нную
гимнастерку  защитного  цвета  российского  постреволюционного  образца,   с
воротником стойкой, стянутую в талии военным ремнем. Юбка синего,  флотского
цвета  и военные сапоги. Короткая прическа  "под  мальчика" с  пролетарским,
спартанским нюансом.

   Татьяна  быстро печатает на машинке. Перестает  печатать и с  ожиданием
оглядывается на Захедринского.
   Пауза.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Скучно, Татьяна Яковлевна.
   Пауза.
   Не  вообще, разумеется.  Жизнь  вообще  стала  лучше  и веселей.  Но  в
деталях...
   Пауза.
   Вот, к примеру, идет Илья Зубатый.
   Татьяна встает, идет в сторону балкона, на мгновение задерживается, как
бы изменив  свое первоначальное намерение,  и,  не  замеченная Захедринским,
возвращается к столику. Садится.
   Ничего странного в том, что он идет, конечно, нет. Купил "Комсомольскую
правду" и теперь возвращается, да и как он мог не вернуться? И что сейчас от
ворот идет по  аллейке, тоже понятно,  ведь кроме, как через ворота, он и не
мог  вернуться. Естественно и то, что идет по аллейке. Человек он культурный
и топтать газоны не станет. Какая скука.
   Пауза.
   Ну,  а  что будет  дальше?  Вам известно,  товарищ  Татьяна,  что будет
дальше?
   ТАТЬЯНА. Нет.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ.  А мне известно. Аллейка приведет его к цветочной клумбе.
И тут наступит конец детерминизму и возникнет альтернатива. Наш пролетарский
поэт будет иметь две возможности. Обойти клумбу с левой стороны, либо обойти
ее  с  правой.  Какую   сторону  он  предпочтет?  Загадка  будущего,  момент
неожиданности.  Неужели вы не ощущаете сладостного  возбуждения, которое нам
дает неуверенность?
   Татьяна старательно и без  видимой необходимости перекладывает на своем
столике бумаги из одной стопки в другую.
   Пауза.
   Захедринский отрывается от балконной двери и оборачивается к Татьяне.
   Пауза.
   Нет, не ощущаете?
   Пауза.
   И  правильно делаете, что не ощущаете.  Илья Зубатый  обойдет клумбу  с
левой  стороны. Я наблюдаю  за ним уже  две недели  и  еще ни разу  не  было
случая, чтобы с правой. Хотите пари, что с левой?
   Пауза.
   О, я не предлагаю вам большой ставки. Я хочу сказать - большой для вас.
Договоримся,  что  если вы  пари проиграете, то  за ужином  сегодня  вечером
сядете рядом со мной. Со мной, а не с Зубатым.
   Пауза.
   Я хочу вам помочь, Татьяна Яковлевна.  Привнести хоть немного  азарта в
нашу правильную и творческую, но все же несколько  монотонную жизнь.  Победа
пролетариата  сомнению не подлежит,  но разве мы  не заслужили  хоть чуточку
риска? Тем более,  что сегодня четверг, а по четвергам на ужин всегда подают
рыбу  с хреном.  (Быстро оборачивается и смотрит на сад.) Вот,  черт побери!
Excusez le mot[3], Татьяна Яковлевна, но  уже поздно. Заговорился
с вами,  а  он  тем временем обогнул клумбу, и я даже  не  заметил  с  какой
стороны!... Не стану вас обманывать и говорить,  что с левой. Хотя наверняка
так оно и было...  Я  человек чести,  пусть вас  это,  возможно,  и  удивит.
(Продолжая смотреть на сад.) Уже переступил порог "Красногвардейца".
   Пауза.
   Ну вот, уже вошел. (Покинув балкон, выходит на сцену.) Так мы никогда и
не  узнаем,  Татьяна  Яковлевна,  все потеряно. Как  поступил Илья  Зубатый,
пролетарский  поэт,  пребывающий  в доме  отдыха "Красногрвардеец"  в Крыму,
двадцать  девятого июля  тысяча девятьсот двадцать восьмого года? Обошел  он
клумбу с  левой стороны  или  с правой, так и останется для нас  загадкой на
веки вечные.
   С  левой  стороны входит Чельцов, уже без бороды. В картузе,  сапогах и
длинном, до пола, грязном  фартуке. Перед собой он держит жестяной  бачок, с
верхом наполненный мусором и кухонными отходами.
   Чельцов в том же возрасте, что в I акте, ему около сорока пяти лет.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Товарищ Чельцов, что сегодня на ужин?
   ЧЕЛЬЦОВ. Рыба с хреном. (Проходит направо.)
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вы бы не могли быть так любезны - через черный ход?
   ЧЕЛЬЦОВ. Любезны мы были при царе, а теперь все по-нашему.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Справедливо, просто я забыл.
   Чельцов выходит направо.
   Так на чем мы остановились, товарищ Бородина?
   ТАТЬЯНА (читает  последние строчки  на  листе, вставленном в  машинку).
...С  пролетарским  приветом, заместитель  начальника  Управления  по  делам
зрелищ,  прессы и  издательств при Совете Народных Комиссаров,  Захедринский
Иван Николаевич.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но текст, сам текст.
   ТАТЬЯНА (читает весь напечатанный текст). Алексею Максимовичу Горькому,
Капри.   Дорогой   товарищ   Горький!   Ваше   драматическое   произведение,
озаглавленное  -  "На  дне",  требует  обсуждения.  Само произведение  верно
отображает народную нищету при капиталистическом строе. Однако  его название
вызывает  возражения,  поскольку  может  быть истолковано  как намек на нашу
современную действительность. В  связи с  чем рекомендуем название изменить.
Приводим перечень приемлемых  названий: "Не на высоте", "До вершины далеко",
"У подножия  горы", "Пока что  -  на  дне".  И все  же, так  как  каждое  из
перечисленных  названий, тем не менее, позволяет предположить,  что ситуация
наша не на высочайшем уровне,  предлагаем в качестве названия для пьесы: "На
вершине". Подписал...
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (с недоверием). И я это продиктовал?
   ТАТЬЯНА. Лично вы.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. В таком случае  следует подписать. (Садится за письменный
стол.)
   Татьяна  вынимает  лист с текстом из машинки и подает его Захедринскому
на подпись.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ  (макает  перо  в  чернильницу,  заносит ручку над листом,
намереваясь  подписать, колеблется,  кладет ручку на место).  А  знаете что,
товарищ Бородина? Есть идея.
   Татьяна не реагирует.
   Не станем отправлять  письмо. Чем  заниматься перепиской, поеду-ка я на
Капри  лично. То есть  - в командировку. Дело это деликатное, лучше обсудить
его с Максимом наедине. Поедете со мной?
   Татьяна не реагирует.
   Я  понимаю, вам неприятно ехать  в  капиталистическую  страну. Она  вам
отвратительна. Мне тоже. Но это ваш долг, не могу же я  ехать без секретаря.
Вместе в  борьбе, вместе в  самопожертвовании ради  пролетарской  отчизны  -
таков наш девиз. Будем испытывать отвращение вместе. Что скажете?
   Татьяна не реагирует.
   (Он  поворачивается к Татьяне лицом  к лицу, как человек, решившийся на
окончательное объяснение.)  Товарищ  Бородина, если уж вы со мной спите,  то
почему не можете любить меня?
   ТАТЬЯНА. Вы спрашиваете официально, товарищ начальник?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Абсолютно официально.
   ТАТЬЯНА. Потому что это не входит в мои обязанности.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тогда почему спите со мной?
   Пауза.
   Ведь не ради карьеры. Для этого вы слишком чисты идеологически.
   ТАТЬЯНА. Я удовлетворяю мои потребности.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Значит ли это, что вы смогли бы и с кем-нибудь другим?
   ТАТЬЯНА. Смогла бы и с другим.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. А как же быть с любовью?
   ТАТЬЯНА. Любовь - это предрассудок.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Буржуазный, разумеется. Вы любите Партию.
   ТАТЬЯНА. Имеете возражения, товарищ начальник?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да  нет, с чего  вы взяли! Я и  ее люблю.  А  вы - только
Партию?
   ТАТЬЯНА. Надеюсь, вы не ревнуете, товарищ начальник?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. К Партии? О нет.
   ТАТЬЯНА. В чем же тогда дело?
   С  правой  стороны  входит  Илья  Зубатый,  ему   двадцать  два   года,
атлетического  сложения.   В  спортивной   майке,  широких  белых  брюках  с
заутюженной складкой, надо лбом  буйная  белокурая  шевелюра. В  руке газета
"Комсомольская правда".
   ЗУБАТЫЙ. Не напечатали!
   Татьяна идет навстречу Зубатому. Тот, не обращая  на нее внимания, идет
прямо к Захедринскому, минуя по дороге Татьяну. Та останавливается.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что не напечатали, товарищ Зубатый...
   ЗУБАТЫЙ. Стихотворение! Мое стихотворение!
   Татьяна возвращается к своему столику.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ.   Да  что  вы  такое  говорите,   товарищ  Зубатый?  Ваше
стихотворение не напечатали. Невозможно. А какое стихотворение, скажите-ка?
   ЗУБАТЫЙ. "Завтра".
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как вам угодно, но завтра я, возможно, буду занят.
   ЗУБАТЫЙ. Да это же название стихотворения. Не напечатали.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. "Не напечатали" - хорошее название.
   ЗУБАТЫЙ.  Не  напечатали  -  не  название  стихотворения,  а просто  не
напечатали. А стихотворение называется - "Завтра".
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тоже неплохо. А о чем стихотворение, напомните.
   ЗУБАТЫЙ (декламирует).
   Что ж, пусть дымится Фудзияма,
   Не нужно нам японской вишни.
   Дай - домны жар, руду Урала,
   В их честь мы дружно грянем - браво,
   Ведь наше дело вечно право.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ах, это. Понятно, почему не напечатали. Я не разрешил.
   ЗУБАТЫЙ. Но это же о Магнитогорске!
   ЗАХЕДРИНСКИЙ.  Преждевременно.   Строительство  Магнитогорска  начнется
только через год.
   ЗУБАТЫЙ. Не может быть!
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Можете проверить в энциклопедии.
   ЗУБАТЫЙ. Вот не везет!
   ЗАХЕДРИНСКИЙ.  К  тому же Фудзияма  не  дымится.  В  последний раз этот
вулкан дымился в тысяча семьсот седьмом году. Ныне  же он хоть и по-прежнему
японский, но погасший.
   ЗУБАТЫЙ. Разрешите,  я запишу,  товарищ начальник.  (Достает из заднего
кармана брюк маленький, черный блокнот с карандашом и записывает.)
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Идеологически вы безупречны, товарищ Зубатый, однако  вам
следовало бы подтянуться по части истории и географии. Вы посещаете вечерние
курсы?
   ЗУБАТЫЙ (пряча блокнот). Нет.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Это почему же?
   ЗУБАТЫЙ. Я пишу.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. А не можете писать по утрам?
   ЗУБАТЫЙ. По утрам я тоже пишу.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Когда же вы читаете?
   ЗУБАТЫЙ. Я не читаю, товарищ начальник, я все время пишу.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что ж, похвально, похвально. Вы ведь авангард, не так ли?
   ЗУБАТЫЙ. Так точно, товарищ начальник.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Иными словами, футурист?
   ЗУБАТЫЙ. Факт.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Теперь понятно,  почему вы не  читаете. Ведь читать можно
лишь то, что уже написано, а все  уже  написанное было  написано в  прошлом.
Пусть  даже  пять  минут назад, но все же в  прошлом. И  потому  вы,  будучи
футуристом, читать этого не можете. Правильно?
   ЗУБАТЫЙ. Факт. Извините, вы не купаться собрались?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да... А что?
   ЗУБАТЫЙ.  Если вы,  товарищ начальник, собрались  на пляж, я бы пошел с
вами.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Почему же именно со мной?
   ЗУБАТЫЙ. Мы бы подискутировали. И мне  хотелось, чтобы  вы  оценили мои
новые стихи.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет нужды, они наверняка очень хороши.
   ЗУБАТЫЙ. Ну, тогда за компанию.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ  (поглядывая  на  небо).  Что-то,  похоже,  небо  начинает
хмуриться...
   ЗУБАТЫЙ.  Да что  вы,  товарищ начальник, ни  капельки.  Погода  просто
сказочная.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тогда,  возможно, позднее... у  меня  как  раз накопилось
много дел.
   ЗУБАТЫЙ. Так я подожду. (Садится на стул перед письменным столом.)
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Или, может, только завтра.  Сегодня уже вряд ли выберусь.
Да и вы, как футурист, наверное, тоже предпочли бы завтра.
   ЗУБАТЫЙ. Ничего страшного. Я все равно подожду.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ.  Но  лучше  не  здесь.  Нам с  товарищем секретарем нужно
поработать.
   ЗУБАТЫЙ  (встает).  Так  вы, товарищ начальник,  позовите  меня,  когда
пойдете.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не премину. А вы тем временем что-нибудь напишите.
   Зубатый выходит налево.
   Уф-ф-ф...
   Татьяна встает. От суровой сдержанности и отстраненности по отношению к
Захедринскому она переходит к интимной интонации, также физически.
   Приблизившись  к  Захедринскому,  она отодвигает стопы  бумаг и  папок,
садится на стол перед Захедринским.
   ТАТЬЯНА. Ты  несправедлив,  не надо  с ним  так  обращаться.  Он  очень
способный юноша.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Разве я говорю, что это не так?
   ТАТЬЯНА. Подлинный талант, хоть и несколько неотесан.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тоже верно.
   ТАТЬЯНА. Он же не виноват, что жил под гнетом капитализма.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Правда, достаточно давно.
   ТАТЬЯНА. Он еще молод, всего двадцать лет.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Двадцать два.
   ТАТЬЯНА. Мог быть твоим сыном.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (пораженный). Что?! Неужели похож?!
   ТАТЬЯНА. Ты должен уделять ему больше внимания.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не люблю блондинов.
   ТАТЬЯНА. Он так робок, так нуждается в заботе.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Материнская душа. (Обнимает ее.)
   Татьяна ласково прикасается к его уху.
   Пауза.
   ТАТЬЯНА. Что ты делаешь сегодня вечером?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Буду есть рыбу с хреном.
   ТАТЬЯНА. Могли бы поесть вместе.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Без Зубатого?
   ТАТЬЯНА. А потом погулять.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (с энтузиазмом). А сейчас нельзя?
   С  правой  стороны  доносится  грохот.  Захедринский  быстро  выпускает
Татьяну  из  своих  объятий,   она  соскакивает  со   стола  и   отходит  от
Захедринского.  Справа  входит  Чельцов, волоча  за  собой  по  полу  пустой
мусорный бак.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Товарищ Чельцов, почему вы входите без стука?
   ЧЕЛЬЦОВ  (поворачивает  направо, волоча  по полу мусорный  бак). Сейчас
постучу.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (вскакивая со стула и указывая налево). Проходите!
   Чельцов поворачивает налево  и марширует перед  Захедринским, волоча за
собой мусорный бак.
   И чтобы это было в последний раз!
   ЧЕЛЬЦОВ. Ладно уж, ладно... (Выходит налево, таща мусорный бак.)
   ТАТЬЯНА. Я передумала. Еду.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Куда?
   ТАТЬЯНА. На Капри. С тобой.
   Захедринский приближается к Татьяне, идущей ему навстречу. Обнимает ее.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (с такой огромной  радостью,  что выражает ее чуть  ли  не
шепотом, как если бы он был крайне измучен). Наконец-то... (Кладет голову ей
плечо)
   Пауза.
   (Поднимает голову, в приливе  энергии.) Сейчас  же напишу Чапаеву.  Или
нет, лучше позвоню!
   ТАТЬЯНА (кладет голову  на его плечо). А что, если  мы  возьмем с собой
Зубатого?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что такое?
   ТАТЬЯНА. Зубатый мог бы  поехать  с нами. Встреча с  Горьким будет  ему
полезна, ты же сам говорил, что ему необходимо расширять кругозор. А Чапаев,
я уверена, согласится. Он поддерживает молодежь.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (выпускает Татьяну из объятий и отступает на шаг). Товарищ
Бородина, вы отдаете себе отчет...
   ТАТЬЯНА. И Горькому молодежь интересна.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Идиотом меня считаешь?
   Пауза.
   ТАТЬЯНА. Так что, нет?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет!
   Пауза.
   ТАТЬЯНА. Знаешь? Я, наверное, не поеду.
   Слева входит Рудольф  Рудольфович Вольф. Он  старше,  чем в I  акте, на
восемнадцать  лет. На нем  китель а-ля Сталин, на груди несколько орденов  и
медалей. Вольф в сапогах, волосы набриолиненные с прямым пробором.
   ВОЛЬФ. Иван Николаевич,  не заходила  сюда...  (Замечает  Татьяну.)  А,
Татьяна Яковлевна, как здоровье?
   Татьяна идет налево, не отвечая на приветствие Вольфа.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ  (устремляясь  вслед  за  Татьяной).  Подожди!...  Товарищ
Бородина, постойте!
   Татьяна выходит налево.
   ВОЛЬФ (глядя вслед Татьяне). Что с ней случилось?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (поворачивая направо). Переутомилась.
   ВОЛЬФ. Здесь не было моей жены?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (садясь за письменный стол). Не замечал.
   ВОЛЬФ. Интересно, куда она опять подевалась.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. В саду, должно быть, учит роль.
   ВОЛЬФ  (идет направо, перед выходом оборачивается). Как раз об этом я и
хотел с вами переговорить. Не мешаю вам?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ  (лжет, и  потому отвечает преувеличенно вежливо). Что вы,
нисколько!
   ВОЛЬФ. Правда, не мешаю?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да что вы!
   ВОЛЬФ. Мне бы не хотелось вас отрывать.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. И правильно.
   ВОЛЬФ. Ну,  тогда я  только на минутку. (Садится на стул перед столом.)
Я,  видите ли, хотел обсудить с вами дело приватного свойства. (Привстает со
стула.) Но я, наверное, мешаю вам...
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да сядьте же!
   ВОЛЬФ (садясь). Всего пять минут.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Сколько вам угодно.
   ВОЛЬФ.  Для  меня  это чрезвычайно  важно. Мне только не хотелось бы...
(Приподнимается со стула.)
   ЗАХЕДРИНСКИЙ (теряя самообладание). Да сядете вы или нет!
   ВОЛЬФ (садясь). Речь идет о Лилиане.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как она себя чувствует?
   ВОЛЬФ.  Не в том дело,  как она себя чувствует, а в  том, как  чувствую
себя я.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Смею надеяться, что хорошо.
   ВОЛЬФ. Хорошо? Да вы, верно, смеетесь надо мной.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Грипп?
   ВОЛЬФ. Если  бы! Сегодня у тебя грипп, завтра он  прошел, а это... Иван
Николаевич, это - уже восемнадцать лет!
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. А если короче?
   ВОЛЬФ. Короче нельзя, ах, если бы можно  было короче...  Все началось в
тысяча девятьсот десятом.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но хотя бы не с самого начала?
   ВОЛЬФ. С самого начала, Иван Николаевич, с самого начала! Мы ведь тогда
до имения Раневской  так  и не доехали, сошли  уже в Курске. Ну,  там  все и
началось.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. В гостинице?
   ВОЛЬФ. Сначала гостиница, а потом сразу в церковь. Сам не знаю, как это
произошло. Ну,  гостиница и церковь -  еще полбеды, особенно гостиница. Хуже
всего, что в этом самом Курске оказался театр.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что же тут страшного?
   ВОЛЬФ. Это вы так считаете. А ее в тот театр сразу приняли.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Повезло.
   ВОЛЬФ. Только не мне. Вы,  Иван Николаевич, когда-нибудь были женаты на
артистке?
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Женат не был.
   ВОЛЬФ. Что вы тогда можете знать о жизни.  Так и пошло. Вы не поверите,
но даже во время войны...
   С  левой стороны  входит Чельцов с  веником, тряпкой  и ведерком. Вольф
умолкает и смотрит  на Чельцова.  Следуя за  взглядом  Вольфа,  Захедринский
поворачивается на стуле, оба смотрят на Чельцова.
   ГОЛОС ЧЕЛЬЦОВОЙ (за левой кулисой). Чельцов!
   ЧЕЛЬЦОВ (останавливается и оборачивается). Чего?
   ГОЛОС ЧЕЛЬЦОВОЙ. Почему у товарища начальника еще не убрано!
   ЧЕЛЬЦОВ. Да иду я, уже иду. (Выходит налево.)
   ВОЛЬФ.  Даже  во  время  войны  театры  работали, не сумел царь с  ними
совладать. Так что у  меня тогда  одна  надежда оставалась -  на  революцию,
думал,  придет  Ленин,  умный  человек, уж  он на театры найдет  управу. И в
большевистскую партию записался.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Помогло?
   ВОЛЬФ. Где там! Хуже стало. Она тоже коммунисткой заделалась  и понесла
культуру в массы.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Станиславский?
   ВОЛЬФ.   Если   бы   он   один!  Играла   беспрерывно  -   у   него   и
Немировича-Данченко, у Мейерхольда, Вахтангова...
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вижу, вы неплохо ориентируетесь.
   ВОЛЬФ. Я их всех знаю, негодяев.  Чисто  внешне,  конечно. Сколько  раз
раскланивался с ними, когда ожидал ее  у  служебного входа. Зимой с  шубой в
руках, чтобы  не простудилась, летом с мороженым, чтобы могла освежиться,  а
осенью и весной с зонтиком.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. По ее просьбе?
   ВОЛЬФ.  Да  вы что, - она  в бешенство приходила,  когда я ее встречал.
Говорила - ее, мол, это компрометирует.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Чем же?
   ВОЛЬФ. Вот именно - чем. И я первое время удивлялся. Да дело было вовсе
не в  компрометации,  а  в тех  скотах,  которые ей сначала на  сцену  цветы
посылали, а потом тоже ожидали ее. Только  они в тепле, в ее уборной, а я на
улице. Но что я мог поделать? Она же могла простудиться, факт.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да, они существа хрупкие.
   ВОЛЬФ. Как говорят у нас в  Саксонии, удел женщины - это Kinder, Kьche,
Kirche[4].  Вот бы им показать Лилиану. Ведь ни на грош домашнего
тепла, Gemьtlichkeit[5]...Какое там! Обеды для  нее и для себя на
керосинке  готовлю я  сам, в церковь она,  естественно, не  ходит, а о детях
даже  слышать не  желает.  Зато  с  удовольствием  принимает  приглашения  в
шикарные рестораны, а  я тогда  ем дома в одиночестве.  Даже иной раз  бываю
рад, она же за обедом ни о чем другом, кроме театра, не говорит. То ей пьеса
не нравится, то режиссер глуп, а то партнерша стерва, или, вообще, - она уже
не может всего  этого выносить. А  кто  ее  заставлял? Уж, конечно,  не я, а
керосинка коптит и керосин достать невозможно.
   ЗАХЕДРИНСКИЙ. На потребительском рынке временный дефицит.
   ВОЛЬФ.  А  что  самое  скверное  -  так эти ее  гастроли.  Уезжают всей
компанией,  таскаются  по стране  и - нет ее. Иной раз - целый меся