и обольстительные воспоминания об  утре  тотчас  вылетели  из
головы, [22] едва злодей  Пестель  начал  говорить  своим  ровно  глуховатым
голосом, отвечая на следующий вопрос, которого Авросимов не слышал.  И  перо
нашего героя стремительно кинулось к бумаге, поспешая за  словами:  "никогда
ничего никому не говорил  ни  таковаго..."  -  и  даже  разбрызгивая  иногда
чернила: "...ниже малейше подобнаго сему..."
   Авросимову фраза понравилась, когда в паузу  он  оглядел  ее  всю  сверху
донизу опытным глазом. Но если "никогда, ничего и никому", то  зачем  же  он
здесь? Пестель... Лютеранского вероисповедания...  Немец...  Дорого  ли  ему
соврать? "Никогда и  нигде  не  был  членом  никакого  таковаго  злодейскаго
тайнаго опщества..." Авросимов и не заметил, как  под  шумок  и  собственное
словцо вкатил, а именно -  "злодейскаго"  -  так  понесло  перо,  что  и  не
остановишь.
   - Нет, нет, нет, - сказал Пестель, - об этом я и не слыхивал...
   Будучи  человеком  прилежным,  наш  герой  первоначально  намеревался   в
точности, то есть троекратно, воспроизвести на бумаге услышанное  отрицание,
но, глянув оцепенело на круглое, с маленькими глазками  лицо  Пестеля,  весь
возмутился от неприязни к  этому  лицу  и  решительно  оставил  отрицание  в
единственном числе.
   "Нет никогда ничего таковаго не рассказывал, ибо никогда подобных  мыслей
не дер[23] жал в преступной своей голове...." -  записал  Авросимов,  и  ему
захотелось крикнуть что-нибудь оскорбительное в ответ на эту заведомую ложь,
но он сдержал себя усилием воли и еще ниже пригнулся к листу, хотя сомнения,
вспыхнувшие в нем после того, как Пестеля усадили в кресло,  не  утихли,  а,
напротив, возгорелись сильнее и жарче.
   "...Что же касается до денег  взаймы,  то  я  неоднократна  разным  своим
знакомым таковыя давал и ничего в том не считаю дурного..."
   И впрямь, чего ж дурного? Прошлым летом Авросимов сам давал взаймы соседу
Кириллову триста рублей ассигнациями до Рождества, хотя матушка и обижалась,
а он все же дал, памятуя о доброте соседа и о его выручках, что, по нынешним
временам, большая редкость. И как вы, матушка, этого не понимаете!
   "...но чтобы я давал на прогоны для курьера опщества, то сего никогда  не
бывало, ибо ни к какому такавому опществу не принадлежал..."
   Боровков не подходил, значит, был доволен. Да и сам Авросимов был доволен
собой, скача пером по бумаге и ощущая себя приобщенным к важному делу,  хотя
в темечке все что-то ныло едва-едва, словно бы кто сзади стоял молча. Скорее
всего, это  из  памяти  не  выходила  прекрасная  незнакомка,  которая,  вот
ей-богу, не могла исчезнуть навсегда со своим [24] призывным взглядом... А к
тому же еще этот Пестель покачивался перед  глазами,  стоило  только  голову
поднять, и тихое его "никогда, ничего, никому, нигде", тупое  и  монотонное,
раздражало понемногу. А ведь скажи он "да" да поплачь, покайся - все бы  уже
кончилось. Как эти вчерашние да  третьевошние,  что  друг  на  друга  валили
торопливо, хотя перед правым судом правду молвить -  не  позор,  а  честь...
"...Тайных бумаг я никаких никагда нигде не прятыл..." Ну вот, ну вот...  "В
генваре сего года я ездел в Киев не с членами тайнаго опщества, а са  сваими
друзьями..." Друзей имел! А они-то, друзья... И вдруг он вспомнил отчетливо,
что это о Пестеле все дни разговор шел! А как же?  Эти  все,  что  на  улице
грозны были, а здесь слезы лили, ведь они Пестеля называли!  Он,  Авросимов,
все дума!: фамилия-то не русская какая-то, прости господи! Он ведь все никак
записать ее не мог, нервничал... Теперь вспомнил. Они все  как  сговорились,
его поминали да торопились этак-то, Авросимов даже подумал:  "Чего  это  они
немца какого-то поминают все? Нашли,  разбойники,  козла..."  А  вышло,  что
немец-то - вот он! Пестель. Павел  Иванович.  Да  ко  всему  и  не  очень-то
виноватый. Вон ему кресло подкатили...
   И в  этот  момент  наш  герой  вздрогнул,  потому  что  Пестель  произнес
несколько в повышенном тоне и даже раздраженно:
   - Я  еще  раз  повторяю,  что  ни  к  какому  [25]  тайному  обществу  не
принадлежал и ничего не знаю... Не знаю.
   И, сказав это, он слегка поворотился в сторону нашего героя и  неожиданно
увидел его за маленьким столиком, в углу, полусогбенным над тетрадью; увидел
его глаза, удивленные и полные ненависти, и подумал: "Какой, однако,  волчий
взгляд", - и снова сел ровно, как и сидел.
   "Нет, - подумал Авросимов, - я тебе не поддамся, выдюжу".
   И выдюжил, и очень обрадовался, что может с чистою  совестью  смотреть  в
лицо цареубийце, не моргая и ничего не боясь, хотя как  бы  оно  там  вышло,
попади Авросимов в полк к сему злодею, а не сиди он в  комнате,  где  все  -
противу одного... Выдюжил  бы?  А  вот  ей-богу!  Все  равно...  Крикнул  бы
разбойнику...
   Авросимов поднял глаза. Члены Комитета переговаривались  о  чем-то  между
собой. Пестель снова неотрывно смотрел  в  глаза  Авросимову.  Ах,  знакомые
черты у злодея!
   "Молодой человек, - подумал Пестель. - Что он понимает? По крайней  мере,
сочувствия - ни на грош. Как страшно... Возьми  мы  верх  (и  он  усмехнулся
горько), каково ему было бы?.."
   Авросимову мгновенная усмешка на лице Пестеля не понравилась никак.
   "Слава богу, что они почти ничего не знают, - подумал в этот миг Пестель.
- Судя по [26] вопросам, они только еще ищут веревочку. Да вряд  ли  им  это
удастся... Ах, только бы не размякнуть! Только бы это кресло не  принять  за
проявление истинных чувств..."
   Он думал так и разглядывал членов Комитета  с  тоской  и  отвращением.  У
графа Татищева - обрюзгшее лицо и меланхолия в каждом  жесте,  но  он  умеет
изворачиваться, ибо понимает, что от его  председательского  умения  зависит
успех следствия, от которого, в свою  очередь,  зависит  и  его  собственная
судьба, хотя, впрочем, это общеизвестно с давних времен...  Генерал  Левашов
очень старается, не очень задумываясь - для чего. Генерал Чернышев -  старый
знакомец - открыт,  распахнут  весь.  Ему  бы  волю  -  он  бы  и  до  пыток
додумался...
   Комитет был весь как на ладони перед Павлом Ивановичем.  Почтенные  мужи,
кабы не пустые лица. Воистину  -  машина,  способная  вопрошать,  вопрошать,
вопрошать!.. И, развивая  это  представление,  он  вдруг  поджался  весь,  и
бледность покрыла его щеки, и обреченность внезапная овладела  его  душой  и
телом.
   "Доищутся! - вдруг понял он, поверил в это, не в силах отвести  взора  от
их белых, покрытых морщинами масок. - Докопаются. Не упустят. Не упустят".
   Губы графа Татищева дрогнули, расползлись, и военный министр, не глядя на
Пестеля, неохотно спросил: [27]
   - Кто из офицеров вашего полка был принят  в  члены  общества  собственно
вами?
   Пестель откинулся в кресле, лицо его выразило муку.
   - Я уже утверждал, - выдавил он хрипло, - что не принадлежал ни к  какому
тайному обществу, а следовательно, не мог никого в оное принимать...
   "Никого никуда никогда не принемал,  -  торопливо  привычно  проскользило
перо Авросимова по листу, - ибо сам не был членом никакого опщества".
   - Я уверен, - сказал Пестель, вглядываясь  в  лицо  председателя,  -  что
никто из этих офицеров не сможет по совести меня опровергнуть...
   Члены Комитета оставались неподвижны.
   "Им не за что ухватиться!" - с сомнением подумал Пестель.
   "Дурак! - чуть было не крикнул Авросимов из-за своего столика. - Не  твои
ли офицеры, разбойник, все эти дни тебя честят? Ай-яй-яй, не лги, не  лги...
Все ведь известно. И их сиятельство  все  ведь  знают,  да  хотят  в  смысле
снисхождения услышать ответ по правде. Он тебе участь облегчает,  злодею.  А
ты заладил свое: никогда, ничего, нигде, никому..."
   Пестель живо поворотился к Авросимову, словно услышал течение его мыслей,
и настороженное что-то в лице молодого писца поразило его. [28]
   "Как он преобразился, - подумал Павел Иванович в волнении. - У него  хоть
щеки розовые, не в пример этим. На него хоть смотреть можно... Ах, не слабею
ли я? Не к жалости ли обращаюсь?.. Или он мне сигнал подает?"
   "Отворотись ты от меня, враг! - воскликнул про себя Авросимов.  -  Мутишь
ты меня всего..."
   Генерал Левашов на аккуратном листке, заранее  приготовленном,  нацарапал
торопливо: "Не пора ли объявить очную ставку, дабы ускорить ход дела?"
   Военный министр на таком же листке вывел ленивую строку:  "Поспешность  в
сем деле вредна. Должно утвердить преступника в полном нашем неведении. Зато
раскрытие карт повергнет его в такое отчаяние, что хоть веревки вяжи".
   Генерал Левашов кивнул удовлетворенно, не снимая белой морщинистой маски.
   Авросимов почистил перо о рыжие свои кудри и подумал,  что  высокие  чины
могли бы вполне Пестеля загнать  в  угол,  и  тем  более  их  неторопливость
вызывала недоумение, хотя наш герой робел  даже  мысленно  представить  себе
пусть самое легкое противоречие меж собою и Комитетом.
   Долгий день начал томить  его,  и  он  с  каждым  часом  со  все  большим
удовольствием и тревогой предвкушал окончание работы, и как он пойдет  через
мост, колеблемый волной, и [29] как, облачившись в  мягкий  сюртук,  накинет
шубу и пойдет прохаживаться возле ворот с независимым  видом,  но  с  тайной
надеждой  повстречать  ту  самую,  утрешнюю.  Не  женское  это  дело   самой
подбиваться - так Богом устроено, а уж коли подбивается, значит,  подкатило,
и надобно усилия  дамы  облегчить.  Ведь  не  каждый  день  подобные  выезды
привозят к нашим воротам, милостивый государь, такую  красоту,  и  это  надо
уметь ценить. А как же? Тем более что вся эта история страсть как интригует,
и, покуда не дознаешься, до той поры покоя не будет. И в молодые лета это не
позор.
   "Какой он ни злодей, а все ж таки человек,  -  вдруг  подумал  Авросимов,
глянув, как Пестель, в  волнении  наверно,  обкусывает  ногти.  -  И  против
Бонапарта воевал. И даже сам князь Кутузов пожаловал ему золотую  шпагу  "за
храбрость" на поле сражения! Ах, злодей, злодей!"
   Но вот робкий, как мираж, облик незнакомки  вспыхнул  в  его  сознании  с
новой силой, словно озарился, и Авросимов удивительно  отчетливо  представил
себе, как он стремительно  подсаживает  ее  в  карету  и  как  уже  на  ходу
впрыгивает сам, так лихо, изящно, что она вскрикивает и всплескивает  руками
от страха за него и "Ах!.." Но он смеется и усаживается  рядом,  а  серые  в
яблоках несут, несут... Дальше-то что? Он рассказывает ей, [30] глядя  в  ее
полные  ужаса  глаза,  как  его  дядя,   отставной   штабс-капитан   Артамон
Михайлович, выхватил шпагу на глазах у  государя  и  этой  самой  шпагой  по
толпе, по сборищу! Какие они?.. Носы сизые, как у Ерофеича, взгляд  тусклый,
щетина зверская через все лицо, а он, дядя, шпагой, шпагой... По  лицам,  по
лицам... У Пестеля лицо кругловатое, белое, чистое, щетины нет... А дай  ему
шпагу - этот тонкорукий кавалергард  ведь  первым  кинется  прочь...  А  он,
Авросимов? Когда дома бычок годовалый, проломив  забор,  ворвался  в  сад  и
затанцевал среди яблоневых стволов, повергнув в страх и смятение  матушку  и
родственниц дальних, которые отмахивались  чепцами,  визжа,  он  скатился  с
ветки, где восседал лениво, скатился почти на спину бычку и ухватил  его  за
рог и подчинил себе.
   Пестель, словно ища отдохновения, снова глянул на  Авросимова  и  увидел,
что тот разглядывает его  самого  с  неприкрытым  любопытством,  и  подумал:
"Странный, однако, молодец. Все чувства  на  физиономии...  И  какой  рыжий!
Должно - провинциал".
   "Если он подойдет, - подумал наш герой, -  и  маленькими  своими  глазами
упрется, ведь страшно. Ведь как подумаешь, что на руках - кровь,  в  душе  -
дьявол... Но смел, злодей! Не побоялся, что не выдюжит, не побоялся!  Только
как он плясать будет, когда узнает,  что  козни-то  его  известны  все?  Вот
ужо..." [31]
   "Волк, истинно волк", - мелькнуло в голове у Павла Ивановича.
   Сидящие за столом снова пришли в легкое  движение,  почти  незаметное  со
стороны, хотя Пестель научился уже угадывать за этим обязательный вопрос.  И
действительно, граф Татищев пожевал губами, спрашивая:
   -  Истинная  цель  сего  общества  направлена  ли   была   к   разрушению
существующего в России порядка вещей?
   Авросимов похолодел, как страшен показался ему вопрос, ибо порядок  вещей
был он сам, Авросимов, и его кровь, и его душа, и его судьба. И  как  же  не
вздрогнуть,  когда  в  лицо  вам  бросают  такое,  о  чем   даже   помыслить
невозможно?
   - Не принадлежа к здесь упоминаемому обществу,  -  с  твердым  упрямством
сказал Пестель, - и ничего не зная о его существовании, не могу сказать и  о
целях его...
   "Ну погоди, враг, - подумал Авросимов, ненавидя. - Покаешься на каторге".
А перо его тем временем делало свое дело, как бы и не завися от него самого.
   "Никогда не к какому преступному опществу не принадлижал и тем еще  менее
могу сказать какова истенная цель оннаго".
   Павел Иванович глянул на лица знатных мужей. Лицо Татищева было в  маске,
и Левашов словно аршин проглотил, да  вот  генерал-адъютант  Чернышев  сидел
[32] с разинутым ртом, подавшись вперед, на Пестеля...
   "Знают! - содрогнулся Пестель. - Всё знают. Притворяются".
   Снег за  окнами  повалил  гуще.  Январские  сумерки  быстро  накатили,  и
Авросимов ощутил тяжесть в правой руке и согнутых ногах.
   Теперь ему все хитросплетения следствия становились понятнее, и  то,  что
Пестель попался, как муха на мед, не вызывало сомнений. Он еще сидел в своем
жалком кресле, как последний калиф перед крушением царства,  но  кресло  уже
было не его, и царство рассыпалось, а  вокруг  уже  толпилось  возмездие.  И
нашему герою,  полному  предвкушения  справедливой  расправы,  не  терпелось
увидеть ее воочию, ибо мы всегда любим получать наличными в собственные руки
за свои труды. И он чувствовал  себя  счастливцем,  сознавая,  что  все  это
пройдет перед ним и лишний раз утвердит  его  правоту  в  этой  жизни.  Даже
усталость не  снижала  этих  счастливых  чувств.  И  когда  Пестеля  наконец
отпустили и он выходил, сопровождаемый дежурными офицерами, наш герой не мог
отказать себе в удовольствии еще  раз  взглянуть  на  него  пристально  и  с
осуждением. Но широкая спина Пестеля качнулась и исчезла  в  дверях.  Он  не
обернулся.
   Уже выходя из комендантского дома, Авросимов увидел, как военный  министр
медленно, по-медвежьи карабкается в карету,  но,  [33]  занеся  одну  только
ногу, он обернулся и поманил Авросимова, на что  тот  ответил  стремительным
скачком и остановился перед графом с бьющимся сердцем.
   - Экий великан, - сказал Татищев, прищелкнув языком. - Рука-то не  устала
скрести? Небось отсидел мягкие-то места, а?.. Злодея боишься?
   - Нет, не боюсь, - выдавил Авросимов, не понимая направления беседы. - Я,
ваше сиятельство, рад послужить государю.
   - Вот как? - удивился граф, продолжая стоять на  одной  ноге  и  улыбаясь
доброжелательно. - Это похвально, сударь ты мой, похвально. А не произвел ли
на тебя Пестель  симпатии?  Он  ведь  человек  весьма  умный...  А?  -  граф
засмеялся, видя смятение в нашем герое. - Он ведь многих умников  соблазнил,
не тебе чета. А?.. Каков он тебе показался?
   Авросимову смех военного министра разрывал душу своей  неопределенностью.
Намекает ли на что? Или недоволен чем?..
   - Жалко Пестеля, - вдруг сказал граф, перестав улыбаться. -  Хороший  был
командир. Что же его с толку сбило, как думаешь?
   - Не знаю, ваше сиятельство, - пробормотал Авросимов, - должно,  бес  его
обуял...
   - Бес? - рассердился граф. - А небось встреться он с тобой месяц назад да
посули он тебе рай земной, так ты за ним кинулся бы небось  с  радостью.  А?
[34]
   - Нет, ваше сиятельство, - сказал Авросимов, тайно  мучаясь,  -  мне  его
посулы - пустое место. Я свой долг знаю. Мне его посулы...
   - Ладно, ступай, - проворчал Татищев и ввалился в карету.
   Авросимов  вышел  за  ворота  крепости,  и  Петербург  померк.  На   Неве
громоздился лед.
   "Не зря матушка слезы лила, - удрученно подумал наш герой, прикрываясь от
пронзительного морозного ветра, - что-то  все  вокруг  меня  совершается,  а
понять нельзя. Беда какая".
   И в самом деле, милостивый государь, посудите сами: когда на вас, баловня
тишины   уездной   и   благорасположения   окружающих,   не    обремененного
государственными заботами и в простоте  душевной  помышляющего  о  маленьком
своем счастье без всякого там  тщеславия  и  прочих  иных  чудачеств,  вдруг
сваливается тяжесть, недоступная вашему разуму и душе; когда  на  протяжении
целой недели вы погружаетесь в разгул чужих страстей,  намеков,  недомолвок,
тонкостей таких, что не приведи господь; когда сам  военный  министр,  а  не
какой-нибудь уездный дворянский предводитель вам вопросы задает  и  нагоняет
тумана: когда на ваших глазах цареубийце кресло предлагают - ну  как  вам  с
вашим-то ясным взором, и простотой, и неискушенностью не  ужаснуться  да  не
впасть в меланхолию?
   И так-то вот мучаясь, начинаете вы  по[35]  нимать,  каково  это  быть  у
государственного кормила, чувствуя в сердце одно, а  совершая  другое,  хотя
все ради пользы отечества. И так это все  тонко,  хитро  и  недоступно,  что
греховными, а не просто смешными кажутся вам уездные ваши мечтания: мол, мне
бы министром, я бы уж все поворотил наилучшим образом. Где уж там! И не зря,
не зря ваша матушка слезы лила, предчувствуя - каково это  в  Петербурге  не
сладко в чинах ходить, коли нет на то Божьего изволения.
   Так в расстроенных чувствах, в тревоге и в смятении шествовал  наш  герой
по Васильевскому острову, но едва  дошел  до  места,  где  Большой  проспект
смыкается с Первою линией, как словно из-под земли, из крутящегося  снега  и
мрака вдруг вырвалась карета шестеркой и остановилась перегородив Авросимову
дальнейший путь; и не успел он, как говорится, охнуть, из кареты  показалось
знакомое  обрюзгшее  лицо  графа  Татищева,  и   военный   министр   сказал,
улыбнувшись одними губами:
   - Что это, сударь мой, пешком топаешь,  ровно  мужик?  Так  и  замерзнуть
недолго. Ишь разыгралась, - и он поглядел на черное небо. - А? Что скажешь?
   - Не замерзну, ваше сиятельство, - широко разевая от страха  рот,  сказал
Авросимов. - Я мороза не боюсь.
   - Молодой ты какой да рыжий да ничего [36]  не  боишься,  -  сказал  граф
непонятно к чему. - У тебя друзья-то тоже небось молодые? Тоже небось всё на
свой лад переворотить намереваются? А?
   - У меня здесь и друзей-то нету, - не в себе промолвил Авросимов, - упаси
бог...
   - Что ж так? - усмехнулся военный министр.  -  Без  друзей  и  не  решить
ничего... Вот Пестель с  друзьями  новые  законы  вздумал  издать,  крестьян
освободить. Резонно? Что скажешь?..
   - Нельзя этого делать, - выдавил Авросимов,  переставая  хоть  что-нибудь
понимать. - Нельзя... Так уж определено, что нельзя.
   - Глуп ты, однако, -  рассердился  граф.  -  В  государственных  вопросах
должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь...
А у Пестеля государственная голова! - почти крикнул  он.  -  И  ты,  сударь,
пошел бы за ним, помани он тебя...
   - Да нет же, ваше сиятельство, - почти плача, возразил наш герой.  -  Вот
уж нет...
   Тут граф засмеялся:
   - Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?
   - От внезапности встречи, ваше сиятельство...
   - Врешь, - хмыкнул граф, - в женском обществе покоя ищешь... А к Пестелю,
я замечаю, у тебя симпатии.... Размышляешь, что да как... Да? [37]
   - Никак нет, - выдохнул Авросимов с ужасом.
   - А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты  сказал,  что,  мол,
симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.
   - Я государю привержен, - заплакал Авросимов.
   - Государю, - передразнил граф. - Государь есть идея. А в сердце  у  тебя
что?
   - Государь...
   - Государь, - снова передразнил Татищев. - А сам к женщине спешишь.
   - Никак нет, - заторопился Авросимов, а сам подумал: "Да как же это