На его кровати высокой, разметав подушки, сидел Аркадий Иванович, живой и
невредимый, в одном исподнем, с бокалом в руке, из которого  тонкая  струйка
лилась на шелковое пестрое стеганое одеяло.
   - А я вас жду, господин Ваня! - радостно крикнул капитан при виде  нашего
героя. - Я вас там дожидался, да они меня снова оскорблять посмели!..
   - Это вы? - еле  слышно  спросил  наш  герой,  хотя  сомневаться  уже  не
приходилось. [215]
   - А отчего ж не я? - засмеялся капитан, сверкая глазами.
   - Там кто-то себя порешил, - сказал Авросимов. - Из дому  его  на  шинели
вынесли да на санях увезли.
   В глазах капитана загорелся страх. Бокал он отставил.
   - Что это вы такое говорите? - спросил он с ужасом. И  вдруг  вскочил:  -
Господи,  неужто  Сереженька?  Мальчик  такой,  офицерик...  Ага...  Он  все
пистолет показывал, он все говорил, мол, такая штучка, а если нажать, тотчас
все мучения... Господь милостивый! Как же это так, господин  Ваня?  Он  меня
все задушить хотел своими тонкими ручками, со злобой на меня смотрел...  Ах,
да я его прощаю! Я и им все прощаю. Я даже им всем подарочки принес, каждому
- по свирельке нашей малороссийской... А они все мои  подарочки  разбросали,
побрезговали... Да неужто Сереженька?! Господин Ваня,  мне  его  жалко...  -
руки капитана тряслись, глаза блуждали, слезы текли по щекам. - Как  же  это
можно с жизнью расстаться? Уйти, уйти, уйти, черт!  Разве  это  не  больно?!
Бесстрашный какой, Сереженька... Поплакал, поскулил, и бах-бах... Вы бы  так
смогли, господин Ваня? Я  бы  не  смог.  Я  бы  никогда  не  смог.  Как  его
припекло-то, а?.. Аааааа! - вдруг закричал он, расшвыривая подушки,  одеяло.
- Для чего живем? Зачем?.. Зачем?! Зачем?! [216]
   Вдруг наш герой услыхал в кухне движение какое-то, топот ног,  голоса,  и
мысль об оставленной Милодоре обожгла его.  Он  торопливо  прошел  в  кухню.
Милодоры там не было. Ерофеич вопросительно на него поглядывал.
   - А я, батюшка, - сказал старик, - памятуя о матушке вашей, велел  девице
этой безобразной выйти вон.
   - Что это ты,  дурень  старый,  в  доме  моем  раскомандовался!  -  вдруг
закричал наш герой, затопал ногами. - Кого на  постель  мою  пустил,  сатану
смердящего! Что за бесстыдство тут развел! Вот я тебя!..
   И, погрозив старику, он бросился вон.
   К счастью, Милодора не успела скрыться, и ее расплывчатый  силуэт  маячил
поблизости. Да и ванька, слава Богу, дремал рядом, так что они снова уселись
в сани, снова переплелись, согревая друг друга телом и дыханием.


   10

   Так  удалился  наш  герой  с  любезной  его  сердцу   Милодорой,   полный
негодования к происшествиям ночи и снедаемый жаром страсти.  Так  молчаливый
извозчик колесил по утреннему Санкт-Петербургу, покуда наш  герой  не  [217]
сообразил вдруг ткнуть его в спину, чтобы ехать к Вознесенскому проспекту, к
самому  углу,  где  возле  канала  красовалась  новая  гостиница  "Неаполь",
привлекающая внимание путников велеречивым объявлением у самого входа,  что,
мол, гостиница имеет быть для господ, приезжающих в столицу,  пристанищем  и
прибежищем в их странствиях, где сдаются в лучшем виде отделанные большие  и
малые квартиры под номерами и где можно получать и кушанья из  самых  свежих
припасов, равно и напитки превосходных доброт за умеренную цену.
   Быстро рассчитавшись с ванькой, Авросимов ввалился в гостеприимную дверь,
увлекая за собой заспанную, зацелованную и покорную Милодору, и  нетерпеливо
переминался и откашливался, пока не менее заспанный человек таращил глаза на
молодого рыжего и неукротимого барина, приволокшего с собой сенную девку.
   Однако вслух  удивляться  не  приходилось,  чтобы  не  быть  битым,  хотя
гостиничный  мальчишка,   вертевшийся   тут   же   под   ногами,   со   всею
непосредственностью малых своих лет хмыкал,  слыша,  как  здоровенный  барин
величает сию девку своей супругою.
   - Поворачивайся, любезный, - сурово сказал наш герой человеку и  отпихнул
мальчишку.
   Наконец по скрипучей лестнице  взобрались  они  на  второй  этаж,  где  в
дальнем конце [218] коридора находилась предназначенная для них комната.
   Комната была небольшая с широкой деревянной кроватью, застланной  пестрым
лоскутным одеялом. За единственным окном, полузанавешенным голубой  ситцевой
шторой,  вставала  стена  противоположного  дома.  Постель  была  не  первой
свежести, на двух плюшевых стульях лежала глубокая пыль. Однако всего  этого
молодые люди не замечали.
   - Ступай, ступай с Богом, - сказал наш  герой  человеку,  видя,  как  тот
топчется на месте, - да ступай же.
   - Может, велите завтрак принесть, ваше  сиятельство?  -  спросил  наконец
человек, разглядывая Милодору, как она тяжело уселась  на  стул,  не  снимая
зипуна своего, или там поддевки, или черт его знает чего.
   - Ступай, тебе говорят, - надвинулся на него Авросимов, не  замечая  даже
высокого к себе обращения.
   Человек скрылся. Дверь захлопнулась. Щеколда стукнула.
   - Милодорочка, ангел мой, - сказал наш герой, скидывая шубу, - вот  здесь
дом наш теперь. Забудем все несчастья.
   Она медленно сняла зипун свой, стянула через голову измятое платье.
   - Отвернитесь, бесстыдник молодой.
   Он отвернулся. И тотчас в голове его,  в  сумбуре  всяком,  возник  ясный
план: тут им [219] предстоит пережить день-другой, а затем бросят  все,  всю
эту столицу с ее безумством, с Пестелем, с судьями, с капитаном чертовым,  с
самоубийствами всякими, бросят это все,  подхватят  Ерофеича  и  помчатся  к
матушке и  там,  только  там,  предадутся  наконец  утехам  любви,  радостям
деревенским и тишине.
   - Да поворотитесь, можно, - сказала Милодора.
   ...Конечно, Артамон  Михайлович  первый  не  одобрит,  а  может  быть,  и
проклянет, за бесстыдство да за измену посчитав сие бегство, однако пусть он
сам хлебнет хоть малость из того, что выпало мне, продолжал  размышлять  наш
герой. Пусть он сам любезного  своего  капитана  милует  да  берет  от  него
подарочки, пусть он сам кличет его героем, путь они тут все сами, сами пусть
без него...
   - Ванюша, рыбонька, - тихо позвала Милодора, - меня в сон ударило. Где же
вы?
   Тут он вдруг оторвался от своих мыслей и повернулся  к  ней.  На  красной
подушке белело ее лицо, обрамленное русыми волосами.  Под  самый  подбородок
подступало лоскутное одеяло. Там, в пестрой его  глубине,  Авросимов  угадал
тело своей возлюбленной, жаркое, ленивое, податливое. Он с трудом удержался,
чтобы не закричать.
   Под запертой дверью громко, без стеснения хихикал гостиничный мальчик,  и
легкое облачко пыли медленно подымалось к потолку. [220]
   ...Опьяненный  любовью,  Авросимов  крепко  заснул.  Прекрасная  Милодора
последовала его примеру, и в комнате, так странно ставшей им жильем, повисла
тишина.
   Милодора спала, и  две  горькие  складочки,  освещенные  встающим  утром,
явственно проступали возле ее губ.
   Ах, милостивый государь, она не была красива, не была! Но разве  в  нашей
власти понять эту странность, когда не красоте мы отдаем свое сердце? С чего
бы это? И целый сонм вопросов душит нас, и решать-то ведь не  нам,  не  нам,
поверьте, и уж лучше и не предаваться  этим  напрасным  попыткам,  а  просто
любить, обожать, благоговеть, покуда благоговеется...
   Итак, Авросимов зевнул, но тут же увидал, как словно некто надвинулся  на
него и поманил с улыбкою. "Кто вы?" - хотел было спросить наш герой,  да  не
смог вымолвить ни слова, а покорно шагнул за незнакомцем. Так он шел за ним,
стараясь все-таки понять, кто же это, как вдруг сообразил: Пестель! На Павле
Ивановиче был новехонький мундир, на груди сверкали ордена и  всякие  знаки.
Поначалу они молча шествовали каким-то неизвестным коридором, и трудно  было
понять, когда же закончится это путешествие. "Я же сплю, - думал наш  герой,
- надо проснуться, а не проснусь, так и буду за ним вышагивать..." Но стоило
ему хоть на мгновение замешкаться, как [221]
   Пестель тотчас оборачивался, прелестно улыбался и манил следом.  Так  они
шли да шли. И стояла тишина, даже шагов не было слышно.  И  от  этого  страх
подступал к сердцу нашего  героя.  Как  вдруг  Павел  Иванович  скользнул  в
какую-то дверь и скрылся. Авросимов попытался войти  следом,  да  не  тут-то
было: дверь исчезла. Коридор продолжался и терялся  где-то  вдали,  серый  и
унылый, и лишь в одном месте на гладкой его стене темнело пятно - то  ли  от
воды, то ли от выплеснутых щей.
   "Теперь отсюда я никогда не выберусь", - подумал Авросимов, и сердце  его
защемило, и холодный пот проступил на лбу. Он хотел уже  закричать,  позвать
кого-нибудь, как вдруг ощутил в правой руке пистолет.  "Сейчас  выстрелю,  -
подумал он с отчаянием. - Пусть-ка они сунутся!"
   Неожиданно кто-то спросил свистящим шепотом, невидимый кто-то:
   - Лежишь?
   "Да разве я лежу? - удивился наш герой. - Я вовсе стою в  этом  неведомом
коридоре".
   - Давай ступай отсюдова, - приказал  голос  все  так  же  шепотом.  -  Не
тревожь барина.
   "Какой же барин может быть в этом коридоре? - подумал Авросимов,  подымая
дуло  пистолета.  -  Пестель  -  арестант,  а  не  барин...  Вот  сейчас   я
выстрелю..."
   Но он не выстрелил, а спросил не своим, а как бы женским голосом: [222]
   - Куда же мне идти-то, Господи?
   - Давай, давай, ну! - распорядился шепот. - Ишь ты...
   "А где же Пестель?" - хотел спросить Авросимов, но  вместо  этого  сказал
опять женским голосом:
   - Да сейчас же, Господи... Дверь-то прикройте, бесстыдники какие!
   Дверь хлопнула. Наш герой обрадовался, решив, что вот появится Пестель  и
всё наконец объяснится, но Пестеля не было,  а  перед  ним  маячила  неясная
голая чья-то спина. Он потер глаза  -  спина  была  женская.  "Милодора!"  -
сообразил он. Тут он все вспомнил, и  от  сердца  его  отлегло.  Ясный  день
заливал комнату. Милодора глядела на него равнодушно, словно и не узнавала.
   - Что это ты, Милодорочка?
   - Уйти велят, - равнодушно сказала она.
   - Кто это велит?
   - Хозяин здешний...
   Нет, не была она красива, не была. Да вот поди ж ты...
   - Как он посмел! - закричал Авросимов гневно.
   Он протянул руку и коснулся ее  тела.  Спина  была  широкая,  под  правой
лопаткой чернела родинка неправильной формы. Это умилило его.
   - Ванюша, рыбонька, - сказала она, - вы не  кричите  над  ухом-то.  Я  не
виноватая. [223]
   - Да я не тебя виню! - распалялся он. -  Я  его  виню!..  Как  он  смеет!
Может, мы отсюда в деревню поедем... - Он стал натягивать на себя одежду.  -
Вот я его... Вели ему войти, пусть войдет, вот я ему!..
   Прекрасная Милодора тем временем одевалась тоже,  будто  бы  и  не  слыша
гневных изречений нашего героя. Одевшись же, она присела  на  стул,  сложила
руки на коленях и ждала, что последует.
   - А вот я его! - кричал наш герой. - Разбойник! Да как он смеет!
   В это время, услыхав, очевидно, шум в комнате, давешний человек  просунул
в дверь голову, желая полюбопытствовать о причинах сего шума.
   Вы бы очень удивились, кабы  сами  наблюдали  эту  сцену,  ибо,  как  вам
известно, не в манерах Авросимова были крик  да  буйство,  но  тут,  видимо,
природное здоровье изменило ему либо  он  умышленно  дал  волю  накопившимся
страданиям, которые давно искали выхода себе, во всяком случае, едва  голова
человека закачалась в дверях, как что-то громадное, ревущее, загородив  свет
оконный, бросилось на него, и, не отскочи он вовремя, лежал  бы  на  полу  в
коридоре его хладный труп.
   Наш герой, взъерошенный и без галстуха,  вывалился  в  дверь  и  скачками
помчался по коридору вдогонку за убегающим паршивцем. [224]
   Человек покатился вниз по лестнице, повизгивая на ходу  от  ужаса,  слыша
приближающийся грохот рыжего чудовища.
   - Караул! - завопил он и нырнул в чулан. Тут бы ему и конец, да  задвижка
спасла.
   Какие-то люди, оказавшиеся в сенях гостиницы, хором  принялись  увещевать
Авросимова, не решаясь,  однако,  к  нему  приблизиться.  Наступила  тишина.
Человек за дверью затаился. И это все  подействовало  на  молодого  человека
благотворно, и он  вдруг  словно  очнулся  от  кошмара  и  провел  рукой  по
разгоряченному лицу, и перед ним раскрылись гостиничные сени и какие-то люди
благородного вида, толпившиеся в отдалении и с опаской  на  него  взирающие.
Тут он стал осознавать, что поступок его постыден, вспомнил  об  оставленной
Милодоре, возвел очи и застыл, пораженный: по неширокой  лестнице  сходил  в
сени спокойный и трезвый гренадерский поручик.
   Наш герой бросился к нему. Они встретились как старые друзья.
   Должен повиниться пред вами, милостивый государь, что в  спешке,  которая
иногда сопутствует моему повествованию, совсем упустил из виду  сказать  вам
фамилию гренадерского поручика, с которым вас  сталкивал  и  с  которым  еще
предстоит встречаться, а посему лучше поздно, чем никогда, так  что  фамилия
ему была Крупников.
   Так вот встретились они как старые дру[225] зья, и после  соответствующих
приветствий Крупников спросил нашего героя:
   - Что вы тут делаете, Ваня?
   На что Авросимов ответил, что появился в этом доме с целью переночевать и
что хозяин оказался человеком непорядочным и он, Авросимов, вознамерился его
проучить, хотя теперь уже поостыл.
   - Да плюньте,  Ваня,  на  это,  -  посоветовал  Крупников.  -  Охота  вам
мараться? - И в свою очередь спросил нашего героя, что его  занесло  в  этот
дом ночевать.
   - Обстоятельства, - таинственно шепнул наш герой, не желая подробностей.
   Крупников засмеялся, подмигнул ему, обнял за  плечи  и  повел  к  выходу,
шепнув на ходу:
   - Ну как Милодорочка?
   Вопрос поверг  нашего  героя  в  замешательство,  ибо  он  никак  не  мог
предположить, что его ночное путешествие может кому-либо быть известно.
   - Откуда вы об том знаете? - ахнул он.
   - Знаю, сударь, знаю, - снова засмеялся Крупников. - Мы,  гренадеры,  всё
знаем. Нам нельзя не знать, сударь. Так что вы впредь сему не дивитесь...
   Слова эти замешательства не рассеяли, и, видя это, Крупников спросил:
   - А у вас, я вижу, любовь?.. Я вижу, вижу по вашим глазам.
   -  Полюбил  я  Милодору,  -  признался  Ав[226]  росимов,   с   умилением
представляя, как она сидит там в комнате на стуле, руки сложив на коленях. -
Я увезу ее в деревню, и всё тут. Жить без нее не могу.
   Крупников засмеялся снисходительно.
   - Ей-богу, сударь,  -  сказал  Авросимов.  -  Вы  что,  не  верите?  А  я
утверждаю, что это так... И матушка  моя  будет  рада...  Мне  эти  мучения,
сударь, эти муки городские не по плечу... Мы уедем  отсюдова  прочь.  Мне  и
славы этой не нужно, когда здесь всё - тайна и мрак, и драка промеж собой.
   Поручик снова засмеялся, потеребил черные свои усы и сказал:
   - Да вам же показалось, что вы любите. Это ночью возьми  и  покажись.  Вы
дитя совсем. Да она же простая девка, да к тому же немолодая, да она  старая
просто... Это друг наш Браницкий толстый  такой,  ты  его  помнишь,  это  он
придумал для шалости, а вы возьми и поверь. Какое безумство  в  вас!  Да  вы
ступайте, ступайте, в лицо ее взгляните. Я вас представлял себе дитем, но уж
не таким, сударь. Вы ступайте, ступайте, полюбуйтесь на  свою  избранницу...
Да у нее и зубов-то половины не хватает... Ступайте...
   - Жалкие, ничтожные люди! - воскликнул наш герой с негодованием. - Да это
вы взгляните на нее, вы все, которые ее осуждаете!
   Крупников в сердцах махнул рукой, но, видимо, желание помочь нашему герою
все[227] таки взяло верх, и он, погасив обиду, сказал: - Ваня, да что же это
с вами? Вы человек благородный. Вас прекрасные партии  ожидают...  Вы  лучше
велите ей домой отправляться, а то не миновать ей конюшни... Слышите?
   Люди, толпившиеся в сенях,  разошлись  постепенно  кто  куда.  Испуганный
человек выбрался из чулана и упрямо полез на второй этаж. Авросимов его даже
не заметил.
   "Какие такие партии? - подумал он. -  Мне  она  нужна,  да  и  только.  И
конюшни я не допущу, вот крест святой... Я этого  Браницкого  к  стеночке-то
припру..."
   - Вы намекаете, сударь, на то, что она не принадлежит мне? - спросил он у
Крупникова. - Да что за печаль? Я выкуплю ее. А за конюшню Бог накажет.
   - Ваня, - сказал поручик с сожалением, но твердо, - образумьтесь. Что это
тебе приспичило? Грязная девка, чужая, дворовая. Да я раз с ней оскоромился,
ей-богу, будучи невменяемым, и все они такие же... Черт вас возьми,  да  что
это с тобой?! Ты только представь  себе:  у  вас  же  ничего  общего...  Вы,
сударь, просто безумец... Ты безумец,  Ваня.  Да  ты  к  ней  трезвый  и  не
прикоснешься...
   "Сейчас подымусь наверх, - подумал упрямо наш герой, - дверь затворю,  ее
раздену, сам разденусь, ляжем с ней и будем так весь день лежать в объятиях,
ну их всех к черту..." [228]
   - Ну платок ей подарите от щедрости своей или сережки бирюзовые, - сказал
Крупников издалека. - Времена нынче не те, чтобы обществу вызов делать.
   Тут Авросимов очнулся от своих видений и спросил:
   - А отчего, господин поручик, вам, гренадерам, надлежит, как вы  изволили
высказаться, обо всем знать?
   - А может, я не гренадер, - засмеялся Крупников, показывая из-под  черных
усов большие яркие свои зубы.
   - Как то есть?
   - А вот и Милодорочка, - сказал Крупников.
   Авросимов оглянулся. По лестнице спускалась Милодора в сопровождении того
самого гостиничного человека.
   В первую минуту наш герой намеревался было броситься  к  ней,  но  что-то
заставило его сдержаться, затем  он  оглядел  ее  всю  с  ног  до  головы  и
ужаснулся своему выбору. Голова у него закружилась в  отчаянии.  Он  перевел
просительный взгляд на Крупникова, но тот смотрел в сторону, словно ничего и
не происходило.
   Тем временем Милодора, не замечая  никого  из  присутствующих,  вышла,  и
дверь за ней захлопнулась. После нескольких минут  молчания  поручик  сказал
Авросимову: - Надеюсь, вы хоть дали ей денег на из[229] возчика? Нехорошо ей
в таком виде шествовать через город...
   Слова  эти  больно  стегнули  нашего  героя.  Он  опрометью  кинулся   из
гостиницы, но, сколько ни вглядывался в пустынный проспект,  Милодоры  нигде
не было. Так он постоял некоторое время и, удрученный, воротился обратно, но
и Крупникова не застал. Человек  сказал  Авросимову,  что  господин  поручик
заторопился по делам и велели извиниться перед молодым барином.
   Авросимов шагнул вон, так и позабыв свой добротный  столичный  галстук  в
злополучном гостиничном номере. А был он воистину злополучен, ведь  надо  же
было в нем возгореться и в нем же угаснуть высоким чувствам,  хотя  угаснуть
они могли и в будущем - какие против того гарантии? Лично у меня, с  моим-то
опытом, милостивый государь, таковых гарантий ну просто нет, да и  всё  тут,
так, какие-то крохи, самая ничтожная малость...
   Привычно вошел наш герой в ворота крепости  и  направился  по  утоптанной
дороге через двор к комендантскому дому. В те поры двор крепости представлял
собой любопытнейшее  зрелище,  ибо  вы  могли  наблюдать  множество  всякого
народа, особенно женщин благородного вида, медленно прохаживающихся из конца
в конец или стоящих в скорбных позах. Все они были родственниками схваченных
мятежников и иногда вот так по целым дням [230] топтались на  морозе,  чтобы
или челобитную изловчиться вручить какому-нибудь важному лицу, или, что было
еще важнее, встретиться с самим узником - братом своим, отцом  ли,  супругом
ли, которого проводят медленным печальным шагом под повязкою в комендантский
дом на следствие, и перекинуться парой-другою  слов,  если  конвой  окажется
великодушен.
   Надо вам сказать, что уже изрядно дней, входя  по  своему  делу  во  двор
крепости, наш герой встречался  с  этими  несчастными  и  даже  попривык  их
видеть, так  что,  не  застань  их  однажды  в  обычных  положениях,  очень,
наверное, удивился бы; но среди молчаливого этого сборища он давно уже успел
заприметить  и  выделить  стройную  высокую  молодую  даму,  всю  в  черном,
печальный силуэт которой всякий раз вспы