ил я непрестанно. - Не дам вам в ослеплении вашем погубить
отечество!" Тем не менее я решил не действовать, прежде чем не  выясню  всех
обстоятельств, прежде чем не распутаю  этого  страшного  клубка.  Рука  моя,
верите ли, беспрестанно тянулась к бумаге, а разум противился. Она тянулась,
а он противился...
   В этот момент Авросимов явственно увидел  перед  собою  Павла  Ивановича.
Полковник [150] держал перед глазами лист, и руки его вздрагивали.
   - А кто знает, чья вина,  а  чья  правда?  -  вымолвил  Авросимов  слабым
шепотом.
   Но Аркадий Иванович услыхал даже этот шепот.
   - А Бог-то на что? - сказал он и засмеялся: - Да вы-то уж будьте покойны.
Вы уж лучше слушайте, слушайте... А вот когда все услышите, тогда вы и  сами
все решите. Розумиете? Так вот, а тут случай вышел, маленькое  происшествие,
ну пустяк один.
   Пребывал я как-то поздним вечером в доме своем. Денщик мой,  вы  его  уже
видели, спал в сенях. Свеча моя подходила к концу, но у  меня  не  было  сил
крикнуть, велеть заменить. Ах, подумал я, пусть  она  сгорит.  А  было  мне,
господин Ваня, худо непонятно от чего. Руки мои,  словно  плети,  лежали  на
коленях... Наверно, страдания мои тому виною, думал я. Вы только представьте
себе, что я должен был выносить все эти дни, месяцы, сознавая,  что  в  моих
руках -  судьба  государства  и  государя,  вот  в  этих  самых  руках,  что
беспомощно лежат на моих коленях. Под  влиянием  всего  пережитого  охватила
меня неясная тоска, и легкий летний ветерок, влетавший в  распахнутое  окно,
не успокаивал, а,  напротив,  усиливал  тревогу,  доносил  какие-то  смутные
звуки, то вдруг видел я явственно большого  петуха,  как  он  поводит  своей
головкой, уставя в меня малень[151] кие красные глазки с  вопросом,  то  рог
коровий покачнется и исчезнет, то звезды вдруг все враз погаснут... В общем,
господин Ваня, да что вам об том рассказывать? И тут я почувствовал, как  бы
вам это получше объяснить, томление какое-то. И я поднял голову.  В  дверях,
на самом пороге, стоял проклятый пес Савенко!
   С минуту мы молча глядели друг на друга. Озноб сотрясал меня.
   - Тебе чего? - спросил я, и голос мой словно в бочке пустой прогудел.
   - Окно у вас раскрыто, - усмехнулся он, - со двора видать все...
   - Уноси ноги! - приказал я и попытался подняться, чтобы вздуть его.
   - Так точно, - сказал  он,  не  двигаясь  с  места,  а  голова  его,  как
петушиная, вертелась на шее, а глаза зыркали по сторонам, верите ли?
   - Сгинь! - крикнул я, но вместо крика шипение какое-то,  прости  Господи,
вырвалось из души моей, да и тело словно приросло к  стулу.  Но  стоило  мне
снова поднять глаза, как я не увидел в комнате никого. Бред, подумалось мне,
но под окном зашуршала трава. Из последних сил рванулся я со стула и  грудью
рухнул на подоконник. Круглая морда Савенки, словно блин, отлетела прочь.
   - Ваше благородие, - сказал он из кустов, - господин  полковник  за  вами
прислали. К себе кличут. [152]
   Трава зашуршала, и все стихло.  Я  захлопнул  окно.  Руки  мои  тряслись.
Накинул мундир и вышел. Ночная прохлада несколько меня  поуспокоила.  Стояла
полночная девственная тишина.  Вдруг  я  услышал  за  собою  шаги.  Я  резко
обернулся: белый расплывчатый силуэт Савенки покачивался на  тропе.  Неужели
полковник велел ему следить за мной?!
   - Савенко, - сказал я, - берегись, Савенко, я шуток не люблю.
   Но он не отозвался, и силуэт его растворился во тьме.
   Полковник встретил меня на пороге  и  провел  в  дом.  В  комнате  сидели
офицеры. Каждый из них был мне уже знаком, хотя и отдаленно. Это  был,  судя
по всему, самый кулак ужасного  заговора.  Все  молча  глядели  на  меня.  Я
поклонился.
   Надо было вам видеть, господин Ваня, их лица, как они  на  меня  глядели.
Чужой я им был, господин Ваня, черная косточка. Но  тогда  уже  стал  я  все
понимать отлично: затянуть меня в предприятие свое, а уж  после  и  руки  не
подавать. "Какой я вам товарищ? - подумал я с грустью,  хотя  вид  при  этом
сохранял самый достойный. - Вам  лишь  цели  своей  добиться,  а  там  вы  и
узнавать перестанете". Верите ли, так я  об  этом  горько  думал,  что  даже
лихорадка  моя  угасать  стала,  потому  что  трезвость  размышления  всегда
способствует успокоению. И только видел я одно, какая  выпала  [153]  мне  в
жизни  тягостная  и  высокая  честь,  и  уже  видел  я  глаза  государя,   с
благодарностью и гордостью взирающие на меня, а ведь государь наш,  господин
Ваня, он ведь истинный отец наш,  да?..  Тут  после  легкого  любопытства  и
проявления всякого ко мне недружелюбия они все отворотились, словно чтобы не
мешать нам с моим  полковником  заниматься  всякими  полковыми  делами,  для
которых я, кстати, и был зван. А должен  вам  заметить,  что  находился  там
среди прочих и мой батальонный  командир  господин  Лорер,  майор,  который,
появившись в полку нашем, принялся распространять  всякие  ужасные  сведения
обо мне, будто я, служа еще  в  Петербурге,  допускал  всякие  там  денежные
злоупотребления, чего за мной, верите ли, и не водилось сроду... И вы небось
слыхали?
   - Ни об чем таком не знаю, - сказал наш герой.
   - Вот уж, право, чушь одна, верите ли? Чужой  я  для  них  был,  господин
Ваня, и поэтому... Ну вот, сесть мне не предложили, как  равному.  Я  и  это
стерпел. Я всякие слабости умею прощать. Люди ведь в том не виноваты. Ах, не
буду посвящать вас в подробности. Короче говоря, получил я приказ  следовать
в Москву по полковым делам  и  положил  в  карман  солидную  пачку  казенных
ассигнаций. Вместе с ассигнациями вручил мне полковник письмо одному лицу, в
котором заключена, [154] как он выразился, наша общая судьба. А  должен  вам
сказать, что я хоть и бедный человек, но очень честный, и не  стоило  бы  об
том говорить, когда б не вышла тут история, изменившая многое.
   Вышел я от полковника как  побитый.  Обида  терзала  меня.  Но  Бог  меня
надоумил, что ли, не смог я сразу  идти  к  себе,  а  ноги  подвели  меня  к
распахнутому окну, из которого доносился приглушенный разговор... Верите ли,
сердце мое чуть  не  остановилось,  когда  я  услыхал,  как  всякая  обидная
напраслина потекла из уст собравшихся. Они все, все наперебой меня  чернили,
называли ненадежным, снова поминая историю петербургскую, так  что  я  готов
был вбежать к ним и со всем пылом молодости требовать удовлетворения,  но  я
снова  заставил  себя  сдержаться  и  только  подумал  скорбно:   "Бог   вас
простит..."
   И  тут,  господин  Ваня,  услыхал  я  голос  моего   полковника,   дотоле
молчавшего, который один в этом скопище хулителей  защищал  меня  и  доверял
мне, так что я разрыдался, как ребенок, прямо там, под окном. Да, подумал я,
вот истинный человек, вот человек достойный, несмотря на все  свои  страшные
заблуждения. И я порешил, отправляясь в дальнюю дорогу, перед  отъездом,  на
заре, подарить ему старинный украинский наш чубук. Подавляя  в  себе  всякие
обидные чувства, вызванные услышанным разговором, отправился я [155] к  себе
домой. За спиной слышались шаги, но я не обернулся.
   Не буду описывать вам своих мытарств московских, как я  там  хлопотал  по
полковому делу, как вынимали из меня деньги канцелярские писаки, это ведь  у
нас занедено такое, господин Ваня, как воротился назад,  не  буду  вам  этим
докучать. Но то, что я застал,  воротившись,  окончательно  выбило  меня  из
седла. Полковник мой, Бог ему судья, видимо, поддавшись наговорам, глядел на
меня недобро. Недостача в деньгах, да пустячная, черт ее  подери,  в  другое
время и мараться бы из-за нее не стоило, вызвала целую  бурю.  Замаячил  суд
передо мной. Не удостоившись наград за свою безупречную службу, предстать  в
молодые годы перед судом! Но я и это снес, господин Ваня...
   Наш герой, шагая рядом с чудесным  капитаном,  ступал  осторожно,  затаив
дыхание, словно крался за дичью.  И  вдруг  какие-то  все  незнакомые  места
возникли перед ним, словно и не Петербург это вовсе. Какие-то унылые  заборы
тянулись один за другим, и лес чернел или роща, и фонарей не было в  помине,
и тишина стояла... "Что такое? - подумал он с содроганием душевным.  -  Куда
мы забрели?" А место  действительно  было  глухое,  пустынное,  редкие  дома
стояли с заколоченными окнами, так что ни одного огонька кругом.  Лишь  луна
выныривала иногда из облачных  [156]  лохмотьев  и  бросала  слабый  свой  и
недолгий свет на замершую картину, но  свет  этот  не  вселял  бодрости,  а,
напротив, был так уныл, что хотелось с головой зарыться в сугроб.
   Видимо, недоумение и дрожь нашего героя  передались  и  славному  Аркадию
Ивановичу, а может, он сам  себя  растравил,  предаваясь  воспоминаниям,  во
всяком случае шаги его замедлились и он остановился. Стал и Авросимов.
   - Куда это вы меня завели, господин Ваня? - спросил капитан шепотом. - Вы
меня, должно, убить хотите? - И засмеялся.
   - Помилуйте, Аркадий Иванович, - ответил Авросимов, переходя на шепот,  -
ума не приложу...
   - И узнать не у кого, - прошелестел  капитан,  всматриваясь  в  пустынные
места.
   Снег вспыхивал под нечастой луной, но тут же погасал.
   - А не поворотить ли  нам  обратно,  господин  Ваня?  Эдак  мы  и  в  лес
прямехонько забредем...
   И тут, внезапен и зловещ, чей-то раскатистый свист потряс безмолвие.
   - Бежим! - прошипел капитан и опрометью кинулся по своему же  следу.  Наш
герой  торопился  за  ним,  проклиная  теплую  шубу.  Луна,  как  назло,  не
появлялась. Когда они обогнули первое  двухэтажное  здание  с  заколоченными
окнами, из-за угла ударил стремительный ветер. Сколько времени  они  бежали,
[157] подсчитать было невозможно, наконец где-то впереди мелькнул огонек, за
ним - другой, послышался скрип  полозьев.  Аркадий  Иванович,  бежавший  все
время чуть впереди, замедлил движение.
   - Стойте, - взмолился наш герой, с трудом переводя дух.
   Они остановились у первого освещенного окна. Капитан расхохотался.
   - Никогда так не трусил, - проговорил он, - просто даже сердце  свело  от
страха. Вот напасть! Ну идемте же... может, мы и не в Петербурге вовсе, а?
   - Не знаю,  -  сказал  Авросимов  мрачно.  -  Теперь  бы  извозчика...  я
уморился.
   - Эх, господин Ваня, - снова засмеялся капитан, - ну я, ну не очень чтобы
могучий, да? Но вы-то! Вон вы какой медведь! Вы-то что же, а?
   - Кому гибнуть охота? - признался Авросимов, не испытывая стыда.
   Они двинулись дальше. Шли  молча.  Говорить  уже  не  хотелось.  Мысли  о
возможной погибели не давали покоя. И тут  наш  герой,  размышляя  об  этом,
подумал  вдруг  о  государе,   которого,   оказывается,   на   каждом   шагу
подкарауливает насильственная смерть. И не от  разбойников,  не  от  волчьих
зубов, а от своих же, живущих рядом,  соплеменников,  которым,  может  быть,
руки пожимал, благодеяния оказывал, ордена на шею вешал!  И  ведь  могут:  и
[158] как Людовика с почетом на плаху, и как свинье - просто нож из-за  угла
в спину, прости Господи... Отчего же он своих погубителей должен в  крепости
содержать по всем законам, а не бить их  собственноручно  одного  за  другим
своим мечом или кинжалом в самое сердце? От кого же такая несправедливость?
   - Теперь куда? - спросил дотоле молчавший капитан.
   Они стояли у Строгановского дома. За углом бежал Невский.
   - Теперь уже совсем рядом! - обрадовался  наш  герой  и  повел  за  собой
капитана.
   ...Так за  что  же  тогда  все,  как  сговорившись,  бегают  взапуски  за
государем своим, охотятся на него, подкарауливают, отчего он, вобрав  голову
в плечи, изогнувшись весь, должен жить в страхе?
   Но  Аркадий  Иванович,  словно  подслушав  мысли  Авросимова,   не   стал
рассуждать об этом, а лишь засмеялся и сказал бодро:
   - А мы-то с вами на что?
   "Мы с вами" - это, конечно,  да.  Но  ведь  как  оно  бывает,  когда  ты,
вознамерившись подвиг совершить, стоишь перед тьмой, а тут свист  раздается?
И ты бежишь сломя голову! "Мы с вами..." И "мы" и "вы", не разбирая  дороги,
лишь бы жизнь свою спасти, скорее к свету, к свету, к малым огонькам.
   - Вот вы,  например,  господин  Ваня...  На  вас,  например,  государь  и
держится. А как же... [159]
   Но не успел наш герой что-либо ответить,  как  знакомые  веселые  ворота,
похожие на глотку загулявшего ямщика, выросли перед ними.
   - Вот они! - воскликнул Авросимов радостно и пошел под темными сводами.
   - Ну, господин Ваня, - засмеялся Аркадий Иванович, - Бог очень  соблюдает
наш интерес, - и потер руки.



   7

   Они вошли в тот самый двор и повернули к флигелю. Однако флигеля не было.
Вместо него в глубине двора громоздился небольшой каретный сарай с сорванной
дверью.
   Не буду утруждать вас подробным рассказом о том, как  два  наших  молодых
человека, поняв наконец, что произошла ошибка,  кинулись  в  соседний  двор,
затем - в следующий, и везде их ждало разочарование.  Словно  тени  метались
они от ворот к воротам, вдоль набережной, странно взмахивая руками,  скользя
и увязая в сугробах, молча, с раскрасневшимися лицами, так что даже одинокий
будочник, загоревшийся любопытством, а может быть, просто хмельной,  пытался
следовать за ними, но куда там!
   Вы, наверное, успели заметить, что  весь  день  носил  на  себе  признаки
необычайные, и [160] только наши герои  не  понимали  этого,  так  как  были
увлечены воспоминаниями и взаимной симпатией.
   Наконец они остановились, тяжело дыша.
   - Может, по тому ряду попробовать? -  предложил  Авросимов,  указывая  на
противоположный  берег  Мойки.  -  Хотя,   помнится,   здесь   был   флигель
проклятый...
   - Плюньте, господин Ваня, - грустно сказал капитан, - может, завтра нам с
вами повезет или еще когда. Не будем унывать...
   И тут вдруг наш герой точно  прозрел,  воспоминания  о  первом  посещении
прекрасного флигеля вспыхнули в нем с  новой  силой,  и  он,  крикнув  нечто
невразумительное, повлек за собой загрустившего  было  капитана  в  соседние
ворота, возле которых они и топтались, намереваясь отказаться от поисков.
   Здесь!  Здесь,  здесь,  в  этом  сугробе  топили  Мерсиндочку,  хохоча  и
предвкушая счастливую ночь, и  отсюда,  из  этого  вот  сугроба,  тянул  он,
Авросимов, ее, касаясь губами горячей шейки и задыхаясь от мягкого  женского
дурмана. Торопитесь, Аркадий Иванович, друг бесценный, торопитесь!
   Вот и ворота те самые, которые еще совсем недавно вздрагивали от хохота и
громких удалых голосов, они... Вот и дверь, вот и флигель заветный с темными
окнами, завешенными изнутри тяжелыми малиновыми шторами... [161]
   Они летели к флигелю, обгоняя друг друга, спотыкаясь о  сугробы,  скользя
по льду, подавая друг другу руки и хохоча, хотя  и  приглушенно,  в  меховые
воротники, словно стараясь не растерять тепло радостного возбуждения.
   Тяжелая дверь поддалась, распахнулась, старые петли взвизгнули.
   В прихожей, все той же, горела толстая оплывшая свеча, и была пустота,  и
стояло молчание пещеры, но полет молодых людей был так стремителен, что  они
и не могли заметить того, пока не скинули шубы прямо на пол, ибо принять  их
было некому, пока не вбежали в залу, где  в  камине  трещали  поленья  и  от
молодого пламени распространялся колеблющийся свет.
   Наконец они огляделись.
   Это была та самая зала, где недавно кипела жизнь и  бушевали  страсти,  и
наш  герой  никак  не  мог  приспособиться  к  ее  новому  качеству,  к   ее
пустынности, и ходил возбужденно по ковру из конца в  конец,  от  карточного
стола к тахте, от камина к распахнутой двери, бросив  капитана  на  произвол
судьбы.
   Вдруг в раскрытых дверях возникла и застыла фигура краснобородого  мужика
с поблескивающими  глазами,  так  что  Авросимов  даже  вздрогнул,  пока  не
догадался, что на мужике - отсвет каминного огня.
   Мужик глядел на молодых людей с дерзким удивлением. [162]
   - Никого нет-с, - сказал он тихо, продолжая оставаться неподвижным.
   - Что сказывали? - спросил Авросимов.
   - Сказывали, мол, будут-с.
   - Ээээ, - протянул капитан, - мне это не нравится...
   - А Милодорочка где? - спросил наш герой.
   И тут мужик сделал шаг назад и исчез.
   Капитан потер руки. Он заслуженно предвкушал.
   Наш герой, забыв ужасный рассказ своего  нового  друга  и  растворяясь  в
неге, источаемой камином и всей обстановкой знакомой залы, почувствовал себя
свободно и легко  и  упал  на  тахту,  раскинув  руки,  словно  в  траву,  и
всхлипывал от счастья и урчал, как молодой медведь.
   - Вот здесь Милодорочка... а вот здесь Дельфиния, а там  уж  Мерсиндочка!
Все перевилось: руки, ноги... ух, ух, ангел мой драгоценный!..
   - Ах, ах, потише, господин Ваня, - захохотал капитан, - а то  испугаются,
не придут, ха-ха.. Куда же мы тогда? Куда же мы, бедненькие?! Опять в  лес?!
Ножки, ножки! Ух!.. Вы мне умастили, господин Ваня! Этого я вам не забуду!.
   Авросимов плавно так  перекатывался  на  тахте  с  боку  на  бок,  словно
погружался в теплую медленную реку, и лениво шевелил ру[163] кой,  отпихивая
водоросли, потом выбирался на бережок, на солнышко...
   - А Милодорочка... губки у нее мягкие, теплые...
   - Ух, ух, господин Ваня, не травите вы меня!
   - Не оторвешься от губок-то...
   - Шуры-муры, канашечка!
   - Или на руки ее взял: на левой руке - спинка, а на правой - что?! А?
   Мужик давешний появился в дверях, постоял,  снова  с  дерзким  удивлением
оглядел разошедшихся незнакомцев и исчез.
   - Однако долго нас морочат, - сказал  Аркадий  Иванович.  -  Что  за  дом
такой? Хотя бы шампанского подали... Уж эти мне аристократы столичные!
   - Нет, нет, вы послушайте, - захлебнулся наш герой в бурном потоке, -  вы
послушайте, как она ножкой делает, вот так..
   - Господин Ваня, вы меня уморите, я уже чертей  вижу.  Да  где  же  дамы,
черт!
   - ..Как она вас за шейку пухлой ручкой... А мы-то с вами ищем, ищем, а он
- вот он, флигелек разлюбезный... А еще у Дельфинии плечики вот так опущены,
небрежно так, я видел через дверь, как ее по спинке гладили...
   - Ой-ой! - хохотал капитан, весь извиваясь, утирая цыганские свои  глаза.
- Мягкая спинка? Мягкая?.. Шуры-муры!
   Мужик заново просунул бороду в дверь. Борода шевелилась, как под  ветром.
[164]
   - Да где же дамы? - крикнул капитан.
   И вновь мужик исчез.
   - Вы не расстраивайтесь, - сказал Авросимов, - не надо...
   Лицо у Аркадия Ивановича  было  грустное,  словно  он  только  что  и  не
смеялся. И наш герой  почувствовал,  что  что-то  не  так  на  душе,  как-то
отвратительно, и нет этого сладкого предвкушения любовных утех, и свет  огня
в камине печален.
   - А сознайтесь, господин Ваня, - вдруг с ожесточением проговорил  Аркадий
Иванович, - история моя вас сбила с толку, вы  даже  симпатию  к  полковнику
Пестелю почувствовали... Ах, уж я вижу...
   - Да что вы, - сказал наш герой. - С чего это вы? Вот уж нет...
   - Вы меня не укоряйте, господин Ваня, - продолжал капитан,  -  я  бы  мог
моего полковника грязью полить. Тем более он -  государственный  преступник.
Но я страшусь проявить пристрастие, вот что. Кто  мне  тогда  верить  будет?
Кто? Да и как за прошлое его теперь казнить? - и посмотрел на Авросимова.  -
Разве он не волен был относиться к людям по душевному влечению?  -  и  снова
внимательно посмотрел. - Вот у меня к вам симпатия, господин Ваня,  а  ежели
бы - наоборот? Разве меня за то корить следовало бы? Я, господин Ваня, очень
эту науку понимаю, поверьте... [165]
   - А героизм-то ваш в чем? - выдавил наш герой со страстью, изобличающей в
нем уже не прежнего юношу. - Во мне симпатии к  злодею  нету,  нету!  Но  вы
никак мне не раскроетесь. Я терпение потерял. Я вашего  полковника  вот  как
перед собой вижу. Я его не жалею, а хочу ваше участие в том понять...
   - Господин полковник Пестель не  может  не  вызывать  симпатии,  -  уныло
сказал капитан. - Люди, сильные своей страстью, даже губительной,  всех  нас
весьма беспокоят и притягивают. И вы этого не стыдитесь, господин  Ваня.  Да
вам бы не этим себя мучить, а найти себе