тут тонкость?
   Наш герой живо представил себе этот  диалог,  отчего  волнение  его  даже
усугубилось, ибо, зная уже отчетливо внешние  черты  злодея  полковника,  он
ощутил его холодность и словно увидел пронзительные его  глаза.  Но  чего-то
все-таки Аркадий Иванович, видимо, не договаривал, и призрак висел в  пустом
воздухе, как карась на крючке, вне своей родной водной стихии.
   Уж ежели рассуждать с пристрастием: и  дался  ему  этот  Павел  Иванович,
возомнивший о себе, великий нравственный прелюбодей! Что в нем, казалось бы?
Да, видно, такова природа молодости и неусталой, непотревоженной  души,  что
все хочется знать наверняка, до конца, а  иначе  такие  мучения  подступают,
такая тайна мерещится, что и не приведи Господь.
   Авросимов и переживал это все, шагая рядом с героем,  да  так  переживал,
что и Ама[135] лия Петровна  выскочила  из  мыслей,  и  военный  министр  не
представлялся, и прохожих словно и  не  было  вокруг,  и  позабылся  флигель
вожделенный...
   Как вдруг Аркадий Иванович подступил с вопросом:
   - А что, господин Ваня, близко ли нам  идти?  Не  видать  ли  уж  огонька
обетованной земли?
   - Я вас приведу, приведу, - сказал наш герой в  нетерпении,  ощущая,  как
шевелится на груди холодный пистолет. - Вы рассказывайте.
   Аркадий Иванович вздохнул, засмеялся:
   - Интересует вас это?..  А  может,  я  вру  вам  все?  Вот  такой  болтун
несусветный вам попался, а вы и верите, а?
   Тут наш герой заметил, что вечер опустился.  Идти  до  флигеля  было  еще
порядочно, и можно было послушать рассказчика вволю.
   - И зачем я вам все это рассказываю? -  проговорил  Аркадий  Иванович.  -
Теперь полковник мой схвачен,  роковая  опасность  миновала.  Другие,  стало
быть, спохватились... Государь - новый, молодой... Эх, господин Ваня,  вздор
это все.
   - Нет, не вздор, - вдруг несколько даже наставительно сказал Авросимов. -
Отчего же вздор, когда - истина? Зачем вам  врать?  Я  же  вижу,  как  вы  с
волнением рассказываете...
   - Ну ладно, - сказал капитан миролю[136] биво, - только уж вы следите, не
пропускайте ничего, хотя я не знаю, зачем я вам  все  это  рассказываю...  А
может, так прогуляемся, помолчим? Не утомил ли я вас? - Но так как Авросимов
ничего  на  это  не  ответил,  а  лицо  его  выражало  нетерпение  со   всей
свойственной  его  возрасту  непосредственностью  и   открытостью,   Аркадий
Иванович продолжил свой рассказ: - Представьте себе, господин  Ваня,  каково
человеку, который цену себе знает, которому пальца в рот  не  клади,  а  тут
холодные глаза, в голосе - железо и противу вас - стена? Ну  что  вы  будете
делать? Решение мое смириться было горьким, я человек гордый. И вот  однажды
летом, мы тогда всем полком лагерь  держали,  пошел  я  к  моему  полковнику
поздним вечером,  в  неурочное  время,  дабы  испросить  у  него  разрешения
отправить в гошпиталь унтера моего, внезапно занемогшего. А надо вам  знать,
господин Ваня, хотя к полковнику была от полка симпатия, дистанция меж им  и
нами, офицерами, держалась непреложно. Куда там! И не вздумайте в  неурочное
время беспокоить. Беда. А я иду. В окне - свет. На шторках  тени.  Песен  не
поют, не слышно, но, думаю, веселье идет  тихим  чередом...  В  нашей  жизни
лагерной  без  этого  разве  можно?  И  не  бражничанье   меня   насторожило
впоследствии, нет... Впрочем, это вы сами поймете... И тут, господин Ваня, с
темного крыльца скатывается прямо  на  меня  бе[137]  лая  фигура  и  словно
привидение, как кикимора лесная, раскачивается передо мной и спрашивает:
   - Как прикажете доложить?
   А это, значит, лопоухий пес Савенко, денщик  моего  полковника,  скотина,
мордастый такой и наглый.
   - Пошел вон!
   Будто он меня не знает! И ведь если бы я, скажем, был князь или  генерал,
он бы в ногах  моих  валялся,  а  мне,  значит,  теперь  надо  и  через  это
перешагнуть? И это проглотить? Я не намерен...
   Речь Аркадия Ивановича постепенно приобретала плавность,  словно  он  уже
который  раз  повторяет  свою  историю,   тем   самым   вырабатывая   манеру
повествования  в  духе  известного  господина  Бестужева-Марлинского,  тоже,
кстати, замешанного в бунте, но пока  не  успевшего  потерять  для  читающей
публики своего обаяния.
   - Но не успел я всего этого для себя осознать, - продолжал капитан, - как
сам полковник появился на крыльце. Белая рубаха  его  с  широким  воротником
была видна хорошо. За шторкой чья-то кучерявая  голова  застыла  неподвижно.
Что-то здесь неладное  происходит,  подумал  я,  и  какая-то  во  всем  этом
тайна... Тут я шагнул ему навстречу.
   - А, это вы, - сказал полковник, но с крыльца не сошел. [138]
   - Господин полковник, дело чрезвычайной важности побудило меня беспокоить
вас в неурочное время...
   - Господин капитан, - сказал он сухо, - я уже имел  честь  предупреждать,
что по вечерам...
   -  Господин  полковник,  унтер  Дергач  тяжело  занемог  и  криком  своим
переполошил лагерь...
   - Я не люблю дважды говорить об одном и том же, господин капитан.
   - Если он к утру кончится...
   - Господин капитан, не принуждайте меня к крайним мерам.
   И тут его белая рубаха качнулась и растаяла в дверях. Кучерявая голова на
шторках зашевелилась снова, а из хаты появился лопоухий  Савенко  и  сел  на
ступеньку.
   Что было делать?  Я  повернулся  и,  подавляя  в  себе  гнев,  отправился
восвояси, но стоило мне сделать несколько шагов, как  я  услыхал  за  спиною
скрип и, оглянувшись, увидал, что Савенко, крадучись, сошел со ступенек.
   Была ночь, господин Ваня. Луна стояла неполная. Кузнечики  кричали.  И  я
шагал мрачно по сырой траве, мимо спящих хат. И в душе моей  творилось  черт
знает что... Вы следите, следите за каждой мелочью, не упускайте... "Что  же
это происходит? - думал я. - За что же это я так наказан  в  то  время,  как
кто-то с полковником моим бражничает!.." Вы понимаете, какое дело? А унтер -
бедняга, на которого [139] махнули рукой?  Оскорбление,  мне  нанесенное?  И
ведь все это  от  человека  не  простого,  не  подлого,  насколько  я  успел
разузнать... Бражничают... И тут страшная догадка посетила меня. А если  они
не бражничают? А если я  столкнулся  лицом  к  лицу  с  искрой  дьявольского
предприятия, слухи о котором  носились  в  армейском  воздухе  уже  давно?..
Бражничают? А с чего же этот пес лопоухий караулит  у  крыльца?  Любопытство
мое, подогретое оскорблением, разгорелось пуще. Я  проделал  уже  полпути  к
лагерю, как вдруг вспомнил  о  денщике,  ринувшемся  за  мной,  и  оглянулся
стремительно. Серая фигура Савенки кинулась в тень забора. Я не  из  робкого
десятка, господин Ваня, но сердце мое дрогнуло. Однако я справился с  первым
смущением и продолжал свой путь, положив про себя проучить дерзкого  холопа.
Пройдя  еще  порядочное  расстояние  и  чувствуя,  что  лопоухий  продолжает
следовать за мной, я воспользовался резким поворотом тропы, обнаружил пролом
в заборе и, юркнув туда, затаился в густой листве. Я был совершенно скрыт от
проходящих, но  сам  видел  дорогу  отлично.  И  вот,  господин  Ваня,  едва
отдрожали последние листочки на кустах, потревоженных мною,  как  долговязая
фигура проклятого пса вынырнула из-за поворота и остановилась в  недоумении.
Он меня потерял!.. "Ищи! Ищи!" - хотелось крикнуть мне,  но  я  молчал  и  с
жаром ждал продолжения исто[140] рии, надеясь, что пес  кинется  за  мной  в
кусты и уж тут я смогу наконец заплатить ему сполна за  унижение...  Савенко
нелепо топтался на месте, пробегал вперед по тропе, возвращался, и мне  даже
почудилось, что он принюхивается. Истинный пес, прости  Господи!  Так  минут
пять, а может, и более того топтался он в близости от меня, пока наконец  не
понял бесплодности своего предприятия и не отправился обратно, чему  я  даже
обрадовался, так как ноги мои затекли, а в нос набилась пыльца от  цветов  и
душила меня.
   Прошло время, господин Ваня. Дальше - больше. Каково  мне  было  все  это
понимать?
   - Да, да, - пробормотал наш  герой,  позабыв  совершенно  о  цели  своего
путешествия, чувствуя, как дух  у  него  захватывает,  словно  провалился  в
глубокую и густую тайну.
   - В последующие дни, - сказал Аркадий Иванович, - Савенко, встречаясь  со
мной, делал вид, что ничего не произошло, да и я не поминал ему  ни  о  чем,
чувствуя душой какую-то тайну, которую от меня  скрывали,  и  тут,  господин
Ваня, то ли душа моя такова, то ли это была воля самого Господа нашего, но я
уже не мог вести прежний образ жизни, а что-то во мне клокотало и  понуждало
действовать. Скажу вам не хвастаясь, что природная сметливость помогла мне в
этом, я решил скрывать свои истинные чувства до поры до времени, справедливо
считая, что это помо[141] жет мне раскрыть тайну, ежели она  есть,  и  я  не
ошибся... Спустя неделю счастливый случай свел нас с полковником  снова.  На
сей раз он был в расположении и даже несколько раз его жесткое лицо украсила
мимолетная улыбка... Я не напоминал о недавнем происшествии, он словно и  не
помнил. Шел обычный деловой разговор о полковых заботах. Вдруг он спросил:
   - Как думаете, господин капитан, любят ли вас в роте?
   Я задумался и не знал сразу, что ответить. Это ему, видимо,  пришлось  по
душе.
   - Природная скромность не  всегда  у  офицеров  в  чести,  но  вы  ею  не
пренебрегайте, - сказал он, незло усмехаясь. - Кстати, об  офицерах.  Успели
ли вы приобресть себе друзей по симпатии?
   - Я, господин полковник, так много занят строем, что и не думал об  этом,
ибо стараюсь о блеске вверенной мне роты...
   Разговор как разговор,  и  все-таки  что-то  меня  насторожило.  Ведь  та
полночь и лопоухий Савенко, крадущийся за мной, не выходили из моей  головы.
Господи, подумал я, помоги мне!
   - Стараетесь о блеске? - задумчиво переспросил  он.  -  А  ведь  от  воли
государя зависят счастье и блеск всей армии, - и добавил тихо:  -  Хотя  эта
воля в последние годы проявляет себя противоборствующей  здравому  смыслу...
[142]
   Я вздрогнул.  Сердце  мое  затрепетало.  Он  глядел  в  меня  пристально,
насквозь, я кивнул ему согласно. Эти  преступные  мысли  не  были  для  меня
новостью, мне многое подобное приходилось слышать из разных уст за последнее
время.  Спокойно,  сказал  я  самому  себе,  не  спугни  глухаря,  дай   ему
потоковать...
   - Как же он вам вдруг доверился?! - прохрипел наш  герой  с  отчаянием  и
тоской. - А вы-то что?...
   - Я испугался, господин Ваня, - сказал капитан шепотом. - А вы  бы  разве
не испугались? Я понял, что это все неспроста, его слова, что мне должно  их
слушать и соглашаться, чтобы он  легко  говорил,  не  стесняясь.  Я  вообще,
господин Ваня, манеру взял с  людьми  не  спорить.  Зачем?  У  каждого  своя
голова,  свои  привязанности.  Но,  заметьте,  стоит  человеку   поддакнуть,
представиться ему единомышленником, как он тотчас словно освобождается весь,
и легко ему с вами и просто... И вот тогда вы будто окунулись  в  его  образ
мыслей... А эти спорщики всякие, петушки эти, они не по мне, господин  Ваня.
Так вот, значит, он произнес свою ужасную фразу, от которой  сердце  у  меня
похолодело...
   - Это справедливо, - сказал я в ответ. - Я сам думал  об  этом.  Но  наша
власть мала, и нам остается надеяться на Божье провиденье.
   - Да, - сказал он, - вы правы. Все оно так и было бы, когда б  не  особый
случай. [143]
   - Какой же, господин полковник?
   Он долго молчал, внимательно разглядывая меня, словно я  не  человек,  не
офицер, а так - предмет неодушевленный, и это  мне  было,  поверьте,  крайне
оскорбительно, и рука, как говорится, искала рукояти,  но  я  крепился,  ибо
разворачивалось внезапно такое, во имя чего стоило гордыней пренебречь.  Моя
счастливая звезда сияла мне ослепительно.
   -  Я  совершаю  преступление  перед  совестью  и  кругом  своих   друзей,
исповедуясь перед вами откровенно, - сказал он, окончательно  прожигая  меня
взглядом, - но что-то подсказывает мне, что на вас можно положиться.
   - Господин полковник! - воскликнул я, стараясь  окончательно  расположить
его. - Нет, нет, вы не ошиблись. Слово дворянина!
   Глаза его вдруг сверкнули.
   - Я верю вам, - сказал он шепотом. - Здесь не место для  откровенности...
Вечером у меня, если вам будет угодно...
   И он пошел, невысокий и коренастый.
   Волнению моему не было предела, и хотя тайна  оставалась  по-прежнему  за
завесой, но я верил, что край этой завесы я приподыму, и очень скоро.
   Человек не бедный и знатный, мой полковник жил скромно,  по-походному.  Я
очень удивился, господин Ваня, когда,  оказавшись  в  его  комнатке,  увидел
деревянный  топчан,  покрытый  серым  солдатским  одеялом.   Прав[144]   да,
множество книг да исписанных листов бумаги покрывали единственный в  комнате
стол. Разговор сначала не завязывался, потому что он ко мне  присматривался,
а я был в волнении, предвкушая раскрытие тайны. Но постепенно тема  нашлась,
а именно - минувшая война. Нет, вы не думайте, господин Ваня,  что  так  вот
сразу он весь и раскрылся, все свои чудовищные планы и прочее... Разговор  у
нас был обычный, и я бы так и остался в недоумении, как вдруг он сказал,  не
помню уже, продолжая какую мысль:
   - Всякое единоличное правление приводит к деспотии, а это значит,  что  в
собственных глазах деспот всегда прав и непогрешим, а так  как  даже  деспот
смертен, а смертные не могут быть абсолютно непогрешимы,  следовательно,  за
некоторые грехи его расплачивается народ, государство, мы...
   - Надо ему подсказать об этом, - сказал я с робостью.
   Он засмеялся.
   - Такое в истории бывало, но заканчивалось плачевно...
   - Теперь, слава Богу, пора деспотов миновала,  -  сказал  я  со  страхом,
понимая, куда он гнет, - государи и правители теперь просвещенные...
   Он засмеялся снова.
   - Знаете ли вы математику, господин капитан? [145]
   - Нет, - сказал я.
   - Если бы вы знали ее, - продолжал он, - я бы доказал вам все мгновенно.
   Я молчал, не в силах побороть волнение, а он продолжал:
   - Возьмите Древний Рим. Покуда там было республиканское  правление  -  он
процветал, стоило утвердиться монархии - возникла  деспотия,  и  процветание
страны и народа кончилось... Это математически непреложно...
   О чем мы говорили далее, я уже плохо помню, но  и  этих  двух  фраз  было
предостаточно, господин Ваня, чтобы понять, как это все  неспроста...  Скажу
вам не хвастаясь, я с детства был  воспитан  в  правилах  чести  и  любви  к
государю. И вдруг услыхать такое! Каково же было мне по веревочке  ходить  и
не упасть? Да видите ли в чем суть: все друзья у полковника по другим частям
находились, а в своем полку был он  одинок.  Я  так  это  понимаю.  Впрочем,
может, что и другое...
   Между тем встречи наши учащались. Беседы становились откровеннее  раз  от
разу. Я был настороже и в то же время продолжал любоваться моим полковником!
Вот ведь как бывает... Все в нем мне нравилось: и походка его, как он  ходил
уверенно и твердо, и  вместе  с  тем  легко,  даже  с  грацией  какой-то,  и
твердость духа, и выдержка, и в то же время - что-то мягкое и обаятельное  в
лице, несмотря на внешнюю суровость, и даже  запах  аромат[146]  ного  мыла,
исходивший от  него  постоянно,  странного  мыла,  пахнущего  больше  свежей
весной,  нежели  всяким  искусственным  снадобьем,  доставлял  мне  истинное
наслаждение. Однако, думал я, не следует обольщаться, надо быть  готовым  ко
всему, ибо первые шаги уже доказали мне близость страшной  пучины,  таящейся
где-то неподалеку. Что же делать?
   Как  предотвратить  несчастье,  которое  грозит   нам   всем   и   нашему
отечеству?..
   Еще в детстве положил я себе за правило не опережать  событий,  чтобы  не
допустить ненароком ошибки. Главное, думал  я,  -  сохранять  свою  верность
государю и быть чистым в душе, а уж все это  и  время  помогут  мне  вскрыть
нарыв и избавить невинных людей от заблуждений.
   Однажды, господин Ваня, мой полковник призвал меня к себе. Сам  он  сидел
за столом, а мне указал на табурет. В доме было тихо. Савенко за  занавеской
не шевелился - то ли спал, то ли подслушивал.
   Вдруг полковник сказал:
   - А вы очень хороши в роте, вы мне нравитесь... Думается, что  на  смотре
солдаты ваши проявят себя отменно.
   Мне было приятно слышать похвалу из уст этого сурового человека,  и,  ах,
кабы не смятение в моей душе, посеянное им! Я даже растерялся и не знал, что
отвечать, как услышал его тихий смех. [147]
   - Я смеюсь оттого,  -  сказал  он,  видя  мое  недоумение,  -  что  очень
отчетливо представляю себе эту будущую радужную картину:  вы  вышагиваете  с
вашей ротой и удостаиваетесь высшей похвалы (да, с той самой ротой,  которой
предстоит в недалеком будущем участвовать в предприятии...),  -  он  заметил
мое смятение, которое я безуспешно  пытался  скрыть.  -  Ничего,  ничего,  -
продолжал он, - мне ведь  тоже  когда-то  казалось  это  сверхъестественным,
однако трезвые наблюдения позволили мне убедиться  в  крайней  пользе  этого
акта, даже в необходимости его, даже в неизбежности... В общем, мы с вами  -
пылинки в игре природы... Представьте себе, когда мы устраним монархию и все
связанные с нею учреждения, - сказал он так просто, словно приглашал меня на
прогулку, - когда освободим  народ,  тогда  это  предприятие  с  высоты  уже
достигнутого  не  будет  казаться  нам  противоестественным...  Надо  только
отрешиться от мысли, что самодержавие - единственная форма правления...
   - Позвольте, - сказал я, - как мыслите вы устранить монархию?  Значит  ли
это, что вы собираетесь лишить царя престола, вынудить его отречься?
   - Нет, мы убьем его, - сказал он просто. - Это вызвано  необходимостью...
Мы убьем его. Вся царская фамилия должна быть устранена...
   Верите ли, я чуть было не упал при этих [148] словах, но опять сдержался.
Нельзя было вызвать ни малейшего подозрения с его стороны. Мой полковник меж
тем продолжал:
   - Мы предадим суду сенаторов...
   - Вы очень откровенны. - сказал я, едва скрывая ужас. -  А  не  может  ли
кто-нибудь... Не боитесь ли вы, что кто-нибудь... Вдруг какой-нибудь  мнимый
ваш единомышленник...
   Он долго и внимательно меня разглядывал. Я выдержал его взгляд. Он сказал
тихо:
   - Теперь уже поздно, теперь это вряд ли может иметь значение.  Наши  идеи
охватили почти всю армию. Она сработает быстрее, чем канцелярская машина...
   - Да, - сказал я на это, - вы хорошо все продумали... -  А  тем  временем
ужас мой все усиливался и достиг предела; я вдруг понял, что  мой  полковник
слеп, что он движется на ощупь. - Господин полковник, - сказал я, - а ну как
просчет в ваших планах?
   - Вы боитесь? - усмехнулся он, но лицо его было бледно.
   - Я не боюсь, - сказал я, - но поспешность никогда не была  людям  добрым
помощником.
   Он поднялся из-за стола:
   - Соберите между прочим своих унтеров, главных целей раскрывать не нужно,
но приуготовляйте  их  постепенно  к  мысли  о  необходимости  перемен.  Вас
что-нибудь останавливает?..
   - Никак нет, - ответил я, - постараем[149] ся, - и направился  к  дверям,
едва переставляя деревянные ноги.
   - Нет, я не дам тебе погибнуть! - восклицал я, направляясь к своему дому.
   Целую неделю, или больше, меня,  господин  Ваня,  лихорадило.  Я  метался
словно  загнанный  зверь  и  не  находил  выхода.  Обстановка  тем  временем
накалялась. Верите ли, уже  я  знал,  что  многие  полки,  в  большом  числе
раскиданные по Малороссии,  заражены  той  же  страшной  болезнью.  Не  буду
перечислять всех офицеров, причастных к сему, ибо  вам  это  все  равно  что
пустой звук, но они приезжали, господин  Ваня,  все  такие  богатые,  умные,
надменные аристократы, прости их Господи, вы, наверное, и не видали таких-то
в вашей глуши... Как быть? Как быть, я вас  спрашиваю?  На  меня  обрушилось
несчастье! Они  все,  обезумевшие  от  своих  замыслов,  подогреваемые  друг
другом, уже  не  могли  опомниться,  остановиться...  "Нет,  я  не  дам  вам
погибнуть, - тверд