утонуть в нем. Кровать была широкая,  и
Авросимов тотчас вспомнил гостиницу и недавнее свое приключение. Он уселся в
кресло. Оно продавилось, зазвенело под ним, закачалось.
   И тут же возник, пронзительней, чем [296] раньше,  уже  знакомый  зов,  и
серая невероятная ночная птица бесшумно  снизилась  и  повисла  над  головой
нашего героя, принеся с собой тревогу.
   За стеной отчетливо кашлянул подпоручик. Скрипнула половица раз,  другой,
и уже пошел скрип, не переставая. Заикин метался по комнате.
   Авросимов скинул сюртук, чтобы легче дышать в душно натопленном  доме,  и
английский пистолет хлестнул его рукоятью по коленке. А надобно вам сказать,
что великолепное сие оружие, с помощью которого мы сокращаем свой и без того
короткий век, покоилось в суконном кармашке,  специально  сооруженном  нашим
героем с таким расчетом, чтобы сей кармашек приходился  как  раз  слева  под
мышкой,  тем  самым  всегда  скрытый  просторным  сюртуком.  Что   побуждало
Авросимова так удобно приспособить оружие, он, верно, и сам не знал.  Скорее
всего, была это для него обольстительная заморская игрушка,  одно  обладание
которой возвышало в собственных глазах, ибо он и  представить  себе  не  мог
реальных возможностей сего пистолета, предпочитая наказывать обидчика, да  и
то в крайнем случае, руками, по-медвежьи.
   А зов не умолкал, а, напротив, усиливался. Кто  призывал  к  себе  нашего
героя? Кто это  там,  где-то,  на  него  надеялся?  Чья  обессиленная  душа,
запутавшись в сомнениях и страхе, [297]  нуждалась  в  нем  так  отчаянно  и
горячо? И вот пистолет английский, блеснувший  под  луной,  легко  в  ладонь
улегся, и все тело нашего героя напряглось как бы перед прыжком,  и  уже  не
было ни усталости, ни хмеля, а лишь учащенное дыхание - предвестье безумств.
   Скрип половиц прекратился. Подпоручик, видимо,  улегся  наконец,  бедный.
Зато из коридора послышались новые шаги,  тихие  и  вкрадчивые.  Кто-то  шел
осторожно, словно опасаясь расплескать воду. "Дуняша!" - мелькнуло в  голове
нашего героя.
   "Руфь умылась, намастила себя благовониями и надела  нарядные  одежды,  а
потом отправилась в поле..."
   "Я Руфь, раба твоя, простри крыло свое на рабу твою..."
   Авросимов распахнул дверь. Испуганное лицо Дуняши возникло перед  ним.  В
белой руке она высоко держала свечу.  Страх  ее  пропал,  едва  увидела  она
нашего героя. Она улыбнулась, и два зубочка ее  передних  будто  поддразнили
Авросимова. "Нет, нет", - покачала она головой.
   - Голубушка моя, - зашептал он с болью, - я зла тебе не желаю...  Я  тебя
выкуплю, вот крест святой...
   - Господь с вами, - рассердилась она, - да зачем мне ваш выкуп?  Пустите,
барин... - и снова улыбнулась, показывая  два  зубочка.  -  Вы  своих  лучше
выкупайте, а нам не надобно... [298]
   "Чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня?.."
   И Дуняша медленно, словно в церковь, прошествовала по коридору и, отворив
дверь в комнату ротмистра, скрылась за ней.
   И снова наступила тишина.
   "Нет, господин мой, я жена, скорбящая духом..."
   Авросимов воротился к себе, понимая, что отныне сну не бывать. Неслышимые
в коридоре, снова явственно заскрипели в соседней комнате половицы. И  вдруг
наш герой различил в стене дверь, которой раньше и не  заметил.  Он  нащупал
ручку и потянул. Дверь поддалась со скрипом. Половицы смолкли.
   - Кто здесь? - тихо спросил пленный.
   Что было ответить ему? Ах, стон твой напрасен, напрасен, ибо ты пока  еще
вольная птица и крылья твои не связаны, не перебиты.
   - Это вы? - удивился Заикин, различив в  темноте  неясную  фигуру  нашего
героя.  -  Что  вам  угодно,  сударь?  Вы  следите  за   мной   совсем   уже
бессовестно...
   На это наш герой не смог ничего возразить. Он молча  прошел  к  креслу  и
уселся.
   - Вы пользуетесь тем, что я пленник и не могу проучить вас,  -  продолжал
меж тем Заикин, но в голосе его было уже недоумение и даже  сочувствие,  ибо
лицо нашего героя,  освещенное  луной,  являло  такую  скорбь,  такое  [299]
нечеловеческое страдание, что у всякого порядочного и  не  лишенного  чувств
человека сердце не могло не дрогнуть.
   А бедный подпоручик, как вы,  вероятно,  успели  уже  заметить,  как  раз
относился  к  категории  людей  порядочных  и  добросердечных,   а   посему,
превозмогая  собственные  несчастья,   он   подсел   к   Авросимову,   чтобы
поинтересоваться, что же с ним  приключилось,  а  может  быть,  и  облегчить
страдания.
   - Сударь, - произнес наконец наш герой, - не корите  меня  понапрасну.  Я
действительно в полном расстройстве, и мне  нужно  было  увидеть  хоть  одну
живую душу. Клянусь вам, что я случайно обнаружил эту дверь и, услыхав,  что
вы не спите, пришел к вам. Но не с просьбой о помощи рискнул я совершить сей
шаг; никто помочь мне не в силах, но, зная, что вам и самому крайне  тяжело,
я питаю надежду хоть в малой мере облегчить ваши страдания.
   Подпоручик выслушал это признание с крайним  удивлением,  но  произнесено
оно было с такой  искренностью,  обстановка  была  так  невероятна,  что  не
поверить ему было нельзя.
   "Дуняша, чем доказать благородство свое?.."
   - Сударь, - продолжал Авросимов, -  перед  самым  отъездом  сюда  я  имел
случай встретиться с Павлом Ивановичем, - при этих [300]  словах  подпоручик
стремительно прикрыл лицо руками. - Не буду клясться  вам,  что  я  разделяю
ваши взгляды, сударь, даже больше того, скажу вам, что полковника Пестеля  я
с первых дней невзлюбил как злодея, а  нынче  хоть  и  нет  у  меня  к  нему
ненависти,  но  продолжаю  его  считать  виновником  наших  с  вами  бед   и
несчастий...
   - Вы заблуждаетесь, - глухо произнес подпоручик из-под ладоней. -  Сейчас
легко обвинять человека, который ни о чем другом и не  думал,  как  о  благе
человечества... Но продолжайте, сударь, я слушаю вас.
   - Я видел, как он поник головою при упоминании  о  своей  рукописи,  -  с
тоскою  прошептал  Авросимов.  -  Ведь  ежели  ее  найдут  и  его  мысли   о
цареубийстве подтвердятся, головы ему не сносить.
   Тут произошло нечто чудесное: подпоручик вдруг словно принял  целительных
капель, словно окунулся в живую воду и вышел из нее  обновленным  и  бодрым.
Освещенное луной лицо его было прекрасно, большие глаза сверкали.
   - Послушайте, - сказал он вдохновенно, - да  вы  чушь  говорите!  Пестель
страдал от несовершенств общества так же, как и мы все, как и вы... Да уж вы
позвольте мне всю правду вам говорить... Только вы этого не осознаете, а  он
осознал.  При  чем  цареубийство,  сударь?  Россия  отстала  от  Европы   на
пятьде[301] сят лет, она от этого несчастна, и это не Пестелем придумано. Да
при чем тут цареубийство?!  Теперь,  ежели  все  это  свершилось  бы,  графу
Татищеву многого пришлось бы лишиться,  и  генералу  Чернышеву,  и  великому
князю, и всему  следственному  Комитету,  и  всем  губернаторам,  сударь,  и
сенату, всем, всем... А уж о государе и говорить нечего.  Вы  понимаете?  Им
всем, всем, вы понимаете? Так как же им не  безумствовать?  Ведь  что  могло
случиться! А цареубийство в Русской Правде и не поминается...
   - А хорошо ли это? - воскликнул наш герой. - Обществу угрожать?
   - Неправда,  -  сказал  подпоручик,  снова  погасая,  -  сие  неправда  и
неправда. Теперь легко возводить напраслину на пленного...
   - Так ведь друзья на него показывали!
   - Неправда, неправда, - забубнил подпоручик. - Какая ложь!  Теперь  легко
всё вывернуть, переиначить. Да это неправда всё...
   - Как же неправда, когда все об том знают?
   - Неправда, неправда... Ах, не были вы в моем положении!
   - Я жалею вас, верьте мне! - крикнул шепотом Авросимов. - Я обещаю, что в
Петербурге помогу вам с Настенькой свидеться...  Хотите?  Я  могу  все  ваши
слова в протоколы с пользой для вас писать, с  участьем...  Мне  вас  жалко,
жалко, жалко вас!
   Подпоручик словно боролся с безумством: [302]  руки  его  дрожали,  и  он
никак  не  мог  застегнуть  ворот  помятого  своего  мундира,  а  застегнув,
принимался расстегивать, а потом - снова, и слезы  лились  по  бледному  его
лицу.
   Наконец мальчик этот несчастный переборол себя: то ли застегнул пуговицу,
то ли расстегнул, уж и не знаю, но он сел на кровать и затих.
   И тут в тишине ночной, как песня издалека, возникли  едва  слышные  шаги,
вкрадчивые и нежные. Наш герой прислушался:  шаги  доносились  из  коридора.
Затем смолкли. Авросимов будто увидел,  как  она  идет  в  белой  домотканой
рубахе, крадучись, по коридору после отчаянной своей  любви,  и  истерзанные
губы ее кривятся  в  плаче  ли,  в  бессильной  ли  улыбке,  и  два  зубочка
склонились один к другому, дразня, а для  чего  -  неизвестно.  Видимо,  она
прислонилась на мгновение к стене  Но  вот  пошла.  Старый  паркет  выдавал:
скрип-скрип...
   Тут наш герой, забыв о подпоручике, метнулся  к  двери  и  распахнул  ее.
Жандарм молоденький дремал, прислонясь к стене. Шагов  не  было  слышно,  но
стоило Авросимову воротиться в комнату обратно,  как  снова  они  зазвучали.
Теперь звук этот скрипящий доносился  со  стороны  окна.  Авросимов,  совсем
потерявший голову от всего происходящего,  бросился  к  нему.  Чье-то  лицо,
подобно луне, выплыло из-за стены и поползло  по  стеклу,  а  два  недо[303]
верчивых глаза заглянули в дом. Наш герой узнал унтера Кузьмина, закутанного
в тулуп. К счастью, луна в этот  миг  скрылась  и  подлый  жандарм  не  смог
разглядеть в комнате ничего  подозрительного.  Тут  наш  герой  ощутил  себя
самого узником, и тоска охватила его.
   Подпоручик, видимо, заснул, как был в мундире. Усталость свалила его.
   Авросимов тихонько прокрался к себе в комнату, сбросил одежду,  утонул  в
перине и с облегчением вздохнул.



   12

   Не отъехали они и десяти верст от любезной и  гостеприимной  Колупановки,
как не проронивший до сих пор ни звука, а только вздыхавший Заикин обратился
к ротмистру  Слепцову  с  просьбой  надеть  на  него  наручники.  Изумленный
ротмистр попытался было отшутиться, но подпоручик глухим голосом настаивал.
   - К этому нет никакой надобности, любезный мой друг, -  сказал  ротмистр,
пожимая плечами.
   - А я вас прошу, Николай Сергеевич, сделать мне одолжение,  -  потребовал
подпоручик. - И другом меня, ради Бога, не кличьте Я этого имени  недостоин.
[304]
   На глазах его были слезы, и лицо сморщилось, по  всему  видно  было,  что
рыдания душат его.
   Ротмистр, удрученный таким неожиданным оборотом дела, нахмурившись и сжав
губы, заново украсил руки пленника цепями, а затем, откинувшись на  сиденье,
застыл в неподвижности.
   Что же произошло? Эта мысль не давала покоя нашему герою, и  он  совершал
всяческие движения, дабы привлечь внимание подпоручика и, может  быть,  хоть
как-то успокоить его и постараться выведать причину слез. Но  подпоручик  на
Авросимова глаз не поднимал, будто его и не было.
   Уж  не  ночной  ли  разговор  тому  причиной?   Или   следственное   дело
припомнилось и гордость в нем забушевала?
   Так они ехали. Начинался февраль. Солнце вдруг скрылось. И мелкая снежная
пыль забивалась в кибитку,  так  что  пришлось  воспользоваться  взятыми  из
крепости казенными тулупами да валяными сапогами.
   Так они ехали, похожие на горе-прасолов или на  купчишек,  наскоро  меняя
лошадей, в чем отказу  им  не  бывало  благодаря  гербовой  бумаге  в  руках
ротмистра. На постоялых дворах им предлагали горячие щи и  неизменную  кашу,
хорошо, когда с мясом, да если еще огурчиков соленых. Озябнув в дороге,  они
молча выпивали вина, чтобы несколько оживить закос[305] теневшие свои  тела,
и проваливались в сон, не замечая ни клопов, ни тараканов.
   Так они ехали. Но постепенно юг брал свое. А уже  за  Тульчином  и  вовсе
потеплело, то есть не то чтобы наступила весна, но мороз спал и  вьюга  кожу
на лицах не сворачивала.
   Как ни пытался наш герой на протяжении всего пути вызвать подпоручика  на
разговор, ничего в сем деле не преуспел.
   Не задерживаясь в Тульчине, они поскакали дальше и к  полудню  прибыли  в
Брацлавль, который отстоял от цели  их  путешествия  всего  на  какие-нибудь
пять-шесть верст. Чтобы не привлекать внимания посторонних, ротмистр Слепцов
отложил операцию до глубокой ночи.
   Кибитки  остановились  у  постоялого  двора,  в  котором,   несмотря   на
захолустье, имелись даже отдельные комнаты.
   Видя, что подпоручик совсем не заговаривает с Авросимовым и что последний
ничего предосудительного не пытается предпринять, а сам тоже  находится  как
бы в прострации, Слепцов успокоился  и  перестал  глядеть  на  нашего  героя
волком.
   Жандармам, предварительно еще в пути сменившим одежду, чтобы не  вызывать
подозрений  у  мирных  обывателей,   среди   которых   могли   оказаться   и
сочувствующие злоумышленникам, Слепцов положил разместиться в общей избе,  а
подпоручику и на[306] шему герою была предоставлена  светелка  наверху,  так
что,  скрытые  от  посторонних  глаз,  они  могли  наконец  отдохнуть  после
многотрудной бешеной скачки через всю Россию и Малороссию.
   Разместив  всех  таким  образом,  ротмистр  отправился  искать   местного
исправника, дабы заручиться от него всякой поддержкой, всякой помощью, какая
понадобится, не раскрывая даже и ему  истинного  смысла  предстоящей  ночной
работы.
   Дверь за ротмистром хлопнула, и молодые люди, я позволю себе называть  их
так, остались наедине.
   Тут Авросимов разглядел, как сильно сдал подпоручик за дорогу, хотя  слез
он уже не лил, но грустные их следы хорошо запечатлелись  на  его  исхудалом
лице. По склоненной голове и  невидящему  взгляду  можно  было  с  легкостью
догадаться, какие страшные бури опустошили за  недолгий  срок  этот  молодой
организм, какие невероятные муки подточили эту, еще недавно здоровую, гордую
душу.
   Но как же было что-либо выяснить, ежели подпоручик по  неведомой  прихоти
совершенно не замечал нашего героя и делал вид,  что  не  слышит  его  слов,
когда Авросимов предпринимал робкие,  жалкие  попытки  вывести  пленника  из
оцепенения. И здесь, в избе, покуда наш герой  приводил  себя  в  порядок  и
ломал голову, стараясь что-нибудь придумать, [307]
   Заикин лежал на лавке, опустив руки до полу, безучастный ко всему.  Вдруг
он сказал:
   - Чего там говорить о благородстве, когда ложью за все расплачиваются...
   - О чем вы, сударь? - спросил Авросимов,  радуясь,  что  этот  несчастный
пришел наконец в себя, но подпоручик не отозвался.
   Тем временем вернулся ротмистр, очень, по-видимому, довольный ходом  дел,
велел принести в комнату обед, и они втроем уселись за стол.
   И  вот  снова  они  сидели  друг  против  друга,  но,  так  как,  видимо,
установившееся  за  последние  дни  молчание  не  способствовало   аппетиту,
ротмистр нарушил его первым.
   - И все-таки армейская жизнь имеет много прелестей, - сказал  он,  бросая
взгляд на подпоручика - Служить в Петербурге на виду у великого князя или  у
Самого - это вам ого-го... Вам,  Николай  Федорович,  весьма  повезло  иметь
службу в полку армейском.
   Подпоручик молчал, и Слепцов продолжал:
   - Вы, Николай Федорович, скоро вернетесь в свой полк, уж вы мне поверьте.
Лишь бы наше с вами предприятие нынче прошло успешно.
   Щи были отменны, а может, с дороги казались таковы. Неизменная каша  была
не хуже. И после обеда потянуло в сон. Подпоручик, закончив трапезу,  так  и
не сказав ни единого [308] слова, улегся  на  свою  лавку  и  закрыл  глаза.
Ротмистр и Авросимов переглянулись.
   - Давай спать, сударь, - сказал Слепцов. - Ночь нам предстоит нелегкая. У
меня предчувствие.
   Нашего героя такое предложение весьма  обрадовало,  ибо  разговаривать  с
ротмистром не хотелось. После ночлега в Колупановке образ Дуняши не  шел  из
головы Авросимова, и с тех пор стоило ему только остаться с глазу на глаз  с
ротмистром, как тотчас мучительное видение возникало в нем, как шла  она  по
коридору с высоко поднятой свечой в руке, в белой  домотканой  рубахе,  мимо
брезгливых предков своего барина, к нему, чтобы ублажить его, лейб-гусарскую
лису, забывая о плачущем женихе... Впрочем, как вы сами  догадываетесь,  наш
герой не очень страдал сердцем за неведомого сего жениха, которого, может, и
не было; но когда в душе вашей переплелись два коварства, а именно, когда  к
коварству Дуняшиному прибавлялось коварство  ротмистра,  суетящегося  вокруг
пленника, устраивающего представление со снятием цепей, с хором и прочим,  и
когда, словно две его тени, две жандармские физиономии показывались  вам  из
дверей да из окон, тогда, милостивый государь, вам тоже было бы несладко.
   О чем он пекся, этот розовощекий адъютант, раздавая обещания,  похвалы  и
тайные угрозы? Кому служил? Богу, царю али соб[309] ственной корысти?  Хотя,
ежели подумать, какая ему корысть? Но в то же время все-таки корысть,  ежели
его фортуна будет к нему милостива и рукопись будет отрыта.
   А ему, Авросимову? И месяца не прошло,  а  деревня  забыта,  где  был  он
сердцем спокоен и душой здоров; и  матушка  вспоминается  все  реже,  и  все
больше иные картины маячат перед взором: то каземат, то флигель  дивный,  то
Милодорочка, то граф... И голова теперь уже гудит, не переставая.  И  тайный
зов, все тот же, тревожит чаще. Ах, Пестель, злодей, виновник всего!
   "А признавайся-ка, Дуняша, на кого ты давеча глядела?"
   Словно злая лихорадка мелко трясла нашего героя.  Уже  давно  все  спали,
когда он, так и не избавившись от озноба, последовал за своими  попутчиками.
Но не успел  он  отдаться  сну,  как  его  забило  сильнее,  и  он  вскочил,
подгоняемый неведомой силой, и побежал вон из избы, с  постоялого  двора,  и
бежал, покуда не очутился в знакомом коридоре, средь  серых  его  стен,  где
опять слева на стене темнело пятно то ли от воды, то ли от выплеснутых  щей.
Рукоять пистолета горячила ему ладонь, зов о помощи раздавался то справа, то
слева, то спереди. Скорей, скорей! Он торопил себя и задыхался  и  бежал  по
проклятому коридору к кому-то, зачем-то. Скорей, скорей!.. [310]
   Тут его разбудили, и кто-то опять остался неспасенным.
   Горела свеча. Спутники его торопливо одевались. Жандармы, и молоденький и
унтер Кузьмин, находились  здесь  же  и,  закутанные  в  тулупы,  напоминали
ямщиков.
   Наконец в двери тихонько постучали, вошел местный  исправник,  титулярный
советник господин  Поповский,  как  его  небрежно  представил  ротмистр,  не
представляя ему, однако, своих спутников, как бы по забывчивости.
   Исправник, на лице которого было написано  страдание  обойденного  тайной
человека, доложил ротмистру, что всё, мол, готово и люди с лопатами сидят  в
санях, дожидаючись.
   Постоялый  двор  спал,  когда  они,   предводительствуемые   исправником,
возносящим в руке мигающий фонарь, осторожно,  словно  тени,  прокрались  по
лестнице, через сени и вышли вон.
   Кибитки стояли у  самого  крыльца.  В  открытых  дровнях  в  сене  сидели
молчаливые испуганные люди.  Все  устроились  по  своим  местам,  и  ужасная
вереница потянулась к селу Кирнасовке, туда, где, по рассказам, зарыты  были
страшные бумаги злодейского Павла Ивановича.
   Перевалило за полночь, когда они достигли места. Ехали в полном  молчании
и разгружались так же. Сквозь темень проглядывали  линия  неподвижной  реки,
невысокий снеж[311] ный берег  да  лес  в  отдалении.  Фонари,  прихваченные
исправником, почти не светили, то есть желтые круги, падавшие от  них,  были
малы и тусклы. Звякнули лопаты, кто-то выбранился испуганным шепотом.
   Слепцов. Где же сие место, Николай Федорович?
   Заикин. Погодите-ка, сударь. Я хочу оглядеться.
   Исправник. А сей предмет железный или сундук?
   Слепцов. Господин исправник, мы же с вами уговорились...
   Исправник. Господи, вы меня не так поняли!
   Слепцов. Может, вот здесь?
   Заикин. Бог мой, да не дергайте вы меня!
   Слепцов. На вашем месте я бы запомнил...
   Исправник. Ежели не запомнили, так все напрасно...
   Унтер Кузьмин. Ваше благородие, я на том конце ста