енадер, - и не таких ломал.
   И он стал жать с новой силой, но тут наш герой  пришел  в  себя,  и  либо
отчаяние его было велико, либо деревенская жизнь, здоровая и вольная, в  нем
сказалась, но он сжал руку  гренадера,  закрутил  ее  и  отшвырнул  обидчика
прочь. Поручик вскрикнул и стал на колени.
   - Стреляться! - сказал он. - Рыжий черт.
   - Я вам не черт, - обиделся Авросимов. - Вы, сударь, шли бы спать...
   И тут глаза у поручика потухли, тело расслабилось, он приткнулся на шубах
и блаженно улыбнулся.
   Авросимов кинулся подальше от этого происшествия и  заглянул  в  одну  из
комнат. Какой-то штатский с оттопыренными красными ушами стоял  на  коленях,
молитвенно сложив руки, перед молодой дамой, которой Авросимов еще не видал.
[54]
   Наш герой поспешил затворить дверь.
   - Дельфиния, - слабо позвал он, спотыкаясь во мраке  о  какие-то  тела  и
предметы, - Дельфиния... Душечка, откликнись!.. Дельфиния..
   И тут  словно  чудо  произошло.  Распахнулась  темная  дверь,  и,  лениво
потягиваясь, зевая и стараясь  прибрать  поаккуратнее  свои  черные  волосы,
прекрасная Дельфиния выплыла в прихожую под желтый свет единственной свечи.
   - Ах, - лениво произнесла она, увидев Авросимова, - Ванюша, рыбонька,  вы
ли это?
   - Дельфиния, - сказал наш герой, воспрянув, - я обыскался вас... А вы все
спите?
   Они, спотыкаясь, пробирались по прихожей навстречу хохоту, визгу и треску
поленьев в камине и наконец вошли в залу, где от синего трубочного дыма лица
были почти не видны и аромат вина и колбасы и тел,  почти  осязаемый,  витал
меж ними. И сквозь эту плотную завесу наш герой,  счастливый  от  того,  что
Дельфиния рядом с  ним,  увидел  своих  случайных  сотоварищей,  предающихся
веселью, словно в мире уже ничего не было, кроме этого флигеля во дворе.
   - Ах, и Милодорочка уже здесь! - воскликнула Дельфиния радостно и кивнула
на молодую даму в белых чулках, которая, заливисто хохоча, брызгала вином  в
Бутурлина, пытавшегося чмокнуть ее в щечку. [55]
   - Какие у вас всё имена удивительные,  -  восхитился  Авросимов,  готовый
восхищаться всем.
   - Чего ж удивительного, - сказала Дельфиния. - Как у нимфов  настоящих...
Вы бы мне, Ванечка, кавалер мой алмазный, вина бы принесли, -  и  плюхнулась
на ковер.
   Авросимов стремительно кинулся выполнять ее желание, чувствуя, как  снова
нарастает в нем возбуждение, как руки дрожат, словно в лихорадке. Он схватил
целую бутыль и бокалы, и потащил к Дельфиний, и уселся рядом.
   - Ах, неучтиво-то как, - засмеялась она. - Кавалер-то  стоя  должен  даме
наливать...
   Авросимов выпил свой бокал лихо, по-гусарски, отшвырнул его и  наклонился
- поцеловать ручку Дельфиний. Она уже протягивала  ее,  белую,  с  короткими
пальцами, с синей жилкой, похожей на крестик, мягкую, пахнущую негой...
   - Вы прямо как влюблены в меня, - засмеялась Дельфиния.
   В голове у Авросимова был сумбур от хмеля, любви и полумрака.
   - Целую вас в ваши рыжие кудри! - снова засмеялась шалунья и  поцеловала,
от чего он совсем возгорелся и обхватил  ее  поудобнее,  словно  намеревался
остаться так навеки.
   - Я люблю вас, - прошептал он, сжимая ее все крепче, - едемте  ко  мне  в
деревню... к матушке... венчаться... У меня - двести душ!.. [56]
   И тут она стала вырываться, и, несмотря на немалую силу  и  невменяемость
нашего героя, это ей удалось, хотя, оттолкнув его, она являла собой  зрелище
жалкое в помятом платье и с растрепанными волосами и, оставив его на  ковре,
пошла прочь к дивану, где сидела Милодора с бокалом в руке.
   - Дель... фи...ния... - позвал он едва слышно, но напрасно.
   Милодора хохотала, слушая рассказ подруги.
   - Что это с вами? - сказал Бутурлин, подойдя к Авросимову. - Разве это  в
правилах? Она на вас серчает за насмешку...
   - Да какая же насмешка? - едва не плача,  вопросил  наш  герой.  -  Я  по
чести... Вот крест святой...
   - Да бросьте вы, ей-богу, - рассмеялся Бутурлин. - Зачем же надсмехаться?
У нас это не принято... Она ведь и так пойдет... Чудак вы, право.
   За карточным столом разгорался  спор,  даже  стекло  зазвенело  и  черные
лохматые тени заметались по стенам, и  наш  герой  вдруг  почувствовал,  что
сознание снова возвращается к нему.  И  тогда  его  поманило  в  деревенскую
тишину, в покой первозданный, к печеньям, соленьям, где все  как  говорится,
так и пишется, и уже стремительный взлет не  казался  чудесным  таким  и  не
грел, а, напротив, виделся как испытание и искушение  судьбы,  и  он  сказал
Бутурлину, располагавшему к откровенности: [57]
   - Ах, скорее бы уж это кончилось!.. Чего тянуть?
   Бутурлин тотчас понял, что имеет в виду наш герой.
   - Да вы все это к сердцу-то не кладите, - сказал он. - Я вот тоже смотрю,
как они друг друга, к примеру, терзают, то есть меня воротить начинает... Но
я мимо смотрю, в окно, на снег; думаю, как там вечером нынче...
   И Авросимов тоже понял, что имеет в виду Бутурлин, о чем он говорит.
   - Никто ничего об другом не думает, - сказал Бутурлин, усмехаясь грустно,
- каждый думает об себе...
   "Никто, нигде, никого, никогда..." - с ужасом вспомнил Авросимов и  тайно
перекрестился.
   - А государь? - шепотом спросил он.
   - А что государь? - шепотом же ответствовал Бутурлин. - Каждый живет  как
может... Я так, а государь - этак...
   - Да как вы можете такое? - поразился Авросимов.
   - Ах, какой вы... - засмеялся Бутурлин. - Вот мы эскадроном в тот день на
Московский полк скакали, нестройно так... сблизились, я  крикнул  Бестужеву:
"Не вели солдатам своим стрелять. Мы вас только постращаем  немножко!.."  Ну
зачем бы я его рубить стал?
   - А коли узнали бы! А коли велели бы... рубить?! - захлебнулся Авросимов.
   - Ну рубил бы, - пожал плечами Бутур[58] лин. - Сказал бы  ему:  "Прости,
брат" - и рубил бы. Да и он бы меня не помиловал, право... А тут обошлось, а
вы по неопытности очень это всерьез принимаете...
   - На государя руку подняли! - крикнул Авросимов.
   - А государь-то что, Бог? - захохотал Бутурлин. - Он  ведь  тоже  о  двух
ногах, об одной голове... Да вы успокойтесь, мы его в обиду  не  дадим...  -
захохотал пуще. - Прелестный у нас с вами спор вышел!
   - Какие уж тут шутки, сударь, - с трудом смеясь, проговорил Авросимов.  -
Не пойму я вас, однако.
   Тут Бутурлин, желая рассеять  неприятное  впечатление,  произведенное  на
нашего героя его словами, поманил Милодору, и она тотчас опустилась на ковер
возле них. Авросимов глянул было: где же Дельфиния? Но ее снова  не  было  в
зале. Милодора обняла его за плечи, шепнула ему:
   - Ах вы, рыженький шалун, а Милодора вам уж и не люба?
   - Господа, - крикнул Бутурлин. - Пьем за Милодору!
   - А вот они меня любят, - шептала меж тем Милодора нашему герою, кивая на
Бутурлина, - а вы так совсем нет...  Нет,  чтобы  на  руки  меня  поднять...
Можете?
   - Могу, - сказал Авросимов и, обхватив ее поудобнее, поднял с пола. [59]
   - Ура! - крикнул Бутурлин, расплескивая вино.
   А чудесные превращения тем не  менее  продолжались.  Казалось,  будто  из
табачного тумана сами по себе возникают призрачные картины, чтобы  тревожить
нашего героя. Не успел он опустить Милодору на  ковер  и  смахнуть  капельки
пота со своего лба, не успела она, изнемогшая от визга, глотнуть прохладного
кислого вина (а ведь это, заметьте, на виду у Авросимова),  как  тотчас  все
смешалось, затуманилось, а когда проявилось, то никакой Милодоры не было и в
помине, Бутурлин резко вистовал в дальнем углу, словно никогда и не  вставал
из-за карт, а на ковре возлежала, подложив руки под голову, та самая молодая
дама, которую Авросимов помогал вытягивать из  сугроба.  Голубое  платье  ее
раскинулось и  казалось  на  темном  ковре  лесным  озерцом.  Она  лежала  и
разглядывала нашего героя неподвижными серыми глазами.
   - Господи, - прошептал Авросимов, - эту-то еще как зовут?
   - Мерсинда, - тотчас отозвалась дама и капризно пожаловалась:  -  Меня  в
вине утопить хотели... Нахлестали в лохань вина...
   - Мерсинда, - сказал он, уже ничему не дивясь, - а где же Милодора?  Кого
я на руках держал?
   Но она смотрела на него неотрывно и молчала. [60]
   - Мерсинда, - продолжал наш герой, - неужто вас, в вашем платье, в лохань
окунали?
   - Вот горе мое, - засмеялась Мерсинда на эти слова, - вот горе мое...  Да
как же в платье, когда я голая была! - И в глазах ее вдруг промелькнул живой
интерес к стоящему над ней молодому человеку, чьего имени она не знала.
   Голос у нее был хрипловатый, улыбка  яркая,  подобная  цветку.  Авросимов
опустился рядом с ней на ковер и услышал, как она сказала, словно и не  ему,
а самой себе.
   - Весна придет, почки раскроются. А меня, нимфу молодую чудесную, повезут
на белой колеснице по дороге столбовой... А вы грустите чего-то, да?
   - Почему же это,  прекрасная  Мерсинда,  -  спросил  наш  герой,  -  ваши
подружки отказывают мне в любви, когда  другим  все  позволяют?  Вот  и  вас
другие даже в лохань окунали - и ничего.
   - А потому, - ответствовала Мерсинда, - что на это комнаты  имеются,  где
никто вас не видит... А в зале можно ручки целовать да комплименты  говорить
да смеяться.
   В это время в залу вошел гренадерский поручик, красивый и трезвый.
   - Вот он, соблазнитель мой, - засмеялась Мерсинда с  томностью.  -  А  уж
силен, силен!
   - Да я его одной рукой свалил, - сказал Авросимов. [63]
   - Силен, спасу  нет...  Он  меня  на  руки  взял  и  в  лохань...  -  она
засмеялась. - Всю прямо в калачик свернул...
   - Да я ж его запросто свалил, - сказал Авросимов.
   - Силищи у него ужас, спаси Христос! - сказала она, вспоминая.
   - А я сильнее, - сказал Авросимов. - Хотите, я вас к потолку подниму? - И
он напряг мышцы, готовясь по первому ее знаку совершить геройство.
   - Вот он, силач мой, - засмеялась Мерсинда, не обращая внимания на нашего
героя. - Ох и силен!
   Авросимов почувствовал, что не может теперь отступиться,  не  может,  что
готов схватить ее в охапку и бежать с ней в комнаты, ото всех  подальше,  но
трезвое ее наставление уже руководило им, и он сказал, надеясь:
   - Пойдемте со мной, прекрасная Мерсинда... Я вас в лохани топить не буду.
   - Пойдемте уж, - согласилась она, словно только и ждала его  предложения,
и поднялась с ковра.
   Теперь уже с Мерсиндой пробирался наш герой на своих  дрожащих  ногах  по
шубам, наваленным в прихожей, теперь уже Мерсинду держал  он  за  руку,  все
больше поражаясь легкости, с которой она согласилась ответить на его любовь.
   И они вошли в ту самую  комнату,  из  ко[64]  торой  еще  совсем  недавно
возникла встрепанная Дельфиния, и Мерсинда, привычно и деловито  сняв  нагар
со свечки, уселась на красную  кушетку  и  с  легкой  усмешкой  выжидательно
уставилась на нашего героя, который, опустившись на стул, застыл.
   Так  они  молчали  несколько  минут.  Потом  Мерсинда,  теряя   терпение,
спросила:
   - Ну, что же мы с вами делать будем?
   Наш герой только слюну проглотил, а выговорить ничего не смог. Тогда  она
похлопала по кушетке.
   - Хоть рядом сядьте, горе вы мое...
   - Где... рядом? - выдавил Авросимов, теряясь окончательно.
   - Горе мне  с  вами!  -  засмеялась  она  одними  губами.  -  Идите  вина
выпейте... Ступайте же!
   Он встал и вышел и, уже не разбирая дороги,  ринулся  в  залу.  Дельфиния
встретилась ему, но он оттолкнул ее.
   - Ванюша, рыбонька, неучтивый какой! - проговорила она вслед.
   Он выпил вина прямо из бутылки. Пил, пока не почувствовал, что  ноги  уже
не держат. Бутылка выскользнула из  рук.  Вино  пролилось.  Покачиваясь,  он
направился обратно, не слыша, как  за  карточным  столом  снова  возгорается
спор.
   "А я, - подумал он, торопясь к заветной кушетке, - я вас могу до  потолка
поднять... Гренадер-то мне не чета..." [65]
   Он вломился в комнату и, не запирая двери, кинулся к кушетке,  где  ждала
его Мерсинда.
   - Ну вот, как хорошо-то, - успела шепнуть она, прижимаясь к нему.  -  Ну,
ну... Ну, ложитесь рядышком...
   Но Авросимов, напрягшись весь, медленно поднял ее над головой, отчего она
страшно взвизгнула, стала выгибаться вся, и,  видимо,  пальцы  его  ослабли,
разжались, и она со всей этой немалой высоты рухнула на пол.
   - Ой! - закричала она. - Убил! Убил!..
   Наш герой махнул рукой и вразвалку направился прочь.  "Убил!"  -  неслось
следом, но никто не бежал на помощь к Мерсинде,  что,  может  быть,  было  и
кстати, ибо никто не помешал Авросимову упасть на чью-то шубу и  провалиться
в небытие.
   ...Авросимов проснулся вскоре как от толчка. Он вскочил на ноги, чувствуя
глухую боль в голове и слыша, как в зале, перебивая друг друга, нехорошо так
бранятся его сотоварищи.
   О чем они?
   Нет, милостивый государь, вы бы лучше не  вопрошали  так,  по-пустому,  а
поставили бы себя на место  нашего  героя,  раздираемого  любовью  и  всякой
чертовщиной, которая со вчерашнего дня сушит  ему  голову.  Когда  на  месте
мирно  веселящихся  фигур  вы  застаете  ожесточение  и  желание   какого-то
оправдания неизвестно перед кем, каково-то вам, милостивый государь? И здесь
вы встречаете суд, и [66] здесь, изволите ли видеть, вам  задают  вопросы  с
гневом, пристрастием и насмешкой. А вы всё утверждаете себя, хоть  и  тщетны
ваши усилия, как тот злодей - перед лицом Комитета.
   Вот как вошел в залу Авросимов, глядя с  недоумением  на  своих  недавних
друзей, стоящих друг перед другом с видом молодых петухов, утверждающих свои
права.
   - Оставьте  меня,  господа,  -  сказал  гренадерский  поручик  совершенно
трезво. - Здесь не место и не время обсуждать мое поведение. Тем более что и
у вас рыльца в пушку...
   - Потрудитесь выбирать выражения, сударь! - прикрикнул молодой человек  с
оттопыренными красными ушами.
   - О чем они? - спросил Авросимов у Бутурлина, но  кавалергард  отмахнулся
от него.
   - Господа, - миролюбиво сказал он товарищам,  -  о  какой  смелости  идет
речь? Я забочусь о собственной  чести.  Мое  -  это  мое.  Мы  же  прелестно
веселились. Оставьте поручика...
   - Фу, позор какой! - засмеялся офицер, который миловался в начале  вечера
с Дельфинией, а именно - Сереженька. - Вы, Бутурлин,  напрасно  им  все  это
объясняете... Они же  притворяются...  Я,  дак,  палил,  например,  в  самую
гущу... А что? Или вот, когда мы князя Щепина вязали  на  площади,  даже  он
меня оправдал... Он мне сказал: "Вот я бы, к примеру, тебя  вязать  не  стал
бы... Я бы тебя - саблей... А ты великодушен, черт!" ...Сроду не забуду, как
[67] он это сказал. Ведь промеж нас - одно рыцарство  должно  быть,  понятия
чести...
   - Ну, пошел выворачиваться! - засмеялся со злостью гренадерский поручик.
   - Какие ж такие планы у него, - спросил Бутурлина  Авросимов,  -  что  он
муки-то за них принимать должен?
   Бутурлин сразу понял, кого имеет в виду наш герой,  поморщился,  что  его
отрывают от спора, потом засмеялся и сказал:
   - Ах, да что там за планы? Тщеславие одно... А ради чужого тщеславия кому
умирать охота? Даже государю...
   - Не касайтесь государя! - крикнул молодой человек с красными ушами.
   - Когда государь был великим князем, -  спокойно,  с  легкой  улыбкой  на
устах  сказал  гренадерский  поручик,   -   мне   довелось   в   охоте   его
сопровождать...
   Авросимов побледнел ввиду такой новости, губы у него пересохли, ему  даже
показалось, что он видит перед собой государя, шагающего по высокой траве  в
кожаном камзоле, высоких ботфортах, с мушкетом в руках.
   - ... Подстрелив кабана, - продолжал поручик неторопливо, -  и  будучи  в
расположении,  он,  смеясь,  заметил  окружающим  его,  что  разница   между
положением царя дичи и царя человеческого лишь в том,  что  за  этим  бегать
надо, а тот сидит и дожидается, когда его прикончат... [68]
   - Не верю! - захохотал Сереженька.
   Все зашумели. Поручик махнул рукой и выпил вина. Авросимов, ступая как по
иглам, приблизился к нему и спросил тихо:
   - Сударь, как это вы об государе говорите?
   - А что? - скривился  поручик.  -  Или  я  не  волен  говорить,  что  мне
заблагорассудится? - и снова выпил.
   - Да перестаньте, господа, - сказал Сереженька.
   - Господа, - сказал Бутурлин, - карты ждут.
   Вист продолжался. У нашего героя шумело  в  ушах  и  пальцы  дрожали.  Он
опустился на ковер и стал пить, как вдруг гренадерский поручик, уже  изрядно
хмельной, неожиданно приблизился и спросил, теребя усики:
   - Кто вы такой, чтоб меня судить?
   - Да это не я, - сказал Авросимов.  -  Это  они  вас  за  то,  что  вы  к
бунтовщикам симпатии высказывали...
   - Я? - скривил губы поручик. - А знаете ли вы, что я семь суток Пестеля в
Петербург конвоировал, имея, представьте, указание - стрелять,  коли  что...
Ага... Вот так сидел с ним...  -  и  он  опустился  рядом  с  Авросимовым  и
прижался плечом к его плечу. - Вот так сидел...
   - А он ничего?.. - спросил наш герой с присущим ему  любопытством.  -  Не
намеревался чего?..
   Он заглянул в стеклянные  глаза  поручи[69]  ка,  и  они  показались  ему
выразительными как никогда.
   - Два жандарма сидели в санях напротив, - сказал поручик. - Я - рядом,  а
они - напротив. Я ему  сказал:  "Эта  картина  изображает  нас  с  вами  как
единомышленников". Он засмеялся. "Вас это пугает?" - спросил он. "Нисколько,
- ответил я. - Даже поучительно весьма, не будучи виновным, ощутить  себя  в
таковой роли". Он снова засмеялся, потом сказал: "Один  Бог  знает  истинную
нашу вину, ибо в житейском смысле мы всегда виноваты друг перед другом..." -
"Однако везут вас, а не меня", - возразил я. "Один Бог знает истинную  вину,
- задумчиво повторил он. - Склонность служить общественному благу - не  есть
вина". - "Вы-то чем служили, позвольте спросить?" - удивился я.
   - Чем это он служил? - спросил Авросимов с негодованием и растерянностью.
   - "Чем же это вы  служили?"  -  спросил  я.  Он  стал  кутаться  в  шубу,
усмехнулся и ответствовал: "Мой полк был лучшим на царском смотре. Это ли не
служба?" Тут я заметил, что спящие дотоле жандармы бодрствуют и один из  них
косится в мою сторону.
   - Непонятно, непонятно, - удивился Авросимов.
   - Чего  же  непонятного?  -  рассердился  вдруг  поручик.  -  Ничего  вы,
любезный, не можете знать да и не должны... Кто вы такой? [70]
   - Я российский дворянин, - сказал Авросимов с вызовом  неожиданным.  -  У
меня двести душ... Я государю служу... А вы кто такой?..
   - Да пейте, пейте, - пробормотал поручик, погаснув. - Пейте...
   Они снова выпили, затем - еще... И  наш  герой  вдруг  почувствовал  себя
легко и уверенно и как бы сквозь туман различал  теперь  лица,  которые  все
были милы и доброжелательны и словно повернуты в его сторону, делясь  с  ним
какими-то таинственными приятными сигналами.
   Дышалось легко, вольно. Руки эдак плавно  вздымались  наподобие  крыл  и,
задевая плотный густой воздух, повисали в нем, медленно колыхаясь.
   Это  наступал  знакомый  покой  деревенского  утра,  лета;  речной  запах
поднимался с поля, освежая мысли; тревоги как не было; золотистая  соломинка
плавала в бокале с вином, изображая юную купальщицу.
   Вдруг в  залу  вползла,  медленно  перебирая  руками  по  полу,  плачущая
Милодора. Из-под измятого ее платья проглядывали  белые  чулки.  Туфелек  на
ногах не было. Она тоненько подвывала, отчего можно было  и  напугаться,  да
еще видя ее  белое  лицо  с  остановившимся  взором.  И  тотчас  в  прихожей
послышался крик, глухой, странный, а чей - было не понять.
   Авросимов поглядел на играющих, но  за  столом  никого  не  было,  а  все
устремились [71] прочь из залы, и  даже  Бутурлина  не  было  на  диване,  и
гренадерский поручик  исчез  странным  образом,  только  он,  Авросимов,  да
Милодора, все еще стоящая на четвереньках с диким  выражением  на  лице,  не
поддались общему стремлению.
   - Что же это, Милодорочка? - спросил Авросимов, но  она  не  слышала  его
вопроса, ибо он уже бежал на непослушных ногах по прихожей в  комнату,  куда
устремились гости.