро-Ришара, Жореса (а  Гортензия  лихо,
как  мужчина,   пропускает   стаканчик   арманьяка,   курит   сигарету   и
разглагольствует с таким терпким юмором, что Жан много лет спустя все  еще
восхищался прелестью ее речей).
   Аббат Калю предпочел бы, чтобы его воспитанник возмущался, бесился,  но
как одолеть эту тоску дикого зверя, попавшего  в  клетку,  особенно  после
того, как настоятельница Сакре-Кер в  весьма  сухих  выражениях  попросила
балюзакского кюре прекратить всякую переписку с  ее  воспитанницей  Мишель
Пиан? Жан бросил читать, увиливал от уроков, бродил до ночи  по  лесу  или
скакал на своей кляче. Спустя несколько недель он стал изредка заглядывать
к учителю. Аббат Калю закрывал глаза на эти посещения, хотя не сомневался,
чти Жану всякий раз вручают там письмо от Гортензии или он  сам  оставляет
ей записочку. Мирбель дал слово не видеться  с  аптекаршей,  но  не  давал
слова не писать ей. Не будь  этих  почти  ежедневных  эпистолярных  бесед,
возможно,  их  отношения  не  приняли  бы  любовного  оттенка,  и   именно
романтически-приподнятый тон юношеских писем дал  мыслям  Гортензии  Вуайо
новое направление. Ее осенило: то, что поначалу она считала невозможным  с
этим мальчиком, который в сыновья ей годится, вдруг стало  возможным.  Она
начала с того, что осторожно перешла на язык  дружбы,  и  это  помогло  ей
добиться успеха, хотя на  самом  деле  была  неспособна  питать  дружеские
чувства к кому бы  то  ни  было,  ибо  с  первого  дня  своего  пребывания
пансионеркой в лицее вплоть до получения аттестата  зрелости  дружба  была
для нее лишь ширмой желания. А  сейчас  в  игру  вступило  желание  мести.
Впрочем, она не  строила  себе  иллюзий  относительно  тех  чувств,  какие
внушала Мирбелю. Хотя Жан и не  сделал  Гортензию  своей  поверенной,  она
знала, что он страдает, что сердце его занято  другой.  Но,  будучи  более
искушенной, нежели аббат Калю,  она  сумела  распознать  в  этом  мальчике
зверя, каким он, в сущности, и был, догадалась, что он уже весь во  власти
своего инстинкта, этого слепого, неотвратимого зова.
   Гортензия Вуайо разгадала первым делом эту сторону натуры юноши. У Жана
сохранились два-три ее письма, и он много позже показывал их мне: ни следа
сентиментальности,  зато  написаны  они  с  весьма  умелым  расчетом,  без
всякого, впрочем, нажима пробудить юное воображение,  отданное  во  власть
одиночества.  Одна   из   немногих   записей   аббата   Калю,   касающаяся
непосредственно Гортензии Вуайо, показывает, до какой степени, чуть ли  не
до кошмаров, он был встревожен поведением этой женщины. "Тут целая  наука,
непостижимая в деревенской жительнице,  -  пишет  он.  -  Ибо  порок  тоже
является своего рода воспитателем. Не всякому  дано  лицезреть  зло  столь
непосредственно. Жалкие наши личные слабости, которые мы называем злом, не
имеют ничего общего с этим  стремлением  истребить  душу  человеческую.  Я
знаю, самый дух зла, тот, что был известен еще в XVIII  веке  и  описан  в
"Опасных связях", живет и дышит всего в нескольких метрах от  моего  дома,
за ставнями обыкновенной аптеки..."
   Весна выдалась ранняя. Хотя в этом году Жан должен был сдавать экзамены
на бакалавра, он по-прежнему убегал с уроков. Гортензия отлично знала, что
непременно встретит его, когда, по ее мнению, придет время их  встречи,  и
что для этого ей достаточно выйти прогуляться по берегу Сирона, но она  не
торопила события, не желая ничем рисковать. Она решила прежде всего  стать
наваждением для этого юноши, желала, чтобы он неотступно мечтал о  ней,  и
уже начала строить иные планы, более далекие, чем простая месть.  Ей  было
мало просто нанести аббату Калю смертельный удар. С тех пор как  Гортензия
лишилась своей подружки, она стала искать подходящего предлога  отделаться
от старика аптекаря, ставшего для нее бесполезной обузой. Она прикинула  в
уме, что юный де Мирбель явится не только орудием ее мести, но  и  поможет
ей освободиться от брачных уз, если только он согласится пойти на скандал,
но она еще колебалась, прежде чем занести ногу на следующую ступеньку.
   С наступлением первых погожих дней аббат Калю, как и каждый год,  начал
объезжать на велосипеде поселки и  отдаленные  фермы.  Надо  было  набрать
ребят  для  изучения  катехизиса,  проведать  больных,   главным   образом
стариков, которых любящие сыновья вынуждали трудиться  от  зари  до  зари,
нередко до самого смертного часа. И часто  он  наталкивался  на  немощного
старца, уже не встававшего с постели, а рядом  сидела  сноха  и  попрекала
свекра куском черного хлеба, который медленно перемалывали беззубые десны.
Людская порода сурова сама к себе, беспощадна к  другим,  и  в  глазах  ее
любой священник просто лентяй и проныра:  "ничего  не  попишешь,  все-таки
попы нужны..." Смутное ощущение этой необходимости совпадало, в  сущности,
с самой дорогой в ту пору для аббата мыслью о  том,  какой  урок  был  дан
людям этим врытым намертво в землю крестом, к которому был прибит гвоздями
бог, не могущий даже пошевелиться; так и  священнослужитель  пригвожден  к
тому же позорному столбу, тоже отдан всем на посмеяние и служит для  людей
загадкой, хотя они даже не пытаются ее отгадать.


   Как-то к вечеру, было это уже в конце апреля, когда кюре вернулся домой
еще до сумерек, поджидавшая хозяина Мария доложила,  что  вот  уже  больше
получаса его ждет в гостиной господин Вуайо, аптекарь, и что она  в  честь
гостя разожгла камин. Впервые аптекарь переступил порог  дома  священника.
Заинтригованный не на шутку  аббат  Калю  обнаружил  своего  посетителя  в
уголке у чадящего камина. При появлении аббата гость поднялся со стула. Он
принарядился. Узенький черный галстук не закрывал пуговицы рубашки.  Между
воротничком и иссохшей шеей можно было свободно засунуть кулак. При улыбке
аптекарь показывал свои беззубые десны.
   Сначала гость долго и пространно извинялся за то, что  до  сих  пор  не
пришел отдать дань уважения их священнику. Но боялся,  что  его  неласково
встретят. Однако всем известно, что он вовсе не разделяет убеждений  своей
супруги. При жизни первой жены он по большим праздникам даже ходил в  храм
божий, а до девятнадцати лет пел в церковном хоре. Ему бы хотелось,  чтобы
господин аббат не считал его своим врагом, а главное, он надеется, что тот
окажет ему честь и порекомендует его своим прихожанам: где же это  видано,
бегать за какими-нибудь таблетками в Валландро.
   Каждое слово было продумано,  казалось,  аптекарь  повторяет  тщательно
вызубренный урок, и господин Калю никак не мог догадаться, куда он клонит.
Гость снова дал понять намеком, что он не одобряет убеждений мадам  Вуайо.
Жизнь у него не такая уж сладкая, пусть господин  аббат  ему  поверит.  Он
пожертвовал собой, заменив отца дочери своего старого друга Дестиу,  когда
та, сиротка, осталась одна на всем белом свете, да еще с целым  состоянием
на руках. Аптекарю  известно,  что  люди  считают,  будто  он  женился  на
Гортензии из корысти... Но что он выиграл  от  этого  брака?  Только  одни
заботы да неприятности, связанные с управлением землей, выгод  никаких,  а
главное, из-за завиральных идей мадам Вуайо он растерял половину клиентов.
Ох, хлопот с ней  не  оберешься!  Тут-то  и  показался  кончик  его  ушей:
конечно, он не вправе давать священнослужителю советов, но он не перестает
дивиться, как это кюре разрешает своему воспитаннику встречаться с особой,
известной своим враждебным отношением к церкви. Во  всяком  случае,  он  в
качестве мужа, хоть скорее считает себя отцом, а не супругом, так вот,  он
обеспокоен этими свиданиями, о которых болтает  весь  Балюзак...  Конечно,
юный Мирбель  просто  мальчишка,  в  его  возрасте  такие  вещи  не  имеют
значения, но все же, все же... Тут кюре прервал гостя,  заверив,  что  его
воспитанник к ним в аптеку  больше  не  ходит,  но  старичок  заговорил  о
свиданиях в лесу, которые не доведут до  добра  молодого  человека,  да  и
Гортензии тоже не пристало заниматься такими вещами, доказательство  этому
- что она огрызается на все его замечания. Словно бы начисто забыв о  том,
что всего несколько минут назад он старался изобразить свой брак как некий
подвиг бескорыстия и преданности, аптекарь  вдруг  начал  хныкать:  ужасно
грустно после стольких трудов очутиться на старости лет под угрозой потери
имущества и разом  лишиться  плодов  своих  стараний.  Когда  долгие  годы
возишься с наделом жены, ставишь хозяйство на ноги,  поднимаешь  в  ландах
целину, прореживаешь лес, устанавливаешь  границы  владения,  оспариваемые
соседями, словом, приводишь все в идеальный порядок, грустно,  когда  тебя
выгоняют как простого слугу.
   Господин кюре заметил посетителю, что его воспитанник  ко  всему  этому
никакого отношения не имеет. Аптекарь согласился,  что  действительно  все
это ерунда, что он не на то намекает,  но  надо  отдать  справедливость  и
Гортензии: она не из тех, кто заводит романы, и  обвинять  ее  в  подобных
склонностях... (тут старичок метнул на кюре проницательный взгляд и быстро
прикрыл глаза воспаленными веками).
   Аббат, вооружившись щипцами, ворошил поленья, чтобы они  разгорелись  -
камин сильно дымится, сказал он, потому что  зимой  они  его  ни  разу  не
топили. Старичок, хоть и  раскашлялся  от  едкого  дыма,  не  отставал  от
господина кюре, пусть он поговорит со своим  воспитанником.  Ясно,  ничего
страшного не случится... но к чему давать  повод  для  сплетен?  И  потом,
Гортензия уже в критическом возрасте...
   Щипцы задрожали в огромных  лапах  священника.  Он  поднялся  и  нагнул
голову, чтобы заглянуть своему собеседнику в лицо.
   - Будьте покойны, господин Вуайо, даю слово, что с завтрашнего дня  мой
воспитанник прекратит беготню по лесу.
   Аптекарь нашел, что вид у него для священника не  слишком  благолепный.
Потом он рассказывал, что никогда в жизни  не  видел,  чтобы  человек  так
остервенился, словом, от такого вполне можно ожидать  самого  худшего.  Не
хотелось бы господину Вуайо очутиться в шкуре этого мальчишки,  когда  тот
вернется домой к ужину.


   Оставшись один, аббат Калю  прошел  к  себе  в  спальню,  налил  в  таз
холодной воды и окунул туда лицо. Потом  опустился  на  колени,  но  слова
молитвы не шли  с  его  губ,  мысли  путались,  как  листья,  подхваченн