ом молодости, с азартом, сударь.
   Тут он усмехнулся.
   - Это прелестно, - сказал он, - а прак[329] тически как вы  представляете
себе движение к сей прелестной цели? Представляете ли?
   Я сказал, что постепенно,  приуготовляя  армию,  мы  поставим  правителей
перед необходимостью согласиться с нами...
   - Под угрозой штыков?
   - Что вы хотите этим сказать, господин полковник?
   - Вы все-таки уповаете на армию, - снова усмехнулся он. - Значит,  вы  не
отрицаете силы, стоящей перед вами?
   - Нет, нет, - горячо возразил я. - Армия выскажет общее  мнение.  С  этим
нельзя не считаться...
   -  Ликвидация  противоборствующей  силы  входит  в  предначертания  любой
революции, - сказал он.
   Голова моя закружилась, когда я услыхал сей  жестокий  приговор.  Зеленые
леса пожелтели. Моря, сударь,  высохли.  Пустыня  окружала  меня,  выжженная
пустыня, и в центре ее возвышался злой гений с холодным взором.
   - Стало быть, - пробормотал  я,  -  пушкам  надлежит  стрелять,  а  крови
литься?
   Он снова усмехнулся:
   - Когда бы можно было без того, я первый сложил  бы  оружие  и  надел  бы
хитон и сандалии.
   - Но благоденствие!.. - воскликнул я.
   - Не говорите громких фраз, - оборвал он сурово. - Желание добра - точная
наука. [331]
   - Какое же добро на крови-то? - ужаснулся я.
   - Лучше добро на крови, чем кровь без добра, - отрубил он.
   "Что же это должно означать? - подумал я с отчаянием. - Или не правы  мои
старшие товарищи? Нет, это  невозможно.  А  он,  неумолимый  и  точный,  как
машина, ежели он не прав, чего ж они тогда боятся и любят его?"
   Разве я мог тогда ответить на все эти вопросы?
   Обетованная земля моя оскудела, кровь, и пепел, и хрип бесчинствовали  на
ней. "Остановись! - твердил  я  самому  себе.  -  Это  умопомрачение!.."  Но
остановиться я уже не мог. Вот как. Нынче же разве это  есть  отречение?  От
чего ж мне, господин Авросимов, отрекаться, коли  сие  и  не  мое  вовсе,  а
чужое?..
   Еще один слабый друг с поспешной радостью  заторопился  прочь,  не  боясь
осуждения, ибо осуждать было некому.
   - Стало быть, не от мыслей, а от него отрекаетесь, - с грустью  промолвил
Авросимов, жалея все-таки подпоручика.
   - Нет, - покачал головой Заикин, - от  него  -  нет.  Я  не  способен  на
бесчестье. Я же говорю вам, что это грех был не верить ему.
   За  дверью  глухо  переговаривались  жандармы.  И  снова   нашему   герою
показалось, что это он, Авросимов, не сделавший никому ника[332] кого зла, и
есть узник, что будто вот они  вдвоем  с  подпоручиком  привезены  сюда  под
конвоем и связаны общею судьбою и что подпоручик уже сломлен,  а  Авросимову
только еще пришел черед. Сейчас явится ротмистр, потерявший свое очарование,
суетливый, как распоследний писарь, вернется,  и  произойдет  нечто,  отчего
придется нашему герою валяться в ногах и отрекаться. Бледного  и  печального
повезут его в Петербург, и там, в крепости, поведет его плац-майор  Подушкин
погибнуть в каменном мешке.
   Тем временем уже ощутимо  вставал  февральский  рассвет.  Внизу  ругались
ямщики. Скрипел колодезный ворот. Запах печеного  хлеба  струился  по  дому.
Подпоручик погрузился в кошмары на своей лавке и  хрипел,  и  вскрикивал,  и
метался.
   Авросимов погасил свечу, и светелка, едва тронутая серой дымкой, окружила
его и погребла, словно крепостной каземат; где-то сейчас, наскоро перекусив,
летел равнодушный фельдъегерь к Петербургу;  где-то  ротмистр  вился  вокруг
Фединьки Заикина, чем-то его соблазняя, а может, напротив, -  пугая;  где-то
Милодорочка в чужом дому просыпалась после  любовных  утех;  где-то  Пестель
стряхивал со столика  утреннего  прусачка,  не  ведая  о  своей  судьбе,  но
внутренне содрогаясь.
   Авросимов выглянул в  оконце.  До  земли  было  недалеко.  Можно  вполне,
повиснув на [333] руках, соскочить, и вон - лес темнеет... Ах, Господи,  как
хорошо на воле!
   В этот самый момент на двери щелкнула задвижка. Страшная мысль ударила  в
голову нашему герою, он кинулся к двери и толкнул ее плечом, со всего  маху.
Она не поддалась. Подпоручик закричал во сне что-то несуразное... Тут  страх
еще более завладел  Авросимовым,  и  вспомнились  глаза  ротмистра,  как  он
спрашивает: "И чего вас со мной послали?..."
   - Отвори, дьявол! - крикнул Авросимов  и  загрохотал  в  дверь  кулаками.
Никто не отзывался. - Отвори, убью!..
   - Вы на себя потяните, - сказал за спиною подпоручик.
   Авросимов, как безумный, рванул дверь и вылетел в коридор.  Жандармов  не
было. Он сбежал вниз, через сени, - на  улицу,  пробежал  шагов  двадцать  и
остановился.
   "Господи, - подумал он, тяжело дыша. - Как хорошо на  воле-то!  Да  пусть
они разорвутся все и провалятся со всеми своими бурями и завистью! Да  пусть
они сами чего хотят и как хотят! Пусть  расплачиваются  сами  и  отрекаются,
да... и пусть расплачиваются!.."
   Но постепенно свежее утро  сделало  свое  дело,  и  сердце  нашего  героя
забилось ровнее. Возвращаться в светелку  не  хотелось,  да  и  сон  отлетел
прочь. Тогда он пошел  по  утреннему  Брацлавлю,  так,  куда  глаза  глядят.
Господи, как хорошо на воле-то! [334]
   Представьте себе, все мысли улетучились  из  его  головы,  и  февральский
ветерок гулял в ней, и детская улыбка дрожала на раскрытых устах.
   Прошло довольно много времени, как его догнал унтер Кузьмин и, не глядя в
глаза, отрапортовал, задыхаясь в казенном тулупе:
   - Ваше благородие, извольте вертаться. Господин ротмистр кличут.
   - Ротмистр? - удивился Авросимов, возвращаясь на землю,  где  по-прежнему
были дома, снег и заботы.
   В светелке было  тихо.  На  столе  в  миске  румянились  горячие  пироги.
Подпоручик крепко спал. Слепцов  сидел  у  окна  в  раздумье.  Он  подмигнул
Авросимову, словно приятелю, и улыбнулся.
   - Наше с вами дело, господин Авросимов,  в  полном  порядке.  Я  мальчика
уговорил. Нынче ночью выроем и поскачем. Теперь у нас с вами  все  хорошо...
Ух, я-то было перепугался!
   ".. Дуняша, оскорбитель твой вот он - рядом. Скажи, что делать с ним?.."
   - Вы так радуетесь, будто получили  наследство,  -  шепотом,  не  скрывая
неприязни, сказал наш герой. - Хотя, может, это и хорошо...
   - Да ну вас, - засмеялся ротмистр, - всё вам не так, ей-богу...
   И вот его молодая рука  потянулась  к  пирогу,  и  длинные  пальцы  ловко
ухватили румяный бок, погрузились в него, отломили... [335]
   - Подпрапорщик  очень  мил  и  все  обещал  сделать  в  лучшем  виде.  Но
старший-то каков! Целую неделю водил за  нос.  То  есть  я  вам  скажу,  что
восхищен им... Теперь мы вот с вами ловим, караем - всё  грязь,  грязь  -  и
этого не замечаем, а время пройдет,  и  мы  не  сможем  не  восхититься  сим
благородством. Ведь так, сударь?
   - Нет, не так, - сказал Авросимов.
   Слепцов воззрился на него с недоумением.
   - Какой вы, однако, спорщик, - засмеялся он благодушно. - А почему же  вы
со мной не согласны?
   - А потому, - сказал Авросимов, - что вы службу несете,  на  вас  надежда
плоха...
   Ротмистр засмеялся полыценно.
   - Бутурлин в вас души не чает, - сказал он и снова ухватился за пироги. -
Вы, друг мой, загадка...
   - Что он там, Фединька? Не испугался?  -  вдруг  спросил  подпоручик,  не
открывая глаз.
   - Хорош, хорош ваш братец, - радостно проговорил Слепцов.  -  Он  умница.
Тотчас все понял. Про вас спрашивал. Я сказал, что у вас все  будет  хорошо,
что вы человек благородный.
   - Спасибо, - сказал Заикин и  впервые  улыбнулся.  -  А  уж  вы,  Николай
Сергеевич, слово держите...
   Так до самой полночи они забавлялись  то  душевными  беседами,  то  сном,
покуда не явился господин Поповский, как было уговорено, [336]  и  ротмистр,
распорядившись подпоручику и нашему герою оставаться и ждать, последовал  за
исправником  на  ночную  свою   охоту.   Авросимов   даже   рад   был   сему
обстоятельству, ибо до утра топтаться на холоду, даже ради государя, хоть  и
лестно, да зябко.
   Не успели двери за ними захлопнуться, как подпоручик поворотился на бок и
тотчас заснул. Авросимов начал было припоминать свое житье в деревне, да  не
заметил, как очутился в коридоре, уже вам знакомом.  Английский  пистолет  в
его руке был горяч. Кто-то опять призывал, однако так явственно,  что  можно
было на сей раз почти разобрать слова. Звали на помощь. Наш герой  торопился
туда  широкими  прыжками,  подобно  льву  в  пустыне,   и   наконец   увидел
полуоткрытую крайнюю дверь, откуда и доносился зов. Но опять, как всегда,  в
ту самую минуту,  как  он  собирался  рвануть  сию  злополучную  дверь,  его
разбудили...
   Горела свеча, хотя за окнами вставал рассвет. Подпоручик  стоял  лицом  к
оконцу, неподвижный как изваяние. Ротмистр  торопливо  обертывал  мешковиной
грязный объемистый сверток. Его  пальцы  ловко  подхватывали  концы,  вязали
узлы, будто он всю жизнь только тем и занимался, что свертки упаковывал.
   Господи, подумал наш герой, неужто ради этого  грязного  свертка  столько
страданий! Вот он лежит на столе, ворочается, словно моло[337] дои поросенок
перед базаром, и ротмистр, лейб-гусар и адъютант генерала, гнется над ним  с
нетерпением, и в Петербурге все, все, от господина  Боровкова  до  государя,
ждут сей клад с еще большим  нетерпением...  И  ради  этого  столько  всего,
столько горьких слов друг другу!
   - Мы едем, - сказал Слепцов нашему герою. - Поторопитесь.
   И вдруг все существо Авросимова  возмутилось  при  звуках  этого  голоса.
Взъерошенный, с пухом, приставшим к волосам, еще не  совсем  покинувший  тот
злополучный коридор, Авросимов поднялся, ровно медведь из берлоги.
   - Поспешайте, поспешайте, сударь, - сказал ротмистр, заканчивая упаковку.
- В кибитке отоспитесь. Ваш тяжкий труд, слава Богу, закончен.
   - Я не заслужил ваших насмешек, - сказал  Авросимов,  сжимая  кулачища  и
едва сдерживаясь, чтобы не броситься на дерзкого гусара.
   Ротмистр даже не  взглянул  на  него,  а  кликнул  унтера  и,  когда  тот
появился, словно истукан застыв на пороге, подошел к  подпоручику  и  тронул
его за плечо:
   - Простите, господин подпоручик, но боюсь, что пренебрежение  инструкцией
принесет мне много неприятностей. Я должен надеть на вас цепи...
   В руках унтера Кузьмина звякнула цепь. [338]
   Едва слышный стон вырвался из груди нашего героя.
   - Вот как? - проговорил Заикин, бледный как смерть. - Вот как?
   Цепь снова зазвенела уже в руках у ротмистра,  замок  щелкнул.  Все  было
кончено.
   - Что с братом? - едва шевеля губами, спросил подпоручик.
   - Вашего брата, господин подпоручик, я вынужден был взять под  стражу,  -
несколько суетливо ответил Слепцов. - Пора, господа, пора, собирайтесь.
   - Вы не смеете, - закричал подпоручик. - Вы лжец! Где же  ваше  слово?  -
Рыдания вновь начали душить его, и он опустился на лавку.
   - Вы сами лжец! - закричал ротмистр в  ответ.  -  Вы  мне  братца  вашего
рисовали ангелом! А он оказался пособником бунтовщиков.  Он  слишком  ловко,
черт его дери, определил место, и мы  моментально  извлекли  сей  предмет...
Очень  ловко,  сударь!  Он  разболтался  со  мной  о  вещах,   которые   его
изобличают... Это я лжец? Я кормил вас и поил и был вам заместо брата,  черт
вас возьми, а вы меня за нос водили! Вы - меня!..
   Тут ротмистр осекся, ибо тяжкая рука нашего героя легла ему на плечо.
   - Оставьте этого несчастного, - потребовал Авросимов.
   - Что это значит? - спросил Слепцов, не теряя присутствия духа. [340]
   - А это значит, - грозно сказал наш герой, - что господин  подпоручик  за
свою  ложь  удостоился  получить  от  вас  цепи,  а  вы  за  свою  остаетесь
безнаказанны.
   Тут унтер, до сих пор пребывавший в оцепенении, сделал шаг в их сторону.
   - Пошел прочь, - приказал Авросимов.
   - Ступай, тебе говорят, - сказал Слепцов.
   Унтер выбрался из светелки. Подпоручик рыдал на  своей  лавке.  Авросимов
подтолкнул ротмистра, и тот присел рядом с Заикиным.
   Теперь они сидели рядом, ротмистр и подпоручик, ровно два брата. Тот, что
в цепях, продолжал рыдать, но, странное дело, жалости к нему не было. Другой
уставился на нашего героя не мигая, даже как будто снисходительно.
   - Вы негодяй, господин ротмистр, - сказал  Авросимов,  вдруг  остывая.  -
Надеюсь, хоть не трус?
   Слепцов усмехнулся:
   - Это невозможно, господин Авросимов. Без секундантов?..
   - К черту секундантов!
   Этот подпоручик, жалкий такой... Да  как  он  смел  довериться!  Чего  же
слезы-то  лить?  Каких  друзей  себе   полковник   Пестель   подбирал,   уму
непостижимо!..
   - Я при исполнении служебных обязанностей, сударь, - сказал  ротмистр.  -
Потерпите до Петербурга.
   - Нет! - крикнул наш герой без охоты. [339]
   - Да, - усмехнулся Слепцов.
   - А если так?! - крикнул Авросимов и ударил ротмистра по щеке.
   Слепцов потер щеку, потом сказал:
   - И все-таки, сударь, примите мой отказ... Я ценю ваше  благородство,  но
нужно же считаться с обстоятельствами. Ежели вы меня пристрелите, на кого же
я оставлю господина подпоручика и сверток?.. А оплеуху вашу,  сударь,  я  не
забуду и в Петербурге, сам вам о ней напомню. Вы еще плохо знаете Слепцова.
   Звук пощечины и спокойная  речь  ротмистра  совсем  охладили  Авросимова.
Пожар угас, и по телу распространилась лень. Рука была все еще занесена,  но
кровь была прохладна.
   Рассвет совсем уж разыгрался, и в  его  сиянии  ничтожней  стал  казаться
таинственный сверток, из-за которого разыгралось столько бурь.
   На виду у испуганных ямщиков, сгрудившихся возле  постоялого  двора,  они
прошествовали к своим кибиткам, сопровождая медленно бредущего подпоручика.
   Наконец кибитки тронулись.



   13

   Презабавная ситуация сложилась, милостивый государь, за  время  их  пути.
Былой союз, [341] замешанный на долге и несчастье, распался. Не замечая друг
друга, наскоро съедали они свою нехитрую еду, укладывались на ночлег  или  и
без ночлега  спали  на  ходу  в  кибитках,  сидя,  покуда  там  заиндевелые,
горластые ямщики понукали лошадей и перекрикивались от  кибитки  к  кибитке,
чтобы отогнать страх ночной и доказать серым  разбойникам,  что  люди  живы,
горласты и в обиду себя не дадут.
   Подпоручик был погружен в тяжелые раздумья, мрачнея от версты  к  версте,
по мере приближения к Петербургу. Ротмистр Слепцов почти  всю  дорогу  спал,
набегавшись в Брацлавле и пересуетившись.  Авросимов  все  поглядывал  через
оконце на заснеженный лес, и можно было подумать, что расположение  деревьев
и снежные на них покровы волнуют его воображение.
   Вы,  милостивый  государь,  познакомились  с  этой  поездкой  и   теперь,
оглядываясь назад через головы нескольких десятков лет,  отделяющих  вас  от
того путешествия, улыбаетесь снисходительно, понимая,  что  сие  предприятие
тоже было частью большой игры, в которую играли люди  знатные,  свободные  и
верящие в свое превосходство. Но они-то играли не только сами,  а  и  других
втягивали, внушая им, что это так и должно быть, и даже сами начинали верить
собственным внушениям. Воистину,  страсть  к  сей  игре  не  переменяется  с
годами. Нынче-то разве  не  то  же  самое,  ми[342]  лостивый  государь?  Вы
поглядите, как ловко распределены чины и звания, как ниточка, на которой все
это свершается, одним концом устремлена вверх, а  другим  уходит  вниз.  Ну,
натурально, что в наши дни у всего у этого свой привкус и своя тонкость, ибо
предложи  нам,  нынешним,  ту  игру,  в  которую  играл  еще  Авросимов   по
собственному неведению, мы ведь ее не примем, а будем смеяться, и отвергнем:
мол, не в игры играть приходим мы на  землю,  а  жить  и  приумножать  славу
отечества. Время меняет облик игры, приспособляя ее под  наш  с  вами  вкус,
чтобы мы со всем сердцем в ней участвовали, чтобы головы и у нас кружились и
чтобы дух захватывало: не зря, мол, живем, господа. Не зря!
   Однако, как видится мне, в обширном этом море безумств почти что и нет не
плачущих о собственном пироге, ибо все  мы  с  пеленок  бываем  нацелены  на
румяный его бок с хрустящей  корочкой,  поражающей  наше  воображение  своим
неистовым глянцем.
   Это все говорю я к тому, чтобы вы  не  подумали  обо  мне  дурно,  в  том
смысле,  что  я,  мол,  и  не  вижу  сути,  не  умею  отличить  подлости  от
добродетели, истины от фальши. Нет, милостивый  государь,  может  быть,  что
касается нынешнего времени, я тоже, как всякий другой смертный,  обольщаюсь,
надеюсь, что, мол, моя-то жизнь вне игры,  меня-то  не  проведешь...  однако
вчерашний день всегда вид[343] нее, и те годы, когда наш герой со всем пылом
своим пытался понять себя самого, мне видны, ах, как  видны.  Да  и  что  за
сложность - оценить его поступки? Впрочем, не торопитесь, споткнетесь.
   Теперь давайте вернемся к нашему герою, и  должен  вам  сказать,  что  на
самом деле сердце его было не столь смягчено созерцанием окружающей природы,
сколь возбужденно клокотало от предчувствия скорого приезда  в  Колупановку,
где, ежели вы помните, не все им было поставлено на свои места.
   Незадолго до Колупановки кибитки  остановились  в  самом  лесу.  Ротмистр
вылез отдать распоряжения, затем вернулся и сказал:
   - Господа, мы выполнили свой долг. Все наши с вами временные противоречия
я предлагаю позабыть. Давайте въедем в милую Колупановку как старые и добрые
друзья. Я понимаю, что теперь это крайне трудно и вам, господин  поручик,  и
вам, господин Авросимов, поверьте, однако, что и я - живой человек, и во мне
тоже горит пламя обиды. Но я  его  прячу  в  самую  глубину  души,  дабы  не
отравлять вам и себе самому  времени,  которое  нам  предстоит  провести.  Я
первый кланяюсь вам и предлагаю забыть раздоры. - И тут он  длинными  своими
пальцами ловко снял цепи с подпоручика и  отшвырнул  их  прочь.  -  Докажем,
господа, самим себе и всему свету, что  истинные  благородные  представители
чело[344] веческого рода умеют, не забывая о  долге,  предстать  друг  перед
другом в наилучшем виде...
   Засим лошади тронули, и полозья заскрипели.
   Удивленный, возмущенный и одновременно ободренный пламенной  ротмистровой
речью, наш герой сказал в ответ:
   - Господа, случилось однажды так, что  я  увидел  вас  как  бы  братьями.
Поверьте, мне сие было дорого и радостно. На  минуту  забывшись,  я  уж  был
готов поверить в это, как вдруг вы, господин ротмистр, пренебрегши  сердцем,
выказали  себя  таким  отчаянным  ревнителем   долга,   что   вся   картина,
нарисованная в моем воображении, тотчас  потускнела.  Когда  я  вижу  одного
брата в цепях, а другого...
   - Я же снял с него цепи, - сказал ротмистр.
   - Нет, нет, - откликнулся подпоручик, - вы не смеете упрекать его. - И он
усмехнулся: - Я сам заслужил эти цепи и  все  свои  несчастья.  Я  сам  тому
виною...
   - Когда я вижу одного брата в цепях, - упрямо продолжал наш  герой,  -  а
другого в нетерпении ждущего свидания со своей дворовой...
   - Остановитесь!  -  крикнул  Слепцов,  и  краска  залила  ему  щеки  пуще
прежнего. - Вы с ума сошли! Да посудите сами, несчастный вы человек, разве я
виновен в бедах подпору[345] чика? Разве на мне грех бунта и  крови?..  Чего
вы меня терзаете всю дорогу!
   Авросимову вдруг стало жаль ротмистра, сердце его дрогнуло.
   - Господин Авросимов, - сказал подпоручик, - мое положение обязывает меня
молчать, но в эту минуту благодаря доброте господина ротмистра я свободен от
цепей...
   - Да, да, скажите ему, скажите, - попросил ротмистр.
   - Это ли не шаг  гуманный  и  добропорядочный?  Когда  бы  вам,  господин
Авросимов, поручено было меня держать в цепях, разве ж вы смогли бы решиться
на сей шаг? Смогли бы?.. Господин ротмистр - мой приятель, если вам  угодно,
и благодетель, а вы вторгаетесь в наш союз со своими немыслимыми  суждениями
и фантазиями, и безумством...
   - Он ревнует Дуняшу. - засмеялся ротмистр. - Я понял. Да Бог  с  ним.  Не
будем отравлять себе время. Колупановка близко. Вы ревнуете Дуняшу, господин
Авросимов? А вы ее заслужили?
   - Господин ротмистр, - сказал н