олы,
многим  обязанную  моим  родителям,  попросят  во  время  летних   каникул
позаниматься с Мишель. В глубине души отец не заподозрил ни  в  чем  худом
свою любимицу дочку, что и сказал ей сам, нежно целуя, а все  эти  строгие
меры были приняты лишь с цепью уберечь ее от сплетен и пересудов, так  как
жители Ларжюзона - люди жестокие  и  злоязычные.  Мадам  Брижит  могла  бы
торжествовать, если бы отец одновременно не предложил Виньотам искать себе
другое место. Удар был направлен прямо  на  их  покровительницу.  Напрасно
Брижит твердила, что это дело опасное, что в лице Виньотов мы  приобретаем
себе врагов, причем врагов, хорошо против нас вооруженных. Но отец заявил,
что он сумеет обезоружить Виньотов и что он располагает достаточно  мощным
средством, чтобы заткнуть им рот.


   Таким образом, эта клевета, имевшая столь важные последствия для многих
героев этой повести, имела все же одну положительную сторону, она  вырвала
- увы, на слишком короткий срок - нашего отца из состояния  оцепенения,  в
каком он пребывал последние шесть лет. Брижит смогла убедиться в том,  что
на ее пути стал противник,  которого  она  долгое  время  не  принимала  в
расчет. Любовь ее мужа к Мишель была как бы  продолжением  его  страсти  к
первой мадам Пиан. Так что дело тут, в сущности, было опять же в покойнице
- вот что, без сомнения, поняла наша мачеха и вот чем можно  объяснить  ее
поведение в последующие дни.
   Во всех житейских обстоятельствах Брижит искренне  стремилась  к  добру
или по крайней мере была убеждена, что искренне к нему стремится: вот чего
не следует упускать из виду, читая эти мемуары. Я мог бы окрасить ее образ
совсем в другие тона, чем те, которыми она столь жестко обрисована на этих
страницах. Конечно, я слишком близко соприкасался с ее жертвами, видел  их
страдания, но, описывая ее дела,  самые,  казалось  бы,  черные,  было  бы
несправедливым поддаться искушению осветить эту грозную  душу  только  под
одним углом.
   Необходимо напомнить, что, когда Брижит Майар еще до брака с моим отцом
проводила почти каждое лето в Ларжюзоне, она оказалась причастной к  одной
из тех молчаливых супружеских драм, которые длятся  до  самой  смерти  без
всяких внешних вспышек, без  объяснений.  Мой  отец  видел,  как  страдает
обожаемое им существо, его первая  жена  Марта,  как  страдает  она  из-за
другого мужчины, но ничем не мог ей помочь и лишь усугублял  ее  угрызения
совести зрелищем своей собственной печали. Человек простой и не  привычный
к самоанализу, он обрел в лице Брижит проницательного толкователя. Он  был
связан  с  ней  тесными  узами,  но  им  суждено  было  порваться  в  силу
обстоятельств, их же породивших. Брижит хвасталась тем, что спасла  нашего
отца от самоубийства; и в самом деле, в ту трудную минуту он  уцелел  лишь
благодаря заботам внимательной конфидентки, которая не только следовала за
ним по лабиринту мучительного испытания, но даже забегала вперед,  как  бы
перекидывала мост между  несчастным  страдальцем  и  его  женой,  так  как
доводилась ей кузиной и подругой детства.
   Сделавшись второй мадам Пиан, Брижит совершенно чистосердечно  полагала
главной своей обязанностью довести дело до конца,  вырвав  супруга  из-под
влияния покойницы, тем более что и сам-то он  женился  вторично  только  в
надежде найти исцеление. Личная неприязнь, ревность, скрываемая ото  всех,
даже от самой себя, безусловно,  определили  в  дальнейшем  действия  моей
мачехи, но поначалу она имела право верить в свою миссию,  возложенную  на
нее мужем.
   Когда через несколько месяцев Брижит убедилась, что  Марта  по-прежнему
царит в сердце ее мужа, царит силой  добродетели,  которая  вопреки  самой
пылкой страсти, по-видимому, устояла,  когда  Брижит  убедилась,  что  для
нашего отца покойница окружена ореолом героизма, ибо способна  была  пойти
на смерть ради любви, но не нарушить супружеского  долга,  мачеха  решила,
что в первую очередь следует установить, подлинный ли  это  ореол.  В  тот
самый день, когда мужу будут представлены неоспоримые доказательства того,
что первая мадам Пиан совершила прелюбодеяние, встала на путь  добродетели
лишь после того, как ее покинул любовник,  и  что,  наконец,  покончила  с
собой от отчаяния, - в тот день, по мнению Брижит,  ее  супруг  сбросит  с
себя постыдное иго наваждения. А ведь еще задолго до того, как в  руки  ее
попало неопровержимое свидетельство виновности Марты, вспоминая  кое-какие
ее признания, Брижит не сомневалась, что ее покойная кузина согрешила;  и,
возможно, страстное желание занять ее место объяснялось  именно  тем,  что
она могла заполучить улики, безнаказанно обшаривая комнаты, роясь в шкафах
и ящиках секретеров.
   Ей сопутствовала сказочная удача: в первые же  недели  супружества  она
нашла искомый документ, столь превосходивший  все  ее  ожидания,  что  она
сочла благоразумным хранить о нем полное молчание.  Итак,  как  мы  видим,
Брижит  Пиан  была  способна  чувствовать  жалость  и  подавила  искушение
поделиться своим открытием с мужем, ибо питала еще  надежду  исцелить  его
иными методами, не открывая ему глаз.
   И верно, со времени  отбытия  Виньотов  из  Ларжюзона  отец,  казалось,
полностью  исцелился.  Потерпев  в  этом  пункте  поражение,  Брижит  зато
восторжествовала во всех прочих. Она могла только приветствовать  принятое
в скором времени решение отца: по возвращении в город  Мишель  отдадут  на
полный пансион к сестрам из Сакре-Кер, где до сих пор она была приходящей.
(В глазах Октава Пиана это  не  было  наказанием,  а,  напротив,  наиболее
надежным способом разлучить девочку с ее грозной мачехой.)
   Итак, мадам Брижит могла бы чувствовать себя полностью удовлетворенной,
если бы не одно обстоятельство: в лице дочери отец защищал  свою  покойную
жену. Возвращение к жизни Октава закрепило победу, но победу не Брижит,  а
Марты: той, которой он принадлежал на  веки  веков.  Вот  она,  бесспорная
истина, которую  прозревала  своим  смятенным  умом  наша  мачеха,  и  это
открытие побудило ее, пусть  с  запозданием,  взорвать  мину  замедленного
действия.


   Тем временем за нами с сестрой было установлено строжайшее  наблюдение.
На нашу беду, барышня на почте, тоже из подопечных мадам Брижит, получила,
очевидно, недвусмысленное распоряжение относительно нашей корреспонденции.
Все письма, адресованные в Ларжюзон, должны  были  оставаться  до  утра  в
почтовой конторе, а почтальону их вручали  только  утром  следующего  дня;
каждый конверт, уходивший от нас, тоже не миновал взгляда мачехи.
   Таким образом, Мишель могла рассчитывать только на  меня  как  связного
между ней и Жаном. Не то что она хотела нарушить слово, данное отцу  -  не
переписываться с  Жаном,  -  просто  она  задумала  передать  ему  золотой
медальон в форме сердечка, который носила на груди и где хранилась  прядка
маминых волос. Я был неприятно поражен тем, что сестра решилась расстаться
с дорогой нам  обоим  реликвией  ради  Мирбеля  и  не  особенно-то  рвался
предпринять пешеходное путешествие, длинное и утомительное еще  и  потому,
что пришлось бы идти в обход городка из страха, что меня увидят и  донесут
родителям. К тому же столь долгое  отсутствие  непременно  насторожило  бы
мачеху, которая стала относиться ко  мне  с  удвоенной  заботой,  лишенной
всякого оттенка недоброжелательства; случалось, она привлекала меня к себе
на грудь, откидывала челку с моего  лба  и  с  глубоким  вздохом  шептала:
"Бедный, бедный ребенок!"
   Чем  сильнее  настаивала  Мишель,  тем  больше  я  упирался,  не  желая
рисковать. Последние недели  каникул  были,  таким  образом,  окончательно
испорчены  нашими  вечными  и   бессмысленными   спорами.   Я   не   сумел
воспользоваться счастливым случаем и провести с сестрой эти долгие дни,  о
которых мне так сладостно мечталось,  хотя  теперь  между  нами  никто  не
стоял. А с Мирбелем, думал я, мы увидимся осенью в  коллеже.  Тогда  я  не
знал, что он проведет весь год в Балюзаке. Хотя я  и  рисовал  себе  самые
мрачные  картины  относительно  моей  дальнейшей  участи,  она  была   мне
неизвестна.  Я  льстил  себя  надеждой,  что  в  коллеже   Мирбель   будет
безраздельно принадлежать мне одному. Ясно, я буду ему  особенно  мил  как
брат Мишель. Но они не увидятся больше,  не  смогут  переписываться,  а  я
по-прежнему буду  с  ним:  единственный  соученик,  который  что-то  будет
значить в глазах Мирбеля.


   Как-то, дело было  в  сентябре,  часов  около  четырех  в  конце  аллеи
показался священник на велосипеде. Мишель  крикнула:  "Аббат  Калю  едет!"
Брижит тут же велела нам удалиться в  свои  комнаты,  и,  так  как  Мишель
заупрямилась, отец сурово повторил приказание мачехи. Сам он тоже  остался
встречать аббата, что было явным нарушением его привычек  -  стоило  слуге
доложить о  приезде  гостей,  как  папа  немедленно  запирался  у  себя  в
кабинете. Само собой разумеется, он хотел быть уверенным в  том,  что  его
супруга не наговорит на Мишель лишнего, помимо того, о чем было между ними
условлено. Я лично не  был  свидетелем  этой  встречи  и  поэтому  приведу
страницу из дневника господина Калю, который записал эту сцену  в  тот  же
вечер. (Я сохраняю в неприкосновенности его сухой и сдержанный тон.)
   "Поразительная женщина, чудо извращенности. Видимость зла в ее глазах и
есть зло в той же мере, в какой ей выгоднее так считать. Натура  глубокая,
но сродни живорыбному садку, где  легко  проследить  любой  взмах  рыбьего
хвоста; так и в случае с мадам Брижит можно невооруженным  глазом  увидеть
самые тайные мотивы ее действий. Если когда-нибудь  безапелляционность  ее
суждений и моральных приговоров обернется против нее самой, какие же  ждут
ее муки!
   Шокирована тем, что я выступаю в роли адвоката этих  двух  ребятишек  и
считаю, что для Жана первая его любовь - огромное благо. Поджав губы,  она
обзывает меня "савойским викарием" ["Исповедание веры Савойского  викария"
- один из разделов  романа  Жан-Жака  Руссо  "Эмиль,  или  О  воспитании",
проповедующий   особую   религию,   отвечающую   требованиям   природы   и
естественных человеческих чувств]. Я набрался храбрости и  предостерег  ее
против  предерзостного  толкования  божьей   воли,   чем   слишком   часто
злоупотребляют  люди  благочестивые.  Но  дорого  "же  мне  обошлась   моя
неосторожная критика, задевшая  рикошетом  и  священнослужителей!  С  этих
выигрышных позиций милейшая дама обрушилась на меня  с  упреками,  что  я,
мол, отрицаю за церковью ее право на поучение; и я  уже  представляю  себе
письмо-донос, которое она вполне  способна  настрочить  в  епархию!  Мадам
Брижит не так старается вникнуть в наши  мысли,  как  запомнить  из  чужих
речей то, что, по ее мнению, может  скомпрометировать  человека  в  глазах
начальства, а при надобности и вообще погубить. Я ей об этом сказал, и  мы
расстались, обменявшись поклонами: я поклонился ей почтительно, но  весьма
сухо, а она просто кивнула, почти невежливо.
   На обратном пути из-за кустов,  росших  у  ворот,  вдруг  вылезает  вся
пунцовая, не смеющая поднять  глаз  Мишель.  Я  сошел  с  велосипеда.  Она
сказала:
   - Вы поверили ей?
   - Нет, Мишель, не поверил.
   -  Господин  кюре,  я  хочу,  чтобы  вы  знали...   Если   бы   я   вам
исповедовалась... Я бы ничего не могла сказать плохого о Жане.
   Она залилась слезами. Я пробормотал что-то вроде: "Да  благословит  вас
обоих господь бог".
   - Скажите ему, что я не могу с ним видеться, не могу  ему  писать,  что
осенью меня отдают в пансион...  А  как  за  мной  следят!  Знаете,  какие
распоряжения даны на мой счет... Но все равно, скажите Жану,  что  я  буду
его ждать, сколько бы ни потребовалось... Скажете?
   Я попытался пошутить:
   - Странное поручение для старого священника, Мишель!
   - Старый священник!.. Кроме меня, вы один на всем свете его  любите,  -
сказала она это как нечто само  собой  разумеющееся,  как  самую  простую,
самую очевидную  вещь.  Я  не  нашелся,  что  ответить.  И  даже  невольно
отвернулся. Потом она вручила мне для Жана сверточек.
   - Я дала папе слово  не  писать  Жану,  но  ведь  к  сувенирам  это  не
относится. Скажите ему, что это самое-самое ценное, что у меня есть. Пусть
хранит, пока мы с ним не встретимся. Скажите ему...
   Но тут она махнула мне рукой, чтобы я скорее уезжал, а сама  нырнула  в
кусты: за деревьями белел рогатый чепец монашки".


   Аббат Калю застал Жана  там,  где  его  оставил,  мальчик  полулежал  в
шезлонге у западной стены дома. На коленях валялась открытая книга, но  он
не читал.
   - Ну и наделал же ты шуму в Ларжюзоне, мальчуган!
   - Вы были в Ларжюзоне?
   Мирбель попытался придать себе равнодушный, почти отсутствующий вид, но
ему это плохо удавалось.
   - Да, был, и мамаша Брижит такого там  натворила.  Вообрази  себе,  что
Мишель...
   При первых же словах аббата Жан не сдержался и воскликнул:
   - Она могла бы мне ответить. Когда любишь, нарушаешь все запреты,  всем
рискуешь...
   - Она же еще девочка, Жан, но самая храбрая девочка, какую я когда-либо
видел.
   Не глядя на кюре, Жан осведомился, говорил ли тот с ней.
   - Говорил, но всего несколько минут. И хорошо запомнил, что она просила
тебе передать: она не может с тобой видеться, не может тебе  писать,  а  с
осени будет жить в пансионе Сакре-Кер. Но она будет ждать тебя годы,  если
потребуется.
   Кюре  говорил  монотонным  голосом,  как  ученик,   отвечающий   хорошо
вызубренный урок: каждое слово как бы приобретало особый вес.
   - А еще? Это все?
   - Нет, не все. Она просила меня передать тебе вот это... И сказала, что
это самое ценное, что у нее есть, и просила хранить до тех пор, пока вы не
встретитесь.
   - А что это такое?
   Кюре и сам не знал. Положив пакетик на колени Жана,  он  вошел  в  дом.
Через неплотно закрытые ставни он видел, как Жан, не отрываясь, смотрит на
маленькое позолоченное сердечко, лежавшее вместе  с  цепочкой  у  него  на
ладони, как потом он поднес медальон к губам таким  жестом,  словно  хотел
его выпить.
   Кюре присел  к  столу,  открыл  рукопись  "Теория  веры  у  Декарта"  и
несколько  раз  прочел  последний  параграф.  Но  сосредоточиться  ему  не
удалось, и он снова подошел к окну.  Мирбель  лежал,  закрыв  лицо  обеими
руками; и можно было не сомневаться, что медальон  покоится  в  углублении
его ладоней и касается его губ.


   Вот уже два дня Жан выходил в столовую к завтраку  и  обеду.  Итак,  он
явился ровно в семь, сел напротив кюре, но сегодня  тоже,  как  и  обычно,
упорно молчал. (Господин Калю с некоторых пор взял привычку читать за едой
журнал или газету и нарочно клал их возле своего прибора.)  Однако,  когда
подали суп, он заметил, что Жан исподтишка наблюдает за ним. Если  Жан  до
сих пор молчит, значит, он робеет, смущен,  не  знает,  как  приступить  к
разговору. Но, с другой стороны, кюре  боялся,  как  бы  не  спугнуть  его
неловким словом. Поэтому, должно быть, он больше обращал внимание на то, с
аппетитом ли ест Жан: последнее время мальчик стал очень разборчив в  еде.
Когда после обеда они снова уселись возле дома, кюре спросил, что бы такое
приготовить ему  на  завтра  вкусненькое.  Жан  ответил,  что  ему  ничего
особенного не хочется, но ответил без своей обычной запальчивости. И вдруг
спросил в упор:
   - А вас действительно так уж интересует мое здоровье?
   - Да будет тебе, Жан!
   Но Жан совсем по-ребячески буркнул "нет,  кроме  шуток",  сел  на  свой
шезлонг и взял за руку стоявшего  рядом  аббата.  И,  не  глядя  на  него,
проговорил:
   - Я с вами вел себя как свинья...  А  вы,  вы...  То,  что  вы  сделали
сегодня...
   Он заплакал взахлеб, как плачут дети, не стыдясь своих  слез.  Господин
Калю присел рядом с ним и взял его руки в свои.
   - Вы не знаете, не можете знать... Если  Мишель  меня  бросит,  я  убью
себя... Не верите?
   - Нет, почему же, малыш, верю.
   - Правда, верите?
   Как нуждался Жан в доверии, как хотелось ему, чтобы верили его слову!
   - Я сразу понял, что это серьезно.
   И так как Жан вполголоса начал: "Неужели все это мне  не  пригрезилось?
Неужели в Балозе я действительно это видел?", аббат прервал его:
   - Не рассказывай мне ничего, если тебе будет слишком больно.
   - Знаете, она нам все соврала. Все это  выдумки,  что  она  ночевала  в
Валландро. Она сняла себе номер в гостинице "Гарбе" в Бадозе.
   - Все женщины говорят одно, а делают другое - это уж известно...
   - Но она была не одна... Там она встретилась с одним типом. Я видел  их
ночью у окна.
   Он их видел, и его устремленные в одну точку глаза все еще  видели  их.
Аббат Калю нежно взял его голову в ладони и  тихонечко  встряхнул,  словно
желая пробудить ото сна.
   - Никогда не следует вмешиваться в чужую жизнь вопреки  желанию  людей,
запомни этот урок навсегда, мальчик. И никогда не следует открывать  дверь
ни в их вторую, ни в их третью жизнь, известную одному лишь господу  богу.
И никогда не следует оборачиваться на тайный град, на  тот  проклятый,  на
тот чужой град, если не хочешь обратиться в соляной столп...
   Но Жан заупрямился и с блуждающим взором рассказывал  и  рассказывал  о
том, что он до сих пор еще видел и будет видеть до последнего своего часа.
   - Мужчина, почти старик... Я его знаю: он из  Парижа,  пьески  пишет...
Волосы крашеные, сам брюхатый, а рот... Фу, гадость!..
   - А ты скажи себе, что для нее он  воплощение  ума,  таланта,  красоты.
Любить человека - значит видеть в нем чудо, невидимое для  всех  прочих  и
видимое только тебе одному... Пора возвращаться в дом, - помолчав, добавил
он. - Теперь быстро темнеет, а ты легко одет.
   Мирбель покорно поплелся вслед за кюре. А тот довел мальчика  под  руку
до библиотеки, которая служила  аббату  спальней,  и  Жан  прилег  на  его
постель. Господин Калю зажег лампу и пододвинул к постели кресло.
   - А они? - спросил он. - Они тебя видели?
   - Нет, я сидел на карнизе собора, там было  темно.  Да  и  уехал  я  до
рассвета. Потом спал в стогу. Если бы вы меня не нашли, я, пожалуй, околел
бы на дороге,  как  паршивый  пес.  Когда  я  подумаю,  что  вы  для  меня
сделали...
   - А что же, по-твоему, я должен был ждать твоего возвращения в постели,
так, что ли? Я  взялся  тебя  воспитывать,  значит,  я  за  тебя  отвечаю.
Вообрази, каких неприятностей мне бы это стоило...
   - Но ведь вы же не поэтому? Не только поэтому?
   - Вот-то дурачок!
   - Потому что вы немножко меня любите, да?
   - Будто Жана де Мирбеля любит только один старик кюре!
   - Правда? Нет, это невозможно!
   - Взгляни на это золотое сердечко... Куда ты его дел? Надел на шею, как
она раньше надевала? Носишь на груди? Да-да, носи его на  груди,  там  его
место, пусть ты  всегда  его  чувствуешь,  пусть  в  тяжелую  минуту  тебе
достаточно будет коснуться его рукой.
   - Но она же еще совсем девочка, она меня не знает, не знает,  какой  я,
она даже понять меня не может, до того она чистая, даже если бы я  пытался
ей объяснить... И вы, вы тоже не знаете, что я делал...
   Аббат Калю положил ему ладонь на лоб.
   - Ясно, ты не святой, ты не из породы праведников.  Но  ради  таких-то,
как ты, и сошел Христос на землю, чтобы найти их и  спасти.  Мишель  любит
тебя таким, каков ты есть, так же как господь любит тебя таким, каким тебя
создал.
   - А мама меня не любит.
   - Просто страсть помешала ей ощутить всю силу своей любви  к  тебе.  Но
любить тебя она любит.
   - А я ее ненавижу.
   Слова эти Жан произнес с натугой, неестественным тоном, к  которому  он
нет-нет, да и прибегал.
   - Думаете, я шучу? Нет, правда, правда, я ее ненавижу.
   - Верю, так ненавидят тех, кого  любят.  Наш  отец  небесный  возжелал,
чтобы мы  любили  врагов  наших;  и  подчас  это  гораздо  легче,  чем  не
возненавидеть тех, кого мы любим.
   - Да, - подтвердил Жан, - потому что они причиняют  нам  слишком  много
боли.
   Он прислонился виском к плечу кюре и тих