ю,  придав  вам  толику  бодрости,
пусть даже на единственное мгновение. [87]
   Вот так и Павел Иванович,  подумав  о  том,  что  ничего  доброго  нельзя
ожидать  от  сего  общества,  которое  видит  в  вас  своего  разрушителя  и
ниспровергателя  и,  пряча  страх  свой  под  масками,  должно  карать  ради
собственного спокойствия, внутренне усмехнулся,  понимая,  что,  удайся  его
предприятие, он бы с друзьями непременно судил этих людей за  то,  что  они,
верша закон якобы на пользу народа, на самом-то  деле  старались  для  себя,
именуя рабство Божьим определением (большего  невежества  нельзя  себе  было
представить!). И тогда  все  поворотилось  бы  обратным  порядком,  и  он  с
друзьями выглядел бы в глазах этих людей так, наверное, непреклонно, что они
тоже теряли бы надежду...
   Авросимов, весь поджавшись, нацелив перо в бумагу, ждал его первых  слов,
потому что вот оно и пришло то, от чего Пестель так ловко  уходил  А  может,
это Пестелю самому казалось, что ловко. Теперь-то  его  приперли,  злодея...
Но, думая так, Авросимов не ощущал большого торжества и даже догадался,  что
бумага, показанная Пестелю графом, была выпиской  из  того,  что  о  нем,  о
злодее, рассказывали его соумышленники, и посетовал на промах графа, на  его
медлительность, ибо, возьми он сразу,  да  вели  привесть  всех  скопом,  да
заставь их повторить ранее написанное, все бы давно уже закончилось!
   "Интересно, - успел подумать наш герой, [88] глянув на Татищева, - а кабы
государя и впрямь извели, их сиятельство куда бы делись?"
   Павел Иванович,  хотя  и  понимал,  что  бой  проигран,  втайне  все-таки
надеялся на чудо, и это подогревало его. Ах,  милостивый  государь,  человек
тем и знаменит, что он до последней минуты надеется, а когда не все до конца
ясно - тем более. Вы бы сами так  себя  повели,  коли  были  бы  в  подобном
положении. Да что ж теперь гадать,  когда  это  не  к  вам  относится,  а  к
человеку, сказавшему накануне ареста, что, мол,  не  беспокойтесь  за  меня,
ничего не открою, хотя бы меня в клочки разорвали... И это он повторял затем
в каземате, надеясь, что и они, друзья, ни слова. Но ведь  знаете,  как  оно
бывает: одно за другое, и весь ты уже как на ладони...
   Военный министр глядел  на  Пестеля,  как  бы  говоря:  "Всё  уж  теперь,
батюшка. Я понимаю ваш  пафос,  но  теперь  это  -  все  вздор...  И  вы  не
упорствуйте, как, бывалоча, в Тульчине, где все ваши были, свои. Здесь своих
нет. Да и вы государевы".
   "Зачем они вообще на цареубийство решились, если уж  о  пользе  отечества
пеклись? - подумал наш герой. -  Ведь  получается,  что  никакой  разницы  в
мыслях: им - отечество и царю - отечество... Чего убивать-то?.."  Затем  все
пошло быстрее. Видно, и граф начал терять терпение, придерживаясь  привычных
правил, и решил ускорить ход событий, [89] да и белые маски на лицах  членов
Комитета как бы покривились несколько, как бы  слиняли.  И  когда  Авросимов
после первого удара по Пестелю, от которого и его прошибло,  опомнился,  ему
даже смеяться захотелось, глядя на нелепые эти маски, но  он  сдерживался  и
нацеливал свой интерес на то, как будут разворачиваться события дальше.
   Павел Иванович, будучи в смятении чувств и утирая лоб несвежим платочком,
вдруг почему-то вспомнил  душное  тульчинское  лето,  свой  домик  с  белыми
прохладными стенами, низкое крыльцо, ранний вечер. Пахло  пылью  и  укропом.
Подполковник Ентальцев уезжал в  Каменку.  Павел  Иванович  вышел  проводить
гостя. Бричка стояла на  самой  дороге.  Ноги  лошади  утопали  в  пыли.  На
загорелом жестком лице Ентальцева удивительно нежными  и  молодыми  казались
голубые глаза
   - Просились бы вы в Киев, - засмеялся Ентальцев. - Здесь у  вас  путем  и
общества нет...
   - Передайте письмо Волконскому тотчас же, - попросил Пестель. - Вы имеете
в виду женщин?
   - Я человек семейный, - снова засмеялся Ентальцев.
   И бричка тронулась. Бесшумно. Словно поплыла.
   Пестель понимал, что не всем дано  оставаться  самим  собою  под  ударами
судьбы, а лишь немногим, в ком сила духа и прочность [90] воззрений слиты  с
давнего времени и как бы вошли в кровь. Но что делать? Кабы этих господ хоть
в малой степени интересовали мысли  о  благе  страны,  они  должны  были  бы
перешагнуть  через  страх  цареубийства  и  вслушаться   в   его,   Пестеля,
выстраданные мнения... Да разве в цареубийстве дело? Господи, да и  при  чем
тут царь?..
   ...Тут жестокая судьба позволила Павлу Ивановичу  снова  заглянуть  в  не
столь давнее прошлое, и он увидел прелестную картину, то есть себя самого  и
князя Трубецкого в Петербурге, в комнате, окна  которой  выходили  на  Неву.
Нева была весенняя, еще  не  вполне  избавившаяся  ото  льда.  Князь  глядел
настороженно, даже как будто ужас мелькал  в  его  больших  детских  глазах,
крупный нос грустно нависал над губой, темные кудри были взъерошены.
   -  Значит,  от  разговоров  о  нравственном  совершенстве  мы  пришли   к
цареубийству? Вот к чему мы пришли? - спросил он шепотом у гостя.
   - Почему же вы так решаете? - удивился Павел Иванович. - Вопрос  стоит  о
коренных преобразованиях, это первое... Ну а убийство ли, высылка,  изоляция
или  полюбовный  договор...  -  он  засмеялся,  -  монархия   и   республика
несовместимы...
   - А вы уверены, - опять шепотом спросил князь, - а  вы  уверены,  уверены
вы, что [91] возможно изменить природу власти?  Вы  чувствуете  в  себе  это
право?..
   Павел Иванович снова рассмеялся, но тут же погас и сказал жестко:
   -  Князь,  я  вам  удивляюсь.  Вы  хотите,  чтобы   мы,   преисполнившись
благонамерения, оставили все как есть? Тогда  для  чего  же  все  эти  годы?
Моральный бунт нам не помощник... Вы хотите... Вы просто боитесь?..
   Тут князь густо покраснел. О каком страхе можно говорить  с  ним,  героем
Бородина?
   - Я вижу ваши намерения, - сказал Трубецкой  глухо  и  решительно.  -  Мы
этого не приемлем. Мы, северяне, этого не приемлем.  Вы  это  должны  хорошо
понять..
   ...Пестель скрестил привычно руки на груди, словно забыв, что - пленник.
   "А кабы он стал государем?" - подумал наш герой,  исподтишка  разглядывая
Пестеля, и вздрогнул: Павел  Иванович  смотрел  на  него  тяжелым  взглядом,
напомнив Бонапарта с известной литографии.
   "Эва, как они переглядываются, - заметил про себя граф  Татищев.  -  Юнец
глядит на Пестеля, как кролик - на удава. Не будь меня - кинулся бы в  пасть
к нему, я знаю..."
   Но тут Пестель перевел взгляд на графа, и военный министр  отворотился  с
раздражением.
   "Объявись я царем, - подумал Пестель, - [92]  ты  бы  мне  присягнул.  Да
только тебе ведомо, что я царем не буду... Что же во мне проку-то для  тебя,
сударь? Нешто идеи мои?"
   "Не тебя, не тебя  я  сужу,  -  живо  откликнулся  граф,  вперив  в  стол
по-собачьи тоскливые свои глаза, - а образ мыслей, которые  ты  взращиваешь.
Тебя мне жаль..."
   "Вознесся я, вознесся, - мелькнула  в  голове  нашего  героя  нерадостная
мысль. - Как бы не упасть..."
   Боровков подманивал Авросимова, и наш герой ринулся к начальнику получить
от него новую тетрадь, затем низко поклонился  и  снова  поспешил  к  своему
стулу и подумал: "Чего это  я  спешу?..  Со  стороны,  как  поглядеть,  смех
один?.." - и глянул на Пестеля. Павел Иванович ну как  нарочно  рассматривал
его своими раскосыми глазами, и была в них боль.
   "Злодей! - воскликнул наш герой про себя.  -  Как  смеешь  ты  укоры  мне
делать!"
   - Вы бы уж не запирались, господин полковник, - вдруг  сказал  граф  эдак
расслабленно, по-домашнему. - Охота вам со смертию  шутить?  Его  величество
обо всем знает. Жалеет вас... Не упорствуйте.
   - Дело ведь не во мне, ваше сиятельство, - глухо  и  обреченно  выговорил
Пестель, - а в образе мыслей,  который  вам  не  совсем  ясен,  а  потому  и
представляется преступным...
   - Вот именно, - обрадовался граф и провел пухлыми пальцами по щекам. [93]
   "Дурак! - забубнил про себя наш герой, вспомнив свой вчерашний  диалог  с
военным министром. - Не верь ему - лисе! Ах, дурак ты, полковник".
   Дверь со стуком распахнулась, словно  шарахнулась  под  гневным  взглядом
военного министра, и дотоле неизвестный офицер,  неестественно  улыбаясь,  в
чистом мундире, словно только что от обеда,  почти  вбежал  в  следственную,
кивнул Павлу Ивановичу, сверкнув черными огромными глазами.
   "Теперь все равно", - вяло подумал Пестель, даже не удивляясь  не  совсем
привычному в этих местах виду своего вчерашнего единоверца.
   - Теперь все равно, - торопливо выпалил офицер, когда ему задали  тот  же
вопрос, касаемо цареубийства. - Все уже известно, так что все равно... И  не
моими стараниями известно... Я тут пас. Вы же, Павел  Иванович,  сами...  Да
вот полковник Пестель сам говорил мне... Вы же говорили мне, Павел Иванович,
что прежде чем начать возмутительные действия, следует  истребить...  вы  же
говорили? Это относительно императорской фамилии. Еще  с  вами  Муравьев  не
согласился. Вы же готовили других для свершения удара? - пальцы его тряслись
вразнобой, словно он играл на флейте  что-нибудь  ухарское.  -  Я,  к  стыду
моему,  по  легкомыслию  подпал  под  обольстительный  характер   полковника
Пестеля... Вы, Павел [94]
   Иванович, увлекли меня, и в этом вы человек  великий,  как  вы  обольщать
умеете... И как мы с вами на пальцах считали, уж это вы помните, чтобы  счет
жертвам был точный. Мы вот так по пальцам считали, - обратился он  к  графу,
протягивая ему свою развернутую пятерню, - и всех  перечисляли,  начиная  от
государя... И вы,  Павел  Иванович,  желая  показать,  что  я  бесчеловечен,
сказали мне, мол, знаю ли я, как  это  все  ужасно.  Помните?..  Не  сочтите
этого, - снова обратился он к военному министру, - что я, мол, не делал,  а,
мол,  Пестель.  Нет,  нет...  Мы  тогда  вместе...  Я   не   скрываю   этого
обстоятельства, ибо тогда мы вместе... теперь всё равно...
   Пламя свечей металось  от  ветра,  производимого  руками  офицера.  Члены
Комитета вполголоса переговаривались, устав, очевидно, вторично  выслушивать
чистосердечную исповедь его. Пестель словно дремал, опустив голову, и только
пальцы, вцепившиеся в край скатертного сукна, выдавали его чувства.
   Нашему герою, скачущему пером по бумаге,  отвратительными  казались  речи
Пестелева единоверца, и не потому, что офицер, будучи  в  порыве  раскаяния,
чистосердечным  признанием  намеревался  облегчить  участь  себе  и   своему
недавнему предводителю, а потому, что и вы, милостивый  государь  мой,  даже
вы, при всем вашем горячем патриотизме и приверженности государю,  что  всем
хорошо из[95] вестно, даже вы возмутились бы, слушая эти речи, ибо дело  тут
вовсе  и  не  в  политическом  их  смысле,  а  в  простой  порядочности,   в
благородстве простом, которые  даже  нашему  герою,  не  искушенному  еще  в
вопросах морали, были свойственны.
   "Ах, - думал он, негодуя со всем своим искренним пылом, - как же  он  мог
ему доверять?! Я бы в жизни вот так не прыгал, хоть ты меня задави!.."
   И тут он был по-своему прав, не  вдаваясь  в  суть,  а  возмущаясь  самим
фактом.
   - А сами вы? - вдруг спросил  у  офицера  Левашов,  и  Авросимов  впервые
услышал его вкрадчивый бас, словно вовсе и не генералу принадлежащий.
   - Что сам? - не понял офицер.
   - А сами вы что утверждали?
   - Сам я?.. А я разве себя чем покрываю?.. Я ведь  уже  все  рассказал  по
чистой  совести...  Павел  Иванович,  я  все  рассказал..   Я   спервоначала
упорствовал, но какой смысл? Посудите сами, ведь все известно...
   - А что Бошняк? - снова спросил Левашов.
   - А что Бошняк? - снова не понял офицер,  но  тут  же  заиграл  на  своей
флейте и почти закричал, захлебываясь: - Я не  предлагал  господину  Бошняку
ничего противозаконного... Посудите сами, он,  для  побуждения  меня  начать
действовать, сам говорил, что все уже, мол, открыто, что единственный способ
ко [96] спасению - поднятие оружия и возмущение  полков...  Я  ему  объяснял
противное, но, посудите сами, зачем я ему  все  это  объяснял  -  понять  не
могу... Возмущение полков... Какие сии полки? Где они?  Зачем  вымышлять  на
несчастного и такие нелепости!..
   "Он будет кричать без конца, - зажмурился  Пестель.  -  Что  они  его  не
остановят?"
   - ...Не довольно ли я кажусь господину Бошняку,  -  продолжал  офицер,  -
кажусь  господину  Бошняку  виновным,  чтобы  совсем  меня   погубить?..   Я
полковнику Пестелю об этом сказывал... Я вам, Павел Иванович, еще  в  Линцах
летом сказывал... что, мол, Бошняк просится в общество... И  Павел  Иванович
остановил сие вот, все сие обстоятельство...
   В этот момент военный министр, подпирая щеку пухлым своим кулаком, не  то
чтобы улыбался, но едва заметно шевелил губами, что в некотором смысле  даже
могло означать и улыбку.
   "Золотая шпага выглядела бы здесь игрушкой, - подумал  Павел  Иванович  с
горечью, - а юнцы счастливы... - и вспомнил себя самого,  принимающего  этот
почетный дар. - Но ведь железка... И этот еще кричит... - и шумно  вздохнул:
- Однако России  еще  далеко  до  грядущих  блаженств...  с  этим...  вот  с
такими... - и сокрушенно: - Каковы ее дети!.. Это нервический припадок..."
   - Ваше сиятельство, - сказал Пестель, - [97]  распорядитесь  препроводить
меня обратно в каземат. Нынче я отвечать не способен.
   Злодея увели. Он  шел  быстро,  словно  торопился  поскорее  скрыться  от
позора.
   Когда дверь за ним затворилась, наш герой вздохнул облегченно,  с  шумом,
что тотчас было отмечено Боровковым с  неодобрением.  Но  где  уж  тут  было
размышлять о добронравии, когда груз пережитого за день был так велик!
   В голове Авросимова все уже перепуталось в достаточной мере, так что  он,
едва Комитет закончил деятельность, вылетел  вон,  хотя  это  говорится  для
красного  словца,  ибо  он  с  почтением  и  подобострастием,  как   обычно,
просеменил мимо высоких чинов, лишь изнутри раздираемый непонятной тоской.
   Поздний  морозец  придал  ему  несколько  бодрости,  одиночество  помогло
собраться с мыслями и вернуло походке его твердость.
   Не успел он добраться  до  дому,  не  успел  перешагнуть  через  порог  и
предстать перед заспанным Ерофеичем, как  последний,  не  говоря  ни  слова,
подал ему вчетверо сложенный лист, Авросимов развернул его дрогнувшей рукой:

   "Милостивый государь!
   Не имея чести быть с Вами знакомой, но понуждаемая многими  чрезвычайными
обстоятельствами, осмеливаюсь покорнейше просить Вашего [98] участия в деле,
о  коем  сообщу  изустно  при  встрече.  Письмо  сие  сожгите  по  прочтении
неукоснительно.
   Искать  меня  надлежит  по  Загородному  проспекту,  в   доме   господина
Тычинкина, в любое время дня или ночи. В воротах встретит Вас мой человек.
   Уповая на Ваше великодушие и благородство, с нетерпением жду встречи..."

   - Она? - спросил наш герой шепотом, снова возбуждаясь.
   - Приезжали-с, - также шепотом откликнулся Ерофеич.
   - Здесь писала? - выдохнул Авросимов,  замечая  в  письме  многочисленные
помарки и прочерки.
   Ерофеич кивнул.



   4

   Что было делать?  Часы  показывали  полночь.  Сомнения  были  свойственны
нашему герою, как всякому на  этом  свете,  но  возраст  его  был  таков,  а
возбуждение и интерес были накалены до такой степени, что раздумья и  прочие
предосторожности не могли его смутить.
   Это мы с вами, сударь вы мой, всего хлебнув и изведав и не раз  ожегшись,
склонны к  сомнениям,  покуда  и  надобность-то  в  нашем  вмешательстве  не
отпадет. Даже провинциаль[99] ная робость в нашем герое  оказалась  в  такую
минуту слабым подспорьем в благоразумии.
   Он тут же выскочил вон. Ерофеич едва успел крикнуть вслед слабым голосом,
что, мол, опомнитесь, батюшка, да  лишь  руками  развел,  куда  там!  Старик
только успел услышать несколько отчаянных ударов каблуками о ступени, и  все
стихло.
   Если бы наш герой знал наперед, что ждет его в неведомом  ему  доме,  он,
может быть,  и  остановился;  если  бы  знал,  как  обернется  его  жизнь  в
дальнейшем, может быть, не торопился по заснеженным улицам в поисках ваньки;
а когда нашел наконец какого-то заспанного  и  ввалился  на  сиденье,  может
быть, не кричал бы истошно: "Гони! Гони!.."
   Но все происходило именно так: и сани  летели,  повизгивая  полозьями,  и
лохматая их тень вспыхивала  на  стенах  домов,  когда  какой-нибудь  редкий
фонарь помаргивал желтым языком.
   Авросимов,  откинувшись  на  сиденье,  испытывал  нетерпение   и   страх,
почему-то  лицо  кавалергарда  Бутурлина  возникало  перед  ним,  искаженное
усмешечкой.
   Как доехал до  нужного  места,  Авросимов  не  заметил.  Расплатившись  с
ванькой и отпустив его, он нарочито медленно обогнул  приземистую  церквушку
и, обжигаемый морозом, направился к  темному  двухэтажному  дому,  где  окна
первого  этажа  напоминали  своими  ма[100]   лыми   размерами   бойницы   в
монастырских  башнях,  а  окна  второго,  напротив,  поражали  величиной   и
великолепием и венецианским своим видом.
   У ворот его действительно ждали.  Он  словно  в  глубоком  сне  шагал  за
приземистым человеком в овчинном полушубке и малахае,  надвинутом  на  самые
глаза. Затем скрипнула  дверь.  В  лицо  ударило  теплом,  ароматом  имбиря,
сладкого теста и сушеной вишни. Закружилась перед глазами винтовая  лестница
с полированными временем перилами, и вдруг  распахнулась  широкая  прихожая,
ярко освещенная, с потолком, уходящим куда-то к небесам.
   Как он скинул шубу, этого Авросимов тоже не заметил.  Очнулся  он  уже  в
просторной гостиной, в мягком  кресле  и,  очнувшись,  подумал,  что  вот  и
добрался наконец до заветного места и что сейчас и произойдет что-то  такое,
отчего все изменится в его судьбе. И  уже  все  полетело  прочь:  и  военный
министр, и память о флигеле и Милодоре, и даже  лицо  Пестеля  потускнело  и
виделось  как  сквозь  дымку.  Он  попытался   вспомнить   лицо   прекрасной
незнакомки, но не смог, как вдруг открылась дверь и вошла она,  именно  она,
об этом нельзя было не догадаться.
   Она была в черном глухом платье, словно  только  что  схоронила  близкого
человека, но печать грусти и озабоченности, рассеянная во  всем  ее  облике,
еще более красила ее в глазах [101] нашего героя. Тогда, при первой встрече,
она показалась ему значительно более высокой, а тут Авросимов понял, что он,
со своими ручищами и ростом под потолок, как раз и создан, чтобы утешать  ее
в печали, и возвышать, и отводить от нее всякие житейские невзгоды.
   И тут словно что-то новое, дотоле неведомое открылось в нем. Он встал  со
своего кресла, спокойно и с достоинством поклонился  и  спросил  не  прежним
голосом рыжеволосого юнца, но голосом мужа:
   - Сударыня, в толк не могу взять, что вынудило вас с такой настойчивостью
искать меня и желать  увидеть.  Но,  поскольку  я  перед  вами,  отваживаюсь
заметить, что вы,  по  всей  вероятности,  ошиблись,  приняв  меня  за  лицо
высокопоставленное, хотя я - дворянин, владелец двухсот душ...
   Она уселась в кресло напротив, жестом предложив ему сделать то же  самое,
и засмеялась, хотя глаза ее сохранили при этом прежнее печальное  выражение,
что усугублялось синевой страдания, обрамляющей эти  удивительные,  как  ему
казалось, глаза.
   Вам, наверное, не так уж трудно вообразить себе эту сцену,  ибо  в  вашей
жизни, я уверен, бывало подобное, когда вы тоже торопились к предмету вашего
благоговения и, наконец, встречались с ним, и дух у вас захватывало. Ну  тут
- фраза за фразой, часто многозначительные, но по сути всякие пустя[102] ки,
и, конечно, вы были скованы робостью  и  чувствовали  себя  неловко,  покуда
присматривались, приговаривались друг  к  другу,  еще  больше  восхищаясь  и
сдерживая безумство.
   Но что касается нашего героя, вы, наверно, заметили, как он  сказал  свою
первую фразу в манере, нам непривычной, и это следовало бы отметить, оценить
в нем и не считать бестактностью или, пуще того, наглост