ые
шквальным ветром. В семье его брата до сих пор еще говорили: "Это было  на
каникулах восьмидесятого года, в год великого гнева Эрнеста..."  Последняя
по датам вспышка "великого  гнева"  задержала  на  год  его  посвящение  в
иподьяконы. С тех пор с помощью милосердного бога он  научился  овладевать
собой, прежде чем вспышка оборачивалась плохо...
   Этим вечером, преклонив колени на скамеечку, он молчал, обхватив голову
руками. Внутренний голос взывал к нему:  "Опасность  рядом...  Смотри,  де
причини ему зла..." Но этот призыв к  благоразумию  заглушали  куда  более
мощные раскаты: это говорило желание, чтобы Мирбель был уже  здесь,  чтобы
можно было схватить его за шиворот, поставить на колени  и  держать,  пока
тот не попросит пощады. И  потом,  хватит  шуточек:  отныне  с  ним  будут
обращаться так, как требовал дядя Адемар. Раз на Жана можно воздействовать
только силой, раз он повинуется только из страха, что ж, балюзакский  кюре
сумеет его обуздать так, что он станет покорнее пса.  "Молись,  постарайся
выиграть время", - неустанно твердил ему тот  первый  голос.  И  вдруг  он
услышал на лестнице знакомые шаги. Кюре приоткрыл дверь:
   - Войди, мне надо с тобой поговорить.
   И так как Жан ответил: "Сейчас зайду...",  -  священник  повторил:  "Не
сейчас, а немедленно". Жан молча пожал плечами и стал подыматься на второй
этаж. Но тут его вдруг схватили за воротник, поддали коленкой под  зад,  и
он в мгновение ока очутился среди книг и журналов на диване-кровати,  куда
его бросили, словно тюк. Не помня себя от удивления, он сел  и  увидел  на
уровне своего лица два огромных кулачища. Он только и сумел  пробормотать:
"Что это вас разобрало?" Аббат судорожно задышал и  вытер  ладонью  пот  с
лица. Слава богу, мальчика не покалечил, опасность миновала.
   Ледяным тоном, стараясь сдержать дрожь  в  голосе,  кюре  признал  крах
своего метода с таким воспитанником и предупредил, что с сего дня он будет
ограничиваться лишь внешним надзором и намерен держаться такой  тактики  в
отношении Жана вплоть до того времени, пока семья  Мирбелей  не  освободит
аббата от взятых им на себя обязательств. Он хочет надеяться, что  у  Жана
хватит благоразумия не переводить их спор в область применения  физической
силы, потому что если аббат даст себе в этом отношении волю, то ему трудно
будет обуздать себя, а бьет он больно.
   После чего он велел Жану подняться в свою  комнату,  ужин  ему  подадут
туда. "Все это время, пока он говорил со мной как последний хам,  -  писал
Жан Гортензии Вуайо, - он ни разу не поднял век, а когда замолкал,  должно
быть, молился про себя, хотя губами не шевелил, - таковы  они,  эти  люди,
всегда найдут увертку, лишь бы ускользнуть от вас".


   Аббат сдержал слово - он  сам  неотступно  сидел  с  Мирбелем,  а  если
выходил из дому,  призываемый  своими  священническими  обязанностями,  то
поручал Марии следить за юношей. Нет сомнения, что Жану не  раз  удавалось
улизнуть из дому, а переписки с Гортензией Вуайо он и вовсе не прерывал ни
на день благодаря посредничеству учителя, приходившего заниматься с  Жаном
математикой. Но тем не менее Мирбелю пришлось признать себя побежденным  и
смириться перед этой несгибаемой волей. Впрочем, приближение  экзаменов  -
все туже затягивавшийся на его  шее  в  эти  последние  недели  ошейник  -
побудило Жана отложить на будущее свой план сопротивления. До экзаменов он
был допущен, но по устному провалился, после чего месяц провел у графини в
Ла-Девизе и лишь в сентябре вернулся в Балюзак.  Впервые  после  зловещего
открытия в Балозе Жан увиделся с матерью. "Мне  подменили  моего  Жана,  -
писала графиня аббату Калю, - раньше  это  был  просто  юный  сорванец,  а
теперь  это  юный  циник.  Стоит  мне  произнести  слова  увещевания   или
попытаться перевести спор в сферу высокой морали (а сейчас это главная моя
забота), и тут же этот маленький негодяй позволяет себе смеяться мне прямо
в лицо. Разрешите мне, господин кюре, заметить, что если я не сомневаюсь в
достоинствах вашего метода, то  тем  не  менее  должна  признать,  что  он
потерпел неудачу в отношении моего сына".
   Во время каникул Жан почти ежедневно получал  от  аптекарши  письма,  а
когда вернулся в Балюзак, их прежде  расплывчатые  проекты  приняли  более
конкретную форму. В октябре Мирбель снова провалился  на  экзамене  и  тут
отбросил  все  колебания.  Господину  Калю  пришлось  на  несколько   дней
отлучиться из Балюзака в связи с церковными делами, и все это время Жан не
расставался  с  Гортензией.   Вернувшись   домой,   аббат   нашел   своего
воспитанника в спокойном, почти размягченном состоянии духа и ослабил свой
надзор. Теперь их отношения сводились  к  отношениям  учителя  и  ученика,
которые говорят только о  занятиях  и  стараются  избегать  любых  спорных
вопросов. Священник в новом приливе доверия  отдался  своей  малочисленной
пастве: дети перестали дичиться, полюбили его. Поэтому-то он  не  заметил,
что между ним и его воспитанником снова пробежала  черная  кошка:  в  силу
непостижимой непоследовательности Жан злился на аббата Калю, охладевшего к
нему, и мучился  от  этого  охлаждения,  и  именно  эти  муки  сыграли  не
последнюю роль в принятом им  роковом  решении,  которое  Гортензии  Вуайо
удалось представить в розовом свете.
   Случается в жизни, мы дорожим привязанностью людей,  которых  не  любим
или же которыми, как нам кажется, пренебрегаем. Ни за какие блага мира Жан
не признался бы в этом и, конечно, не понимал, что аббат Калю  по-прежнему
отводит ему в сердце своем и в мыслях своих самое  первое  место.  Мистики
повинуются некой закономерности, и нет возможности растолковать  ее  тайны
непосвященным. Мог ли священник быть спокойным за Жана и не  считать,  что
он перед ним в долгу, если отдал мальчику всю свою жизнь без остатка  и  с
каждым новым днем возобновлял свою жертву? Эта система  взаимного  обмена,
компенсации, обратимости, в которой по воле небес живет  тот,  кто  верит,
бесконечно далека от плотского мира,  где  подросток  начинает  осознавать
самого  себя!  Поэтому  Жан  считал,  что  его  предали,  что  его  бросил
единственный на свете человек, знавший все  его  тайны,  знавший,  как  он
страдал и продолжает страдать из-за матери и из-за Мишель. Если аббат тоже
покинул его, ничего ему не остается, как бежать из этого подлого мира, где
нет для него  места.  Конечно,  насчет  Гортензии  он  знал,  что  это  не
навсегда, даже не очень надолго... Но такова уж была его природная тяга  к
несчастью, и больше всего в этом приключении привлекало его то, что оно не
давало выхода, не несло надежды, зато срывало с якоря и бросало  в  поток,
откуда уже не выплыть.



14

   Нам пришлось задержаться в Ларжюзоне до  торжественной  мессы,  которую
служат  по  покойнику  на  восьмой  день  и  которая  зовется  в   Жиронде
"осьмитина". Накануне мачеха получила письмо от монахини,  ухаживавшей  за
Октавией. Плод сохранить не удалось, после преждевременных  родов  начался
флебит, температура не спадает,  сердце  совсем  ослабло,  словом,  доктор
опасается  самого  худшего.  На  улице  Мирей   полная   нищета.   Вопреки
категорическому запрещению господина Пюибаро монахиня решила прибегнуть  к
помощи мадам Пиан, так как булочник и аптекарь  уже  начинают  скандалить.
Известие это удручающе подействовало на нашу мачеху. Конечно,  она  успела
бы съездить в  Бордо  и  вернуться  поездом  к  мессе,  но  она  опасалась
нарваться на дерзкий прием со стороны Пюибаро и с обычной своей  щедростью
решила отправить деньги телеграфом на имя монашенки и ее монастыря.
   Брижит то и дело советовалась со мной, размышляла при мне вслух, словно
бы не замечая моего холодного молчания. "Что бы с ними сталось без меня? -
твердила она и начинала перебирать вслух все, что  она  сделала  для  четы
Пюибаро. - Я их предупреждала, все, что я предсказывала, сбылось  слово  в
слово. И даже этот несчастный  случай,  и  эту  смерть,  потому  что  она,
безусловно, умрет, хотя я и не смела об этом прямо сказать, но бог  видит,
что и это я предчувствовала... Но не мне,  бедной  женщине,  было  ставить
точки над "i", директор коллежа оказался человеком легкомысленным,  только
он один мог удержать их на краю бездны, а он, наоборот,  сам  столкнул  их
туда... Но вот увидишь, Пюибаро всю вину взвалит  на  меня.  Ведь  и  твоя
сестра считает, что я виновата в смерти вашего отца и даже в том, что  Жан
совершил  кражу  со  взломом...   Просто   невероятно!"   Она   пристально
вглядывалась мне в лицо, и ее тревожный смешок вымаливал хоть слово,  хоть
возражение,  но  упорное  молчание,  которым  я  встречал  все  ее   речи,
показывало достаточно ясно, что я по всем этим пунктам согласен с  Пюибаро
и Мишель.
   Тогда ей не осталось иного прибежища, кроме себя самой, она бродила  по
комнатам или кружила вокруг стола, вновь и вновь возводя  для  себя  самой
стройную систему самозащиты. Вправе ли я и  сейчас  взвалить  всю  тяжесть
постигших нас бед на плечи этой женщины, мучимой эриниями  Нового  завета,
всеми мыслимыми угрызениями совести, теми, что  со  дня  сошествия  Иисуса
Христа на нашу землю терзают смятенные души? Те эринии,  что  преследовали
Брижит Пиан, требовали, чтобы она немедленно возвратилась  в  город,  дабы
допросить на месте Пюибаро и услышать из его уст слова успокоения. Но  так
как поезд проходил здесь всего раз в день, нам оставалось ждать до  завтра
и присутствовать на торжественной мессе.
   Мы поднялись еще до рассвета, в темноте. В течение  всего  пути  Брижит
Пиан пришлось терпеть присутствие Мишель, которая в  Ларжюзоне  упорно  не
показывалась ей на глаза. Три часа мы  провели  в  наглухо  закрытом  купе
второго класса, и девочка-подросток,  казавшаяся  еще  мрачнее  от  черной
креповой вуали, все это время словно  бы  играла  в  игру  -  ни  разу  не
встретиться взглядом с  мачехой,  хотя  та  буквально  вымаливала  взгляда
Мишель.  Сейчас  я  испытываю  жалость   к   этой   женщине,   уже   давно
превратившейся в прах, но тогда,  сидя  в  ледяном  вагоне,  я  не  ощущал
ничего, - хотя проводник дал нам грелки с горячей водой, но  я  все  равно
взобрался с ногами на скамейку, надеясь согреть озябшие ступни.  И  однако
же я начинал  понимать,  что  происходит  в  душе  мадам  Брижит.  Не  без
любопытства следил я за этой импозантной  дамой,  за  этой  монументальной
бронзовой статуей, чья тень омрачила все мои детские годы,  и  вдруг  этот
монумент покачнулся на моих глазах. По бронзе поползли трещины,  возможно,
мне еще предстояло видеть, как рухнет этот истукан. Когда мы  выходили  из
вагона, мне почудилось, будто мачеха стала меньше ростом, и,  помнится,  я
очень подивился этому обстоятельству, не сообразив тогда, что просто вырос
я.
   Мачеха назвала кучеру не наш адрес, а адрес Пюибаро. Этим хмурым  утром
грохот нашего фиакра до краев заполнил  унылую  улицу  Мирей.  Мы  подняли
глаза к окнам квартиры, где жил мой бывший учитель, и увидели, что  ставни
закрыты. Консьержка высунула изможденное  лицо  из-за  дверей  антресолей,
заменявших обычную каморку привратника. На наш вопрос  она  ответила,  что
все было кончено еще вчера вечером, что господин Пюибаро не велел никого к
нему пускать, что час похорон ей неизвестен. Мы догадались, что консьержка
получила на наш счет самые строгие указания. "Бывает, что человек  в  горе
становится неблагодарным..." Консьержка подтвердила, что так  бывает,  что
она и сама это замечала. Когда мы снова  уселись  в  фиакр,  Мишель  вдруг
переменила тактику, она  уже  не  отводила  глаз,  а  уставилась  жестким,
пристальным взглядом в лицо нашей мачехи, так что та  в  конце  концов  не
выдержала и отвернулась к окну. Хотя губы Брижит Пиан почти не шевелились,
я понял, что она  уже  начала  молиться  за  упокой  души  Октавии.  И  не
сомневаюсь, Брижит сдерживалась, чтобы не крикнуть через все  пространство
вечной тишины: "Ну как? Кто был прав, бедная моя Октавия?"
   Поэтому-то в начале пути она испытывала чуть ли не ликование при мысли,
что ее предвидения так явно совпали с предвидением самого  Всевышнего.  Но
не  успели  мы  еще  свернуть  на  Интендантский  бульвар,  как  лицо   ее
помрачнело. Мишель сразу же прошла в свою комнату  и  не  показывалась  до
вечера. Брижит Пиан заглянула было ко мне, но, так как я еле отвечал на ее
вопросы,  оставила  дверь  между  нашими  спальнями  открытой,   ей   было
необходимо мое присутствие, пусть даже враждебное. Через минуту она  снова
появилась в моей комнате и снова начала  рассказывать  мне  историю  своих
отношений с четой Пюибаро за последние два года,  причем  смело  воздавала
себе хвалу по любому самомалейшему поводу и сделала исключение лишь для их
последней встречи у постели больной Октавии. Только бы Леонсу  Пюибаро  не
взбрело на ум, что здоровье  его  жены  ухудшилось  из-за  этой  маленькой
размолвки! Мачеха старалась передать мне все перипетии их размолвки и даже
припоминала все свои тогдашние выражения. Я слушал ее вежливо, но  холодно
и не вымолвил ни слова одобрения или утешения.
   Наконец, не выдержав, она попросила меня сходить на улицу  Мирен:  само
собой разумеется, меня господин Пюибаро примет и  сообщит,  в  каком  часу
состоятся похороны. Но, несмотря на все мои довольно настойчивые  попытки,
консьержка не пропустила меня к Пюибаро, и мне  пришлось  идти  в  церковь
Сент-Элуа, где я узнал, что заупокойной мессы не будет, а завтра  утром  в
восемь часов будет только отпевание.
   Предсказания  нашей  мачехи,  что  мы  будем  там  в  одиночестве,   не
оправдались, на отпевание пришло  немало  народу.  Пришли  бывшие  ученицы
Октавии, а также ее коллеги-учительницы по частной школе. Многие  плакали,
и воздух  был  так  густо  насыщен  молениями,  что  я  ощущал  это  почти
физически. Господин Пюибаро в старом черном сюртуке, в котором он ходил  в
прежние времена зимой на переменках по  двору  коллежа,  стоял  прямо,  не
преклонял колен, не плакал, и лицо его было такое же бледное, как,  должно
быть, у Октавии под деревянной крышкой гроба. Так  как  он,  казалось,  не
замечает никого из присутствующих, мы могли считать, что лично против  нас
он враждебных чувств не питает, но у ворот кладбища он сделал вид, что  не
видит моей протянутой руки, так что я почти силком схватил его руку, но он
тут же вырвал ее. А наша мачеха не посмела даже последовать моему примеру,
потому что Пюибаро поклонился ей, не глядя в ее сторону, и даже  рукой  не
пошевелил.
   В тот же вечер, после обеда, мачеха снова пришла ко  мне  в  комнату  и
сказала, что боится, как бы Леонс Пюибаро не поддался духу  возмущения,  и
она очень сожалеет, что ей не удалось побеседовать с ним, склонить  его  к
смирению и покорности. Я ответил, что, если он вел себя  так  враждебно  в
отношении нас, это вовсе не означает, что он испытывает такие же чувства в
отношении бога, и коварно заметил, что, раз он был женат на  святой,  наша
мачеха может смело на нее положиться: она-то вымолит у господа милости для
Леонса Пюибаро. "На святой? - повторила Брижит Пиан. - На  какой  святой?"
Она посмотрела на меня  без  гнева,  но  неестественно  внимательно,  даже
как-то тупо, молча  покрутилась  вокруг  моего  стола  и  ушла  наконец  в
спальню, унося с собой на всю ночь новый груз смятения и страхов.
   После похорон Октавии мачеха  не  пыталась  увидеться  со  вдовцом,  но
продолжала тайком помогать ему через посредство монахини,  ухаживавшей  за
Октавией. Мишель вернулась в  Сакре-Кер;  и  снова  мы  с  мачехой  зажили
прежней жизнью с глазу на глаз, причем она  всячески  старалась  завоевать
мою симпатию, даже с каким-то оттенком унижения, будто не было  у  нее  на
свете  иного  прибежища,  кроме  этого  подростка,  который  вел  себя   с
приводящей в отчаяние вежливостью.
   Я послушался совета аббата Калю  и  еще  из  Ларжюзона  написал  письмо
графине де Мирбель, в котором справлялся о Жане.  Ответ  ее  ждал  меня  в
Бордо - письмо, каждое слово которого  было  тщательно  взвешено  с  целью
притушить  скандал.  "Я  ничуть  не  удивляюсь,  мой  юный  друг,  что  Вы
беспокоитесь о Жане и что Вас встревожили нелепые  сплетни  на  его  счет,
распространившиеся в Ваших краях. Он приехал к нам сюда и сам тоже  ужасно
удивлен и даже сконфужен всеми этими слухами  относительно  него.  Главные
виновники здесь кюре и аптекарь: оба они подняли шум на всю округу, и если
второму из этих господ можно в какой-то мере найти извинения,  то  первому
не хватило здравого смысла и простой уравновешенности - вещь  недопустимая
для священнослужителя, особенно если  он  притязает  на  роль  воспитателя
юношества! Я прямо так ему  и  сказала,  когда  ездила  в  Балюзак  отдать
деньги, которые он дал  моему  сыну  и  относительно  которых  злые  языки
сочинили чисто рокамболевскую историю. Хочу надеяться, что  Вы  в  нее  не
поверили. Священник даже не нашелся, что  ответить  на  мои  обвинения,  в
которые я, возможно, вложила излишний  пыл  материнского  сердца".  (Много
позже  я   оценил   все   величие   этого   молчания:   аббат   Калю   мог
одним-единственным словом уничтожить эту осыпавшую его оскорблениями даму,
ибо тогда она еще не знала, что Жан всю ночь просидел,  дрожа  от  холода,
под окошком ее номера в гостинице в Балозе и что едва от этого не умер.  И
то, что видели его глаза и слышали его уши, осталось в нем на  всю  жизнь,
как рана, как яд в крови.) В конце письма графиня извещала меня,  что  Жан
будет продолжать учение в Англии, что, готовясь  к  отъезду,  он  проведет
несколько дней в Бордо и надеется, что ему разрешат с нами попрощаться.
   Письмо графини поставило меня в тупик, я  буквально  не  знал,  на  что
решиться. Пересылать ли это письмо  аббату  Калю,  как  я  ему  обещал?  Я
понимал, что лучше всего спросить совета у мачехи, но для этого надо  было
отказаться  от  моей  стоической  сдержанности.  Но  мне  любопытно   было
посмотреть, как она отнесется к письму графини. Я ждал,  что  мачеха  тоже
набросится на балюзакского кюре, но тут она меня удивила. По ее словам, не
следовало наносить еще одной раны и без того страдающему человеку,  но,  с
другой стороны, письмо могло послужить господину Калю  на  пользу;  мачеха
посоветовала мне переслать в Балюзак этот документ, но сообщить от  нашего
имени, что никто из нас не поверил наветам графини. Таким образом, впервые
за  все  время,  что  я  знал  Брижит  Пиан,  она  отступила   от   своего
первоначального мнения. В письме к аббату я не  преминул  подчеркнуть  эту
удивительную перемену и написал об этой метаморфозе в ироническом тоне, не
понравившемся аббату. Лишь к концу  недели  от  него  пришел  ответ:  могу
сказать только, что после чтения этих строк, которые я переписываю здесь с
особой любовью и уважением, я стал другим мальчиком, чем был раньше.
   "Дорогой мой Луи, я не сразу  тебе  ответил,  так  как  твое  письмо  в
Балюзаке меня не застало и его переслали  к  моему  брату,  у  которого  я
временно живу... Не буду, сынок, прибегать с тобой к обинякам. Тебе и  так
все слишком хорошо известно, поэтому не  стоит  ничего  выдумывать.  Я  не
являюсь  больше  священником  Балюзака,  мне  даже  приказано   было   без
промедления оставить свой приход и поселиться в семье брата. Это,  на  мой
взгляд, прямая опала и, пожалуй, даже больше, чем просто опала. Мирбели  и
старик Вуайо объединенными усилиями выставили меня как главного  виновника
разразившегося скандала. К тому же скромные старания мадам  Брижит,  коими
она почтила меня, ее послание, написанное несколько месяцев назад главному
церковному викарию, предвосхитили пункт за пунктом все,  что  произошло  в
дальнейшем.  Последующие  события  придали  особый  вес  ее   критическому
разбору, весьма сжатому  и  весьма  примечательному,  где  твоя  дражайшая
мачеха живо обрисовала мой характер и мои склонности. Пишу это без  всякой
иронии, дорогой мой Луи, и, признаюсь от