Когда он, распихивая всех, пробился наконец в эту комнату, в которой  еще
не бывал, перед  ним  возникла  в  неясном  озарении  свечи  спина  молодого
человека с красными ушами, стоящего нелепо на  четвереньках  перед  лоханью,
полною вина.
   Все молчали. И Авросимов вгляделся попристальнее в  распахнувшуюся  перед
его взором картину и увидел: молодой человек стоял на карачках,  неподвижно,
уткнув лицо в лохань. Лоб, рот, нос, подбородок - все  было  скрыто.  Только
красные уши, как осенние листья, лежали на поверхности винного пруда.
   Стояла тишина. И в этой тишине покачивались на стенах  кособокие  силуэты
застывших молодых людей.
   Черноволосая Дельфиния склонялась откуда-то с потолка, опираясь  каким-то
образом на плечи Бутурлина; Мерсинда голубым пятном тонула в углу во  мраке;
Сереженька,  отставив  ножку,  тянул  лицо,  шевелил  губа[72]  ми,   словно
разговаривал  с  Богом;  гренадерский  поручик  сжимал  собственное   горло,
стараясь не дать вырваться страшному  крику,  который  распирал  его  грудь;
остальные напоминали изваяния, разбросанные там и сям вдоль стен.
   А время шло. Молодой человек над лоханью не менял позы.
   - Ах, - выговорил вдруг Сереженька шепотом, - все пьет,  пьет,  никак  не
напьется...
   - Господа, - сказал Бутурлин тоненьким, срывающимся  голоском,  -  может,
помочь ему? Может, он дышит еще?
   "Дышит, как же", - подумал Авросимов с содроганием.
   Но тут Милодора, откуда-то  появившаяся,  притиснулась  к  нашему  герою,
обхватила его за шею и повисла на нем, тяжело дыша ему в ухо.
   - Господа, - сказал Бутурлин, - я предупреждаю,  что  промедление  смерти
подобно.
   Но никто не пошевелился.
   - Да ну его, - сказал наконец Сереженька бледными губами  и  тихонько  на
носках пошел прочь из комнаты.
   Все потянулись за ним.
   Милодора продолжала висеть на нашем герое, отрезвляя его своей  тяжестью,
и он с трудом волочился по прихожей в залу, когда мимо них, по направлению к
зловещей комнате, пронесся словно тень, старик в бакенбардах, в лив[73]  рее
и в шлепанцах на босу ногу, а за ним - вереница заспанной челяди, все серые,
как мыши.
   В камине снова трещали  поленья,  распространяя  благотворное  тепло.  За
карточным столом шла игра, как ни в чем  не  бывало.  Прекрасная  Дельфиния,
раскинувшись на диване, шалила с Бутурлиным, подставляя  ему  губки,  да  не
давая  их  поцеловать.  Прекрасная  Мерсинда  восседала   на   ковре   между
Сереженькой и гренадерским поручиком...
   И Авросимов медленно опустил на ковер Милодору и сам уселся рядом.
   - Непонятно, непонятно, - засмеялся он, как бы играя  со  своим  страхом,
как бы дразня его. - Вот он выберется из лохани да поглядит на себя самого -
позор. А выберется ли?.. Он уж с час как покойник!..  -  и  он  потускнел  и
почти крикнул в отчаянии: - Зачем же так-то помирать, господи! Уж  лучше  бы
от злодейской пули... И то лучше...
   И он погладил притихшую Милодору по волосам, словно надеясь  услышать  от
нее ответ на свое восклицание, и она, всхлипывая, сказала:
   - Я им сказывала: не пейте с лохани-то, вы же не волк  какой-нибудь...  А
они мне: нет, волк... И так-то на карачках,  на  карачках...  Меня  с  собой
звали: идите, говорят, волчица... Да нешто можно с лохани? В нее ж  Мерсинду
[74]
   - Как же  это,  Милодорочка,  -  спросил  наш  герой,  -  так  он  и  пил
по-волчьи-то?
   - Так и пил, - сказала молодая дама. - Я заснула на кушетке, а он пил  да
пил...
   - И сейчас пьет? - растравляя рану, полюбопытствовал Авросимов.
   - Сейчас его тело небось уж домой отвезли..
   - А у него нешто есть дом, прекрасная Милодорочка?
   - Да ну вас, - отмахнулась она.
   И они снова стали пить бокал за бокалом, все больше чувствуя  тепло  друг
от друга.
   И вот, когда уже в который раз погасли поленья в камине и последние свечи
оплыли окончательно, распространяя душный, хорошо вам знакомый аромат,  а  в
озарении одного или двух догорающих, почти тлеющих огарков игра не вязалась,
а желания заново освещать залу уже  не  было,  тогда  молодые  люди,  вполне
пришедшие в себя, встали один за другим  и  молча  направились  в  прихожую,
оставив в зале все как было: бутыли, куски недоеденных яств, кучки пепла  от
трубок по углам и нашего героя с его дамой.
   Пока они одевались в прихожей, молчаливые и строгие, как судьи,  по  залу
засновали безликие и нагловатые тени, набежавшие из  пробудившейся  людской.
Их было много, и они были бесшумны и деловиты, приводя в порядок  помещение,
придавая ему жилой и благо[75]  получный  вид  после  долгого  и  отчаянного
сумасбродства.
   Никто и не заметил, как они, почти с такой же  легкостью  и  фацией,  как
бутылки и пепел, подхватили нашего героя и, одев  его  в  шубу,  посадили  в
кресло в прихожей, пока один из них побежал крикнуть ваньку.
   Наш герой спал, блаженно причмокивая губами, не видя и не слыша ничего, а
привычная челядь тем временем с тихим  смехом,  подмаргиваниями  и  ужимками
готовила ему сюрприз.
   Вы бы ахнули, милостивый государь мой, когда  бы  смогли  представить  на
минуту, до чего додумались эти  бездельники:  они  вынесли  из  залы  спящую
Милодору и, вместо того чтобы отправить ее в девичью вслед за ее подружками,
накинули на нее овчинный тулуп, выволокли осторожненько  из  дома  вместе  с
нашим молодым героем и, погрузив обоих в сани, шепнули кучеру,  чтобы  возил
их по городу, покуда  не  прошибет  морозцем,  чтобы  кавалер  смог  наконец
сообщить, куда его везти.
   Ванька тронулся. Дворня исчезла. Утренний снежок занес  следы.  Авросимов
сладко спал, прижимая к себе спящую Милодору.
   Должно было минуть около  часа,  чтобы  разыгравшийся  морозец  дал  себя
наконец почувствовать. Щеки у Авросимова запунцовели, дыхание выровнялось, и
он открыл глаза.
   Над собой он увидел  низкое  серое  рас[76]  светное  небо,  из  которого
сыпался редкий снежок, и долго не мог понять,  где  он  находится,  пока  не
разглядел скрюченную спину кучера и проплывающие мимо них молчаливые здания.
   Он стал припоминать, что с ним произошло, но хмель в нем был еще силен, и
вспомнить толком он ничего не смог, даже  когда,  приподняв  край  овчинного
тулупа, обнаружил под ним спящую Милодору.
   Заметив, что барин проснулся,  кучер  полюбопытствовал,  куда  везти,  и,
разобравшись  в  не  очень  твердом  описании  дороги,  прищелкнул   кнутом.
Авросимов заснул снова.
   Разбудил его уже Ерофеич. Молча, по своему обыкновению, он дал Авросимову
прийти в себя и стал помогать вылезти, ибо, как оказалось, наш герой не  был
еще в состоянии без посторонней помощи совершать поступки.
   Но, вылезая из саней, Авросимов задел тулуп, покрывавший Милодору, и  она
предстала перед похолодевшим Ерофеичем во всей своей  красе.  Старик  развел
руками, а наш герой, почувствовав ответственность за  судьбу  молодой  дамы,
несколько даже отрезвел и сам  вылез  из  саней,  и  тоном,  не  допускающим
возражений, велел Ерофеичу брать Милодору за ноги, а сам ухватил под  мышки,
чтобы нести ее, спящую, в дом.
   Ерофеич начал было спорить и сопротивляться, но Авросимов  прикрикнул  на
него, и они понесли. [77]
   Все это наш герой проделал с лихим видом, как это бывает обычно у  сильно
выпившего человека перед лицом женщины, но, как выяснилось позже, при полном
отсутствии сознания, машинально, ибо, проснувшись в полдень во всем вечернем
облачении и увидав на подушке рядом с собою женское лицо, он  чуть  было  не
закричал от ужаса.
   Ерофеича не было. Тогда уже трезвым взглядом Авросимов снова внимательно,
напряженно, хотя и с некоторым замешательством, оглядел ее.
   Она была уже не первой молодости. Круглое лицо  ее,  обращенное  к  нему,
носило  следы  неумеренности,  особенно  лоснящиеся  дрябловатые   щеки,   а
горестная складка на лбу не придавала  лицу  значительности,  а  делала  его
жалким.   Свалявшиеся   волосы   неопределенного   цвета    были    особенно
непривлекательны на белой подушке, а исходящий от нее запах винного перегара
и  пота  вызывал  отвращение.  На  измятом  дешевеньком  платье,  сшитом   с
восхитительной  претенциозностью,  расползлось  и  засохло  большое   винное
пятно...
   Наш герой нашел  в  себе  силы  встать  и,  выйдя  в  прихожую,  крикнуть
Ерофеича. Старик тотчас же явился и принялся было пенять молодому барину, но
Авросимов  шепотом  повелел   выпроводить   ужасную   гостью   и,   пообещав
впоследствии все толком разъяснить, сам спрятался в чулан, чтобы не дай  Бог
она его [78] не заметила и не стала бы кричать или там  размахивать  руками,
что у подобных девиц в ходу.
   Слава Богу, она не голосила. Авросимов слышал из своего укрытия сопение и
приглушенные  голоса,  затем  раздались   шаги   в   прихожей,   тяжелые   и
расхлябанные. И дверь захлопнулась.
   - Черт знает, откуда она взялась, - сказал Авросимов, вылезая из чулана и
не глядя на Ерофеича.
   - К вам утресь давешняя барыня приезжали, - спокойно сказал старик.
   Авросимов даже вздрогнул, представив на мгновение, как, не будь Ерофеича,
эта прекрасная незнакомка очень  просто  могла  войти  и,  ах,  застать  его
лежащим на постели рядом с помятой девкой!
   - Не наказывала передать чего? - спросил он, стыдясь себя самого.
   - Отказались, - сообщил Ерофеич, придав этой странной истории еще больший
ореол таинственности.



   3

   Слава богу, что в крепости нынче все  начиналось  ввечеру,  что  страшная
ночь минула и он остался цел, хотя почему-то нет спокой[79] ствия в  душе  и
снова - тревога и неопределенность какие-то во всем.
   И вот минувшая ночь внезапно начала  проявляться  со  всеми  разговорами,
передвижениями, вином... Батюшки! Человек в вине утонул! Молодой, с красными
ушами... Или это приснилось? Вполне ведь он сам, Авросимов, мог  так-то  вот
подкатиться к лохани и на виду у Милодоры... Господи, хорошо, что незнакомка
в комнаты не заглянула!.. А этот, этот... Ах, страшно! И на помощь  ведь  не
позвать: рот в вине...
   Он привычно спешил к крепости, а мысли, одна путанее другой, стрекотали в
голове, подобно сверчкам, сталкиваясь, перехлестываясь, отскакивая в  разные
стороны.
   В большой дежурной зале, расположенной как раз перед комнатой, в  которой
заседал Высочайше учрежденный Комитет  и  куда  торопился  наш  герой,  было
людно, суетливо, но не  шумно.  И  куда  их  столько  было  -  фельдъегерей,
дежурных офицеров, адъютантов? Какое множество их сновало из дверей в двери,
из угла - в угол, и все ради  одного,  очередного,  приведенного  на  допрос
преступника, да и то укрытого ширмой  от  возбужденных  глаз  окружающих.  А
сколько писарей... А уж о  высоких  чинах  и  говорить  нечего.  И  все  это
вертелось, кружилось, радовалось, негодовало, спрашивало... Все  это  хотело
есть, пить, спать, веселиться и благодарить Бога, что не им за  [80]  ширмой
сидеть в ожидании решения собственной участи. Ах,  страшно  вообразить  себя
даже на мгновение закованным в железа!
   Авросимов осторожно, краем глаза глянул за ширму.  Высокий  с  залысинами
лоб Пестеля обреченно качнулся перед ним. И  Пестель  поднял  глаза.  И  они
посмотрели друг на друга. И Павел Иванович, вернувшись к действительности из
раздумий, в которые дотоле был погружен, узнал это  лицо,  этот  удивленный,
настороженный взгляд и внутренне усмехнулся.
   Лицо Авросимова тут же исчезло, а Павел Иванович  подумал,  что  все-таки
что-то да есть в этом  рыжем  писаришке  располагающее,  хотя  не  дай  Бог,
наверное, оказаться под его шомполами, ибо молодые люди  с  такими  глазами,
полными тоски непонимания, неискушенные, могут забить насмерть,  коли  этому
их научили. И Павел Иванович зябко поежился. Уж тут хоть на колени встань...
Однако что-то в нем есть, что-то в нем есть...
   В  зале  приглушенно  ворковали  люди,   гордые   сознанием   собственной
праведности, особенно подчеркнутой присутствием за ширмой преступника.
   - Пожалуйте, вас просят, - услышал над собой Пестель и встал.
   Ему вновь предложили голубое кресло с вытертыми подлокотниками.
   "Не знают, не знают!" - с радостью и надеждой  подумал  он  и  торопливо,
мельком гля[81] нул в дальний угол, туда, где за маленьким столом уже сидел,
изготовившись над листами,  розовощекий  писарь  с  удивленными  глазами.  И
созерцание этого человека вдруг принесло Пестелю успокоение.
   Нет, он не обольщался, ибо взгляд нашего героя не  выражал  в  ту  минуту
ничего, пожалуй, кроме неприязни, смешанной с недоумением,  но  он  подумал,
что все-таки лучше искренняя  неприязнь  неискушенного  юнца,  чем  холодная
вежливость старых циников, сидящих напротив и поступающих с неумолимостью по
привычному расчету.
   И словно разгадав его невеселые мысли, все, сидящие  за  длинным  столом,
тотчас надели свои маски, и следствие началось.
   Авросимов надеялся, что вот сейчас-то и последует главный  удар.  Сколько
же можно томиться?
   Но ничего подобного не произошло,  представьте,  а  просто  граф  Татищев
буднично так и как  бы  нехотя,  голосом  утомленного  жизнию  человека,  не
подымая глаз от листа, прочел, обращаясь к Пестелю:
   - Знали ли вы о намерении тайного общества покуситься на жизнь  блаженной
памяти государя императора и каким способом вознамеревались осуществить сие?
   Из рук Авросимова выпало перо. Он  метнулся  за  ним  с  ловкостью  лисы,
ощущая на спине осуждающий взгляд Боровкова. [82]
   Белые маски покачивались перед Павлом Ивановичем. Он не был  в  отчаянии,
оно пришло позже, но и ничего путного что-то не мог подыскать для ответа...
   - Я уже имел честь... - начал он тихо и по  возможности  твердо,  -  имел
честь докладывать вам...
   Но не успел он договорить, как граф Татищев, взмахнув своею белою  пухлою
рукой, которая словно крылом покачивала  исписанным  листом  бумаги,  поднес
этот  лист  к  глазам  Пестеля  с  просьбой  не  торопиться  с  ответом,   а
ознакомиться с некоторыми, может быть, не очень приятными для него, Пестеля,
откровениями небезызвестного ему господина...
   И, видя, как  Пестель  с  опаской  потянулся  к  листу,  словно  тот  мог
взорваться при прикосновении, наш герой рассмеялся в душе. Да и как было  не
рассмеяться, если тревога  и  волнение  предшествующих  дней,  и  сумбур,  и
негодование - все, что скопилось  и  жгло,  вдруг  рассеялось  мгновенно  от
одного только вида трясущихся рук злоумышленника, которые он с такой опаской
тянул к листу.
   И наш герой, продолжая внимательно наблюдать за поведением Пестеля, чтобы
не дай Бог не пропустить ни малейшего жеста или даже шевеления губами, чтобы
видеть воочию, как добро все-таки пересиливает злонамеренность, вдруг поймал
себя на  том,  что  глядит  [83]  на  растерянный  жалкий  профиль  пленного
полковника с некоторым даже участием, что он бы, Авросимов, будь он на месте
военного министра, не стал  бы  этого  пленника  дольше  томить  в  зловещей
тишине. Ну что его томить? Да разве что изменится -  скажет  он  истину  или
скроет ее? Да просто велеть бы ему отсечь голову за злонамерения его и  тело
зарыть неизвестно где. И всё тут.
   А видеть, как поверженный злодей  мечется,  изворачивается,  -  это  даже
неприятно... И даже хочется спросить у  графа,  смутив  его:  "А  что,  ваше
сиятельство, кабы вы  встретили  на  поле  брани  врага  своего,  смертельно
раненного, истекающего кровью, глядящего на вас потухающим взглядом,  вы  бы
его, ваше сиятельство, продолжали бы  шпагой  колоть,  чтобы  доставить  ему
лишние мучения, и кололи бы до тех пор, пока не стал бы он бездыханным,  или
как?"
   "Отнюдь, - мог бы ответить на это граф, - но есть упоение в бою... И есть
тайная власть, которой мы противустоять не можем".
   "Мне  это  непонятно,  -  сказал  бы  Авросимов   со   свойственным   ему
недоумением. - Вы же, ваше сиятельство, восстаете против  беззакония  именем
государя, а государь-то - именем Всевышнего, стало быть, и вы как бы  именем
Всевышнего через государя... А почему же, ваше  сиятельство,  я  не  могу  в
движении ваших чувств узреть Бога?" [84]
   На что граф вполне резонно мог бы ответить,  что  всё  -  именем  Бога  и
государя, но, дабы не могла в сердцах неискушенных молодых невежд  вспыхнуть
даже  малая  искорка  сумнений  или,   что   еще   вреднее,   сочувствия   к
вознамерившимся на злодейство, следит, чтобы сии преступники разоблачали  бы
себя сами, покарав тем самым себя самое и свои планы...
   "Какие планы-то? - снова удивился  бы  Авросимов.  -  Злодейство,  и  всё
тут... А если вы, ваше сиятельство, и вы, господа члены, так долго и с таким
тщанием изучаете  их  злонамерения,  уж  не  есть  ли  это  знак  того,  что
дарованное Богом и государем может вызвать сумнение?.. А ведь вон и государя
Павла Петровича извели... И ничего..."
   Тут Авросимов понял, что зашел слишком далеко в своем возбуждении, и стал
отмахиваться в душе от назойливых мыслей, которые мешали ему сосредоточиться
на созерцании Пестеля.
   Вдруг он увидел, как и без того бледные щеки  пленного  полковника  стали
белее мела Голова его качнулась вперед резко так, словно  он  решил  клюнуть
дрожащий перед ним лист.
   Дежурный прапорщик  из  преображенцев,  стоящий  возле  дверей  на  месте
Бутурлина, кинулся было к нему, но Пестель выпрямился  и  властно  отстранил
прапорщика.
   - Господин полковник Пестель, - медленно произнес генерал Чернышев,  явно
на[85] слаждаясь замешательством пленника, - теперь, после признания  вашего
бывшего подчиненного, вы,  надеюсь,  ответите  по  всей  чистой  совести  на
вопросы, вам поставленные?
   Что прочел на листе Пестель, для нашего героя оставалось  загадкой,  а  в
тоне  военного  министра  и  генерала  Чернышева  ему  послышались  знакомые
интонации, которые можно было бы назвать даже располагающими, когда  бы  они
не были так зловещи. Вот и судите о людях, когда они наедине с вами будто бы
даже симпатию  выражают,  а  перед  множеством  подобных  утверждают  совсем
противуположное.
   Опять же - желание убить царя! Это ли не злодейство! Однако  все  высокие
чины даже не вздрогнули при упоминании об этом;  и  минувшей  ночью  молодые
господа очень свободно об этом  произносили,  словно  и  не  о  царе,  не  о
государе императоре, а так, о дядюшке двоюродном да смертном...
   И тут Авросимов в полном расстройстве чувств и в тревоге,  которая  снова
на него  накатила,  вдруг  отчетливо  так,  словно  наяву,  увидел  государя
императора в кожаном камзоле, в охотничьих сапогах - ботфортах и в  шляпе  с
пером. Грустно поникнув  головою,  царь  вышел  из  угла  и  двинулся  вдоль
комнаты. Он был мал ростом, настолько мал, что, подойдя к столу, за  которым
сидели высокие чины, не обошел его,  а  вошел  под  него,  даже  не  пригнув
головы, и пошел, пошел, обходя ноги  [86]  генералов,  показался  с  другого
конца, ступил еще несколько шагов и исчез...
   "Да - подумал Авросимов с грустью и ужасом, - а что он  может,  маленький
такой? Очень просто можно его и прихлопнуть..."
   Он стал сильно трясти головой, чтобы избавиться от подобных  размышлений,
и тут же услышал шепот Боровкова как бы издалека:
   - Что с вами, сударь?
   Тогда Авросимов ткнул перо в бумагу, чтобы оно было готово бежать по ней,
живописуя для потомков страдания живой души.
   Пестель откинулся в кресле, словно переводя дух, и уже по привычке слегка
поворотил  голову,  чтобы  поглядеть,  а  как  там  этот  рыжий.  Глаза   их
встретились...
   "А может, я смешон в своем упорстве? - подумал Павел Иванович. -  Что  же
угрожает мне? Покуда северяне действовали,  я  предавался  сомнениям,  да  и
схвачен был накануне событий, с этой точки зрения моя  невиновность  полная.
Ну что? Отстранят от полка?.. О, это было бы счастливым исходом...  Но  ведь
могут разжаловать, канальи, - вот что будет ужасно!"
   И все-таки, представьте себе,  даже  в  минуту  полного  отчаяния,  когда
последняя  маленькая  надежда  покидает  вас,   нет-нет   да   и   обернется
какая-нибудь мысль своею шутливой  стороно