кровенно, насмешливый  тон  твоего
письма доставил мне  не  слишком  много  удовольствия.  Я  не  верю,  как,
надеюсь, ты сам понимаешь, в случайность,  не  верю  и  в  то,  будто  все
предсказания мадам Брижит сбываются только в силу случайности. Конечно,  я
вовсе не собираюсь утверждать, что она здраво истолковывает все  факты,  а
равно и мотивы чужих поступков, но есть у нее определенный дар  прозревать
их тайную злокозненность. Думаю, она  была  бы  очень  удивлена,  если  бы
узнала, что, хотя мы с ней избрали  разные  пути,  я  нахожу  наши  с  ней
заблуждения сходными: и она и я - она, повинуясь голосу рассудка,  а  я  -
голосу  сердца,  -  считали  себя  вправе  вмешиваться  в  чужие   судьбы.
Разумеется, главное в нашей  миссии,  как  и  любого  христианина,  -  это
возвещать евангельские истины, но это  вовсе  не  значит,  что  мы  должны
переделывать наших близких на свой лад и сообразно  нашим  личным  вкусам,
ибо даже самих себя мы переделать не можем; мы можем только  идти  впереди
Всевышнего, как идет  пес  впереди  невидимого  охотника,  с  большим  или
меньшим  успехом,  каковой  зависит  от  того,  будем  ли  мы   достаточно
внимательны,  покорны  и  податливы,  дабы  слиться  с  волей  Учителя   и
пренебречь собственной. Мадам Брижит в отношении меня  не  ошибалась:  она
обвиняла  меня  в  недостатке  чувства  меры  и  способности  суждения   и
утверждала в выражениях чрезвычайно резких, что,  ежели  священнослужитель
обладает этим недостатком в такой  степени,  как  я,  он  рискует  навлечь
худшие беды, чем самая преступная страсть; а ведь именно поэтому я  очертя
голову вмешивался в чужие дела, вмешивался  безрассудно,  не  по  здравому
размышлению и, конечно, неосторожно. О, разумеется,  Всевышний  извлек  из
этого пользу, ибо такова любовь нашего господа, который умеет все обратить
к вящему благу тех, кого любит. Но по  тому  вреду,  который  скапливается
вокруг нашего, как мы считаем, апостольского служения, не  так  уж  трудно
установить,  сколько  примешивается  к  нему   скрытой   корысти,   тайных
вожделений, о которых, впрочем, мы имеем лишь смутные представления, и вот
почему превыше всего мы должны рассчитывать на милосердие свыше.
   Дорогой мой Луи, все это, очевидно, покажется тебе  чересчур  туманным;
вернемся к этому разговору через несколько  лет,  если  отец  небесный  не
призовет к себе своего не только бесполезного, но  и  опасного  служителя,
каким  являюсь  я.  А  пока  что  разрешу  себе  высказать   свое   мнение
относительно мадам Брижит: не высмеивай того, что происходит в ней сейчас,
не считай  посланное  ей  испытание  малым.  Всю  жизнь  она  видела  лишь
поучительную сторону своих поступков, а теперь они все разом и  все  вдруг
обернулись к ней страшным своим ликом. Когда Иисус Христос  открывает  нам
глаза и все поступки наши начинают  теснить  нас,  подступать  к  нам,  мы
дивимся им, как тот прозревший  евангельский  слепорожденный,  коему  люди
представились "подобными ходящим деревьям".  Но  мне  хотелось  бы,  чтобы
мадам Брижит поняла то, в чем я сам  уверился  лишь  сейчас,  находясь  на
последних ступенях унижения, степень коего ты не можешь и вообразить,  ибо
не было такой грязной клеветы,  которую  не  обрушили  бы  на  меня;  люди
считают себя вправе выдумывать все, что им  угодно,  и  в  архиепископской
епархии, и повсюду. Могу сказать, что на пороге старости  я  потерял  свою
скромную человеческую честь и  допустил,  чтобы  в  лице  моем  оскорбляли
Иисуса, отметившего меня своим знамением. Семья моя  рассержена,  унижена,
ибо я навлек на нее позор, не говоря уже о том, что мое присутствие  в  их
доме  увеличило  материальные  трудности.  Младшему  из  моих  племянников
пришлось уступить мне свою комнату, и теперь он живет вместе с братом. Все
они, понятно, очень добры ко мне, но моя невестка, пожалуй, слишком  часто
спрашивает, что  я  рассчитываю  в  дальнейшем  делать,  и  приходится  ей
отвечать, что я и сам ничего не знаю, так как и впрямь я не  годен  ни  на
что, никому не нужен. О, теперь я не ошибусь: я стою перед  господом  моим
нагой, лишенный всех своих заслуг, совсем беспомощный, как ни один человек
на нашей  земле.  Возможно,  такое  состояние  и  должно  пожелать  людям,
избравшим  своим  призванием,  если  только  я  так  осмелюсь  выразиться,
добродетель.  Люди,  избравшие  своим  призванием  добродетель,  неизбежно
составляют себе преувеличенное мнение о  ценности  собственных  поступков,
сами берутся судить собственные свои  заслуги,  и  при  сравнении  себя  с
другими у них голова идет  кругом  от  собственной  добродетели.  От  души
хотелось бы, чтобы мадам Брижит в час посланного ей испытания поняла,  что
вступает на путь великих откровений..."


   Возможно,  читая  эти  строки,  кто-нибудь  решит,  что   аббат   Калю,
обратившийся с такими словами к шестнадцатилетнему  мальчику,  и  в  самом
деле доказал, что не слишком преуспел в области  здравых  суждений.  Я  не
решился показать это письмо мачехе, хотя она уже не старалась ввести  меня
в заблуждение, я жил в невыносимой атмосфере, созданной ее страхами. В это
примерно время  тонкий  еженедельный  журнал  "Батай",  орган  анархистов,
промышлявший в основном  скандальными  происшествиями,  начал  публиковать
серию весьма ядовитых заметок о "похищении аптекарши". Я страшно удивился,
когда Брижит Пиан попросила меня доставлять ей  еженедельно  этот  гнусный
листок; сама она не осмеливалась его покупать и не хотела посылать за  ним
лакея, а я никак не мог взять в толк, какую усладу черпает она в  подобном
чтении, пока мне не сообщили в коллеже, что господин  Пюибаро  работает  в
"Батай" секретарем и читатели справедливо, нет ли приписывают его перу все
публикуемые в журнале антирелигиозные статьи.
   Каждую субботу я присутствовал при этом чтении, длившемся  весь  вечер;
думаю даже, что Брижит Пиан вставала ночью и снова бралась за  журнальчик,
как бы желая глубже проникнуть в бездны падения  этой  души,  которую  она
своими руками (во всяком случае, так ей  казалось)  толкнула  к  бунту,  к
ненависти и отчаянию. Дети, даже подростки, обычно не замечают  физических
перемен у взрослых, с которыми они живут бок о бок. Но я видел,  как  день
его дня сохнет моя мачеха, теперь аметистовый капот  свободно  болтался  у
нее на плечах, как будто толстая и жирная змея волос, заплетенных в  косу,
кормилась ее собственным телом. Самое удивительное во  всей  этой  истории
было то, что спустя несколько месяцев Леонс  Пюибаро  не  только  ушел  из
журнала и удалился в монастырь ордена траппистов в Сетфоне, но  и  остался
там навсегда и, таким образом, в одеянии послушника выполнил то,  чего  от
него всегда ждала моя мачеха:  тут  опять-таки  предсказания  Брижит  Пиан
совпали с предначертаниями небес... Но в то время, о котором я говорю, она
еще не могла предугадать этот неожиданный поступок, и  если  иной  раз  ее
мятущийся дух отвлекался от мыслей об отступнике, то лишь для того,  чтобы
кружить вокруг других  своих  жертв:  мужа,  Октавии,  которые,  возможно,
остались бы в живых, не встреть они на своем пути Брижит Пиан. Думала  она
также о Мишель, о Жане, об аббате Калю, на которого донесла...
   До сих пор для меня остается загадкой одно  обстоятельство:  ведь  наша
мачеха могла бы найти себе опору и поддержку в лице духовного наставника в
это критическое для нее время. Но я не знал, кто именно ее духовник,  даже
и не очень уверен, что у нее таковой был. Впрочем, как мне кажется, даже в
те времена, когда  она  особенно  гордилась  своими  успехами  на  пути  к
совершенствованию и  когда  никто  еще  не  мог  предвидеть,  что  в  один
прекрасный день  ее  будут  терзать  все  фурии  больной  совести,  мачеха
исповедовалась гораздо реже, чем можно было этого ждать  от  особы,  столь
любящей афишировать свое благочестие. В дни моего детства еще не угас спор
о том, как часто полагается ходить к исповеди, спор, начавшийся еще два  с
половиной века назад. В наши дни верующий  католик  старается  причащаться
святых тайн как можно чаще, а сорок лет назад  страх  и  трепет  царили  в
отношениях между христианскими  душами  и  воплощенной  любовью,  каковая,
согласно янсенистской традиции, считалась неумолимой.
   Верно одно: в том году, когда начался  великий  пост  и  уже  близилась
пасха, страхи Брижит Пиан переросли в ужас. Как-то вечером она  без  стука
ворвалась ко мне в спальню. Я уже лег и читал роман Фромантена "Доминик" и
поднял  на  непрошеную  посетительницу  взгляд,   затуманенный   картинами
воображаемого мира, откуда я с трудом вынырнул наружу.
   - Еще не спишь? - спросила Брижит робко и умоляюще.
   Она прочла на моем лице выражение досады  грубо  оторванного  от  своих
грез человека. Другое дело, если бы я еще  не  лег,  тогда  я  охватил  бы
голову обеими руками, заткнул бы пальцами уши, склонился  бы  над  книгой,
словом, одна моя поза отбила бы охоту вступать  со  мной  в  разговор.  Но
сейчас, лежа под одеялом, я был безоружен.
   - Послушай, Луи,  я  хочу  попросить  у  тебя  совета...  Возможно,  ты
удивишься,  но  в  иные  минуты  как-то  перестаешь  видеть  ясно.  Какое,
по-твоему,  большее  из  двух  зол:  нарушить  требования  церкви   и   не
причащаться  на  страстной  неделе  или  же,  повинуясь  заповеди,  будучи
недостойной,  причаститься?..  Нет-нет,  не  отвечай  так  сразу,  сначала
подумай хорошенько. Вспомни-ка, что сказал апостол Павел  о  тех,  кто  не
познает тела Христова...
   Я ответил, что думать тут особенно нечего и что вопрос решается просто,
достаточно покаяться в грехах священнику,  чтобы  на  нас  вновь  снизошла
благодать.
   - Для тебя, Луи, дорогой, для чистого сердца ребенка, может, это и так,
конечно, так!
   Она тяжело опустилась на край моей постели. Уселась,  видимо,  надолго.
Увы, пришлось отказаться  от  общества  "Доминика"  и  слушать  бессвязную
болтовню этой стареющей дамы.
   - Прежде всего грехи должны быть совсем простые,  ясно  распознаваемые,
четко определенные, так что можно было бы вложить их в четкую формулу.  Но
как же, по-твоему, я могу растолковать какому-нибудь  священнику  все  то,
что меня мучает? Что он поймет из моих отношений с твоим отцом, с  Леонсом
и Октавией Пюибаро, с господином Калю, с Мишель? Я уже трижды пыталась это
сделать: поочередно обращалась к простому  священнику,  к  доминиканцу,  к
иезуиту. И все трое, представь, решили, что я из числа слишком совестливых
грешниц, а исповедники боятся их как чумы  и  действуют  с  ними  оружием,
каковое лишь усугубляет страх, а  именно  делают  вид,  что  не  принимают
всерьез их  самобичеваний.  Таким  образом,  выходишь  из  исповедальни  в
твердом убеждении, что тебя не поняли и что поэтому тебе не  будет  прощен
грех, раз сам священник не разобрался в твоих словах... Ну да,  ну  да,  я
тоже поражена этим недугом, - помолчав, крикнула она. - Но самое главное -
знать, кается ли человек с чистыми намерениями или  нет;  если  мы  терпим
подобную  пытку,  это  не  означает  еще,  что  речь  идет  о   выдуманных
проступках...
   - В таком случае, - прервал я ее наставительным тоном, - речь  идет  не
просто о больной совести, но о раскаянии...
   - Ты вложил персты в открытую рану, Луи. Мы  пытаемся  себя  успокоить,
прибегая к самым мягким терминам, ты прав, даже очень прав: я  страдаю  не
от больной совести, а от угрызений, да, от ужасных  угрызений.  Ты,  ты  с
первого слова сумел все понять  с  обычной  твоей  быстротой  соображения,
которой так восхищался бедняжка Леонс  Пюибаро.  А  я  отчаялась  что-либо
объяснить  этим  неопытным  людям,  для  которых  любой  грех  есть  легко
определяемый поступок и которые не понимают, что зло может порой  отравить
всю жизнь, что зло  может  быть  многоликим,  невидимым,  необъяснимым,  а
следовательно, его нельзя выразить словами, оно  в  буквальном  смысле  не
имеет названия...
   Она замолчала, чуть привалилась ко мне, я слышал ее бурное дыхание.
   - Мне пришла в голову одна мысль, - начал я. (Меня  охватило  волнение,
знакомое мне еще с той поры, когда господин Пюибаро обращался ко мне как к
оракулу,  а  я  старался  ослепить  его  своим  ответом,  в  равной   мере
неожиданным и мудрым.) - Священник, который мог бы  успокоить  вашу  душу,
должен не только знать вас уже давно, но ему также должны быть известны  в
мельчайших подробностях те события,  которые  вас  так  мучают.  Да-да,  -
настаивал я, а  она  смотрела  мне  в  лицо  с  тем  выражением,  с  каким
безнадежно больные люди смотрят на  изрекающего  свой  приговор  врача,  -
господин Калю знал все наперед, в последнем письме он  описывает  мучающий
вас недуг. Неважно, как его назвать - угрызения совести  или  раскаяние  в
содеянном: зная причины недуга, он даст вам отпущение грехов.
   - Аббат Калю? Да что ты говоришь? Исповедоваться у него мне после того,
что я ему сделала...
   - Именно после того, что вы ему сделали.
   Мачеха поднялась и стала кружить по моей спальне. И простонала, что  ни
за что не посмеет...
   - Безусловно, вам будет тяжело, - настаивал я, - но тем  большей  будет
ваша заслуга...
   При слове "заслуга" она вскинула голову.
   - Для большинства людей это было бы выше их сил, но для вас...
   Она снова выпрямила стан.
   - В конце концов... - прошептала она. - Видимо, придется  ехать  к  его
брату... А имеет ли он право  исповедовать?  -  допытывалась  она.  -  Да,
конечно, в пределах епархии...
   Она снова зашагала по комнате. Я нарочно громко зевнул  и  закутался  в
одеяло.
   - Засыпаешь, Луи? Ну, спи, спи, счастливое дитя.
   Она нагнулась над постелью, и ее шершавые губы коснулись моего лба.
   - Признайтесь, я подал вам богатую мысль? - самодовольно спросил я.
   Мачеха не ответила, толкуя и  перетолковывая  в  уме  мое  предложение.
Уходя, она потушила лампу, но, как только закрылась дверь, я  снова  зажег
свет и снова "Доминик" увел меня далеко-далеко от этой измученной женщины.



15

   Выйдя из  поезда,  который  привез  ее  от  аббата  Калю,  Брижит  Пиан
сообразила, что до обеда остается еще часа  два,  поэтому  она  не  наняла
карету,  а  пошла  пешком  в  тумане,  среди  людской  толчеи,  по  ужасно
печальному  бульвару  Сен-Жан,  не  замечая  того,  что  всегда  было   ей
ненавистно, уверенная в том, что ей простились все грехи. Шла  она  легкой
поступью, и впервые в жизни к порыву благодарности, возносившей ее к богу,
примешивалась смиренная человеческая нежность. С нее сняли бремя боли, она
уже  не  страдала,  дышалось  ей  свободно.   Иной   раз   ее   охватывало
беспокойство, словно пронзительный зов: сумела ли она  во  всем  до  конца
признаться? Ну да, конечно, впрочем, тот, кто выслушал ее,  уже  все  знал
наперед...
   Она  жадно  внимала  тому,  что  говорили  ей  в  промозглой   комнате,
побеленной известкой, скудно меблированной, где ее принял аббат  Калю.  Он
не пытался ее  успокаивать,  но  пристыдил  Брижит,  что  она  приписывает
слишком большое значение своим заблуждениям, как будто не знает, что  даже
наши грехи господь заставляет служить своим предначертаниям. Он умолял  ее
поглубже проникнуться собственным своим ничтожеством и не заменять прежние
иллюзии величавого продвижения по пути совершенства убеждением в том,  что
нет ее греховнее. Он добавил, что Брижит многое  может  сделать  для  тех,
перед кем следует загладить причиненные ею обиды; в отношении мертвых  это
само собой понятно, но вот в отношении живых... "Вы,  например,  могли  бы
помочь мне, - заверил он ее, - походатайствуйте за меня перед кардиналом".
(И Брижит сразу поняла, что Калю просит ее об этом ради нее же самой,  ибо
жалеет.) А он и  не  добивается  для  себя  прощения  у  высших  церковных
властей, а только просит разрешения поселиться на свой счет между Бастид и
Суй - в самом что ни на есть нищенском и заброшенном квартале,  снять  там
себе квартирку,  и  пусть  ему  разрешат  учить  детей  закону  божьему  и
отправлять службу. Шагая в тумане легкой,  свободной  походкой  по  мокрым
тротуарам, Брижит решила, что она сама покроет  все  его  расходы,  и  уже
рисовала в своем воображении, как новенький приход вырастет вокруг  аббата
Калю.
   Брижит Пиан уже успела заглянуть в  собор,  прежде  чем  закрылись  его
врата,  и  простояла  под  сводами   несколько   минут   неподвижно,   как
зачарованная, будто растеряла все человеческие слова, потом вышла на улицу
и добралась до дому, даже не заметив, какой дорогой она идет.  В  передней
ноздри ее защекотал непривычный запах табака, и  она  сразу  опустилась  с
небес на грешную землю: кто это смеет курить в ее доме? Прислушавшись, она
различила голос Мишель и еще какой-то незнакомый и тем не менее уже знала,
что он там, в ее гостиной, посмел прийти  сюда!  В  своем  письме  графиня
намекнула на возможное посещение юного Мирбеля, но Брижит ни на минуту  не
допускала мысли, что этот воришка наберется наглости и явится к нам. А  он
явился! И мы его приняли! За этой самой дверью он непринужденно болтает  с
Мишель. Брижит выпрямила свой стан. В нашей прихожей,  освещенной  язычком
газа, заключенным в стеклянный матовый шар, она вновь стала прежней,  той,
что пребывает в состоянии благодати, уверенная в своем праве вмешиваться в
жизнь тех, кем она имеет право распоряжаться. Но в то же время в ней глухо
зарокотал тот праведный гнев, с которым ей было так трудно бороться, когда
кто-нибудь осмеливался нарушить ее приказ, увиливать от  выполнения  того,
что она решила и предписала.
   Брижит уже  схватилась  за  ручку  двери,  но  пальцы  ее  нерешительно
разжались. Вопреки налетевшему  гневу  вновь  обретенный  душевный  покой,
глубокое умиротворение не покинули ее. Те, что сидели сейчас  в  гостиной,
она знала это, тоже обвиняли ее за  причиненное  им  зло.  Однако  в  этом
пункте совесть ее была чиста. А  как  она  могла  себя  вести  иначе?  Она
охраняла Мишель, совсем еще девочку,  как  охраняет  родная  мать.  Однако
аббат  Калю  придерживался  иного  мнения,  и  она  отлично   знала,   что
представляет для него юный Мирбель, хотя сегодня даже имени  его  не  было
произнесено. Но многое из  того,  что  говорил  аббат,  было,  безусловно,
подсказано памятью об  этом  заблудшем  ребенке:  каждая  судьба,  говорил
аббат, неповторима и исключительна, быть может, в этом-то и есть  одно  из
проявлений тайны милосердия и справедливости, которые  учат  нас,  что  не
существует общего закона, дабы судить и  осуждать  людей;  каждый  из  нас
получает незавидное наследство,  отягченное  грехами  и  заслугами  нашего
рода, и мера сего не  может  быть  нами  установлена,  и  каждый  свободен
сказать "да" или "нет" в ту минуту, когда любовь господня находится с  ним
совсем рядом; не можем мы присвоить себе право судить о  том,  что  именно
влияет на человека, предопределяя его выбор. Чету  Пюибаро  имел  аббат  в
виду, когда сказал: "Не  следует,  подобно  слепорожденному  или  глухому,
встревать между двумя любящими существами, будь даже  их  любовь  во  зло.
Самое главное - это сначала понять, что именно означает  их  встреча,  ибо
пути людские пересекаются не случайно..."
   Стоя под дверью, Брижит Пиан слышала два голоса, звучавшие попеременно:
голос Мишель,  чуть  принужденный,  и  другой,  уже  мужской,  но  еще  не
установившийся, с глухими раскатами. Уже не гневаясь, а колеблясь,  Брижит
присела на деревянный ларь. Так,  со  стороны  и  не  подумаешь,  что  она
подслушивает под дверью (она действительно не разбирала, о чем  говорят  в
гостиной), просто она замешкалась  в  прихожей,  потом  прошла  к  себе  в
спальню и долго, не зажигая огня, пробыла там одна, преклонив колени.
   Жан де Мирбель нарочно выбрал четверг для встречи с  Мишель:  он  знал,
что  утрами  по  четвергам  она  свободна.  Сначала  он  выразил   желание
повидаться со  мной.  Первым  моим  побуждением  было  пойти  предупредить
Мишель, но я сразу догадался