вросимову захотелось вскочить  наподобие  медведя  и  взмахнуть  руками,
чтобы унтер, прошибив дверцу, летел в снег, и  глядеть,  как  он  там  будет
извиваться, но следующий вопрос подпоручика остановил его.
   - Неужто вам так лестны ваши обязанности? - спросил Заикин. [280]
   Унтер успел только подмигнуть  Авросимову,  как  дверца  распахнулась,  и
ротмистр Слепцов, румяный и счастливый, предстал пред ними.
   - Ну-с, - сказал он, - можно и отправляться.
   Тут унтер начал покорно выбираться вон, чтобы уступить место ротмистру, и
Авросимов глядел на его напрягшуюся шею, пока он медленно сползал с  сиденья
и протискивался в дверцу, и сердце нашего героя  сильно  скакнуло  в  груди,
ударилось обо что-то, и он ринулся к выходу... От сильного его толчка  унтер
рухнул в придорожный снег, распластавшись, и наш герой  заторопился  следом,
будучи не в силах удержаться в кибитке.
   - Ба, - засмеялся Слепцов, - что за оказия!
   - Ноги размять, - сказал Авросимов. - А ты что же это  падаешь,  любезный
друг? - обратился он к унтеру, который наконец поднялся.
   - Ваше высокоблагородие меня толкнули-с маленько, - сказал тот, стряхивая
с шинели снег и недобро поглядывая на нашего героя.
   - Пьян ты? - спросил, смеясь, Слепцов. - Ступай на место!
   Жандарм заковылял к  своей  кибитке.  Золотая  соломинка  пересекала  его
спину.
   Первое время они ехали молча.
   Подпоручик, бывший свидетелем стран[281] ной сцены,  разыгравшейся  перед
ним,  изредка  взглядывал  на  Авросимова;  ротмистр,  вспомнив  о  дорожных
фантазиях нашего героя, вдруг поник лицом, глаза его  сделались  печальны  и
настороженны, счастливое выражение исчезло.
   Что же касается нашего героя, то он попросту  спал  или  делал  вид,  что
спит, во всяком случае, глаза его были  закрыты,  голова  откинута,  а  щеки
терялись в густом приподнятом воротнике.
   И все-таки он не спал, а, полный случившимся, заново все это переживал  и
изредка поглядывал синим своим торопливым  глазом  на  бедного  подпоручика,
лишенного даже права постоять за себя.
   Тут перед нашим героем возникла давняя сцена в злополучном флигеле, когда
прекрасные его, Авросимова, друзья и Сереженька, покойный ныне, допытывались
у капитана, как же это он смел даму оскорбить, хотя  он  никакой  дамы  (вот
крест святой) не оскорблял, а посему дергался в разные стороны,  не  спуская
взора с желтой ладони Бутурлина. И вот, вспомнив  эту  историю,  наш  герой,
конечно, мог преспокойно  двинуть  псу  по  его  напрягшейся  шее,  а  после
спрашивать, что, мол, случилось, и полезть  обратно  в  кибитку,  недоуменно
пожимая плечами, то есть он так и поступил, да удар  был  слишком  вял  (вот
жалость!), так, толчок какой-то. [282]
   - Простите, господин подпоручик, - вдруг сказал ротмистр,  -  я  вынужден
был приказать унтеру занять мое место на время стоянки, хотя  сие  вовсе  не
указывает на мое к вам недоверие, а просто инструкция...
   - Да уж пожалуйста,  -  откликнулся  Заикин,  не  поворачивая  головы,  -
поступайте как знаете, сударь.
   - Но вы не должны на меня быть в  претензии,  ей-богу...  Давайте-ка  обо
всем забудем, а попросим господина Авросимова продолжить  свои  фантазии,  а
там, глядишь, и моя Колупановка вывернется.
   - Эээ, - сказал Авросимов, - я и придумать больше ничего  не  могу.  Ведь
вот как стройно все получалось, а тут не могу, да и только. А  вы,  господин
ротмистр, стало быть, и  мне  не  доверяете,  ежели  считаете  долгом  своим
жандарма...
   - Да что вы, Господь с вами, - обиделся Слепцов. - Но  видите  ли,  какая
штука. Ежели, предположим, преступнику вздумается бежать и он, ваш  пистолет
отобрав, вам же его в лоб и уставит,  вы  ведь,  милостивый  государь,  руки
вскинете, и все тут, верно?
   - А жандарм? - усмехнулся наш герой.
   - А жандарм, сударь, при исполнении служебных обязанностей и рук подымать
не смеет, а ежели и поднимет, так чтобы на преступника накинуться... [283]
   В этом ответе ротмистра было ровно столько резону, чтобы не возражать,  а
только глянуть краем глаза на подпоручика, которого  так  открыто  именовали
преступником.
   Ах, милостивый государь, мы всегда беспомощны, когда правы, ибо неправота
лихорадочно обзаводится доказательствами, и она тут же все это вывалит  вам,
и вы отступите, ибо она свое дело знает, а правота об том не заботится: мол,
ежели я правота, так и без всего всем ясно, что я правота. Вот так.
   Наконец, как снова поменяли лошадей, и уже  другой,  молоденький  жандарм
насиделся в кибитке вместо унтера Кузьмина, они снова  тронулись.  Авросимов
почувствовал,  что  голод  его  истерзает  и  холод  замучает,  а  каково-то
подпоручику в его шинелишке?
   Ротмистр словно услыхал его размышления, а может, и его  проняло  холодом
да голодом, но он первым нарушил длительное молчание и сказал подпоручику:
   - Вы простите, сударь, что я так долго  не  распоряжаюсь  покормить  вас.
Ежели на пути - так мы время потеряем, а уж доберемся  до  Колупановки,  там
вам будет все, чего ни пожелаете, ей-богу.
   - Да я уж терплю, - улыбнулся Заикин, - мне другого исхода теперь нет.
   Поверите ли, как это ужасно, когда человек улыбается,  произнося  горькие
слова!
   И наш герой об  этом  же  подумал,  и  снова  [284]  волна  сочувствия  к
подпоручику и расположения к ротмистру окатила его.
   "А ведь он мог бы и не извиняться,  -  подумал  Авросимов,  -  а  он  вот
извиняется".
   Так они ехали. День, как это говорится, миновал, и  веселое  да  недолгое
северное солнце закатилось, только  краешек  его  багровый  еще  маячил  над
лесом, отчего сосны да ели протянули длинные тени, синие  и  неподвижные.  И
вот тогда, когда мучения голода и молчания  и  всяких  мыслей  достигли  уже
предела, кибитка  скользнула  в  лес,  вынырнула  затем  и  перед  путниками
открылась восхитительная картина. Тракт серебрящейся змеей  уходил  вниз,  к
застывшей реке, за которой снова начинался взгорок. На том взгорке, в зимнем
саду, расположилась белая усадьба, и восемь колонн отчетливо  вырисовывались
в сумерках, а за усадьбой, за садом, тянулась Колупановка,  переваливаясь  с
пригорка на пригорок, будто старая баба с коромыслом.
   Вожделенные тепло и сытость были теперь рукой подать, но смутное ощущение
тревоги, уже знакомое, пропавшее было на солнышке, снова шевельнулось в душе
нашего героя.
   - Господа, - сказал ротмистр Слепцов,  -  мне,  господа,  очень  по  душе
пришлись ваши фантазии, - и он кивнул нашему герою.  -  Давайте  же  сделаем
вид, что нет перед нами этой печальной цели, что мы  просто  завернули  сюда
для отдыха и все мы равны. [285]
   -  Мне  все  равно,  -  не  поднимая  головы,  отозвался  подпоручик.   -
Поступайте, как сочтете нужным.
   - Вот и славно, - обрадовался Слепцов. - Я жандармов отправлю в  деревню,
чтобы они нам глаз не мозолили, да велю  им  молчать  обо  всем.  Мы  славно
отдохнем, господа.
   Будто услыхав слова об отдыхе, кибитка  ринулась  с  пригорка,  пересекла
реку по синему льду и заскрипела по садовой аллее.  Вот  и  усадьба.  Вот  и
крыльцо под снегом. И точно:  молчаливая  дворня  застыла  на  том  крыльце.
Кибитка   остановилась.   Ротмистр   распахнул    дверцы.    Его    радостно
заприветствовали, и это разлило по всему телу нашего героя  умиротворение  и
предвестье покоя.
   Повсему дом этот был построен недавно, всего в конце  прошлого  века,  но
как-то  быстро  обветшал;  видимо,  сырость  и  ветры,  дующие  на  взгорке,
решительно творили свое дело, так что колонны  облупились,  а  в  широких  и
гостеприимных сенях паркет кое-где вздыбился и отстал, так что руке  доброго
и неумелого деревенского мастера пришлось там и сям  оставить  следы  своего
мастерства в виде желтых сосновых заплат, прочных, но грубых.
   Правда, этого никто толком и не замечал из  приехавших,  ибо  челядь  так
искренне радовалась  приезду  барина,  а  путники  так  сильно  продрогли  и
оголодали, что обволокшее их тепло и пробивающиеся с кухни нехит[286] рые  и
здоровые ароматы приятно закружили головы.
   - А вот и Дуняша, - громко провозгласил ротмистр, - хозяйка сего  гнезда,
- и указал рукой на черноглазую вострушку, которая, вспыхнув вся от  радости
и смущения, загородилась концом белого платка.
   - Милости просим, - пропела она из-за этого своего прикрытия.
   - А что, Дуняша, чем ты  нас  побалуешь?  -  спросил  ротмистр,  скидывая
шинель и знаком приглашая попутчиков последовать его примеру.
   - Чем же вас баловать, свет вы наш? - пропела Дуняша, уже не таясь.
   Авросимов глянул на подпоручика. Тот стоял в стороне, уже без шинели,  и,
если бы не небритые щеки, можно было бы подумать, что он и  впрямь  прикатил
сюда в гости, а завтра, на заре, помчится обратно к Настеньке своей или  еще
к кому, ибо у всякого есть к кому торопиться.
   - Будто ты и не знаешь, чего я люблю, - засмеялся ротмистр.  -  И  гостям
моим будет любопытно.
   И тут она опустила глаза.
   "Эге!" - подумал наш герой, любуясь девушкой.
   - Идемте, господа, - пригласил ротмистр, и процессия тронулась.
   Вечер  выдался  особенный,  надо  вам  ска[287]  зать.   В   тесной,   но
гостеприимной столовой круглый стол встретил путников уже припасенной на нем
семьей  графинов  и  графинчиков,  поигрывающих  отраженным  светом  свечей,
хитросплетением граней и тонов от белого до темно-вишневого.
   Старые и позабытые вниманием кресла были  удобны  и  мягки,  даже  легкий
скрип не нарушал уюта, а, напротив, добавлял к нему нечто, подобное  песенке
сверчка.
   Еще не успели уставить стол обещанными яствами, а уж у дверей вдоль стены
начали выстраиваться девушки, готовые грянуть песню.
   Ротмистр Слепцов глядел  на  их  приготовления  с  улыбкой.  Особенно  он
вспыхивал,  стоило  только  милой  Дуняше  посмотреть  на  него.  Вдруг   он
наклонился к подпоручику:
   - Все это ради вас, милостивый государь... Я хочу, чтобы вы поняли, как я
к вам отношусь. То, что там, в Санкт-Петербурге, - все это вздор. Истинное -
здесь. Видите, как вам все рады? Вон и  Дуняша,  а  она  иной  петербургской
барышне не уступит, и она... Видите?  И  все  это  для  вас...  Как  она  их
расставила с толком...
   -  Благодарю  вас,  -  отвечал  подпоручик,  обводя  рассеянным  взглядом
сборище. - Благодарю...
   - Ах, грустно мне глядеть на вас, - шепнул Слепцов, - да не горюйте,  все
обойдется... [288]
   Генерал очень доволен, что вы сами вызвались  место  указать.  Будет  вам
снисхождение...
   В этот момент подали щи. Аромат их был так силен и густ, что бледное лицо
подпоручика покрылось пятнами и по горлу прошла судорога.
   - Однако вас любят ваши люди, - заметил Авросимов ротмистру.
   - Ах, - сказал Слепцов, - мой батюшка был человек крутого нрава, да скоро
уж год, как помер. При нем им житья не было. А я человек  добрый,  и  им  со
мной хорошо. Вот Дуняша, видите? Она теперь у них главная  хозяйка.  Я  рад,
что им хорошо. Они ведь тоже люди,  не  правда  ли,  сударь?  А  вот  друзья
господина подпоручика утверждают, что сие - рабство... Так ведь что понимать
под  рабством?  Вы  вот  спросите-ка  их:  хотят  они  со  мной  расстаться?
Спросите... А ведь у другого и вольный - раб, ей-богу... Однако  вот  и  щи.
Прошу вас, господа, без церемоний, - и он первый  поднес  ко  рту  дымящуюся
ложку.
   Остальные сделали то же самое. Теперь полагалось  приступить  и  к  вину.
Ротмистр поднял рюмку. Вино заиграло на свету. Дуняша, не  сводящая  глаз  с
барина, махнула рукой, и хор повел вполголоса:

   На заре, на заре
   Настя по воду пошла...

   "Опять Настя,  -  подумал  наш  герой,  млея  от  вина  и  щей.  -  Опять
Настенька". [289]
   - Как они вас ублажают, - засмеялся ротмистр подпоручику.  -  А  как  они
ведут! Слышите?  Эти  вот,  что  фальцетом,  плутовки.  Ах,  словно  ниточка
натянутая!..

   Настя по воду пошла...

   Действительно, милостивый государь, хор  был  ладен  и  чист,  и  высокие
голоса девушек вызывали в сознании  образ  прозрачного  ключа  с  прохладным
бархатным дном.

   Белой рученькой качнула, прощай, матушка моя!..

   И по этому прохладному дну - две быстрые тени: золотая и серебряная,  две
легкие тени, которых и не углядишь, ибо  над  ключом  склонились  стебли  да
цветы и от них тоже тени, и они тоже переплелись. А вода звенит:

   ...Ты прощай, ты прощай, ты не спрашивай: "Зачем?"

   Две тени, золотая и серебряная, это ведь - две рыбки,  это  ведь  символы
чистоты и веры. Они, хоть слабые да беспомощные,  но  разве  ж  не  они  нам
мерещатся? Нам, погрязшим в крови и безумстве? Поглядите-ка на Дуняшу, какие
у нее руки!  И  два  передних  белых  зубочка  слегка  приклонились  один  к
другому... Когда их видно - голова кружится.

   ...Ты не спрашивай: "Зачем?"... [290]
   Тут, глядя на эту царевну, все позабудешь: и Милодору, и Амалию Петровну,
и горести свои. Пой, рыбка золотая! Звени...

   Под горой стоит рябина, красны ягодки на ней

   - Ешьте, ешьте, друг золотой! - сказал подпоручику Слепцов. - Пейте, ни о
чем не горюйте. Ах, Дуняша, как она их!.. Как поют они, как поют!.. Вы и мои
слова давешние забудьте, будто их и не было. Генерал  Чернышев,  после  того
как Пестеля  арестовали,  никак  в  себя  прийти  не  мог  -  руки  дрожали.
Наливайте, пейте... Эй, вина!
   Тотчас две темные молнии метнулись по комнате, забулькало  вино,  круглый
стол сузился, и сидевшие за ним сошлись  лбами  и  поглядели  в  глаза  друг
другу. Наш герой отчетливо ощущал прикосновение  горячего  лба  ротмистра  и
холодного, влажного - Заикина.
   - Вы принимали участие  в  арестовании  Пестеля?  -  спросил  подпоручик,
борясь со сном.
   - А как же, - вздохнул ротмистр. - Куда генерал, туда и я.
   - А не боялись, что он стрелять будет? -  спросил  Авросимов,  надавливая
лбом на лоб ротмистра.
   - А вы его жалеете? - в свою очередь полюбопытствовал ротмистр. [291]
   Под рябиной стоит Ваня, одною его люблю!

   Тут хор стих, затрепетал  весь,  будто  ключ  чудесный  помутился,  будто
непогода какая ударила, будто ветер набежал и  спутал  стебли  да  цветы,  и
золото да серебро потускнело на рыбках, притихших в  той  темной  воде,  где
донный ил под их плавниками всплыл вдруг, загораживая все от людских глаз.

   Одною его люблю

   Господи, да почему же грустно-то так? Да ты люби, люби! Радуйся! Уж  коли
он ждет тебя под той рябиной чертовой,  так,  стало  быть,  любит  Брось  ты
коромысла свои дурацкие, падай в охапку к  нему,  цалуй!  Счастье-то  какое:
любит! Тут одни других арестовывают, кто смел - тот и съел, а  этот-то,  под
рябиной который, он ведь тебя любит! Ждет тебя, дуру. Чего ж ты плачешь-то?
   Вино уже успело пробежаться по всем жилочкам и теперь жгло огнем.
   - Не пойму я, - зашептал ротмистр нашему герою,  -  чего  вас-то  с  нами
послали? Вы мне всю обедню испортите. Какой он,  Пестель,  однако,  в  вашем
воображении герой. Вы что, за дурака меня держите?
   Авросимов глянул на Дуняшу Она и сама на него  глядела,  не  чинясь,  без
скромности. "Ты одна, одна в душе моей, Дуняша!"  -  крик[292]  нул  он  про
себя, но она покачала головой, да так грустно: нет, мол. Не верю.
   - Запомните, сударь, - совсем трезво сказал ротмистр. - Пестель  -  глава
заговора, и всякое упоминание его имени с симпатией может  порядочным  людям
прийтись не по вкусу. Уж вы,  господин  Авросимов,  выбирайте,  чью  сторону
держать, да чтоб об том известно было...
   Выбирайте, выбирайте... Вот она и выбрала того, который под рябиной. И  с
матушкой попрощалась.
   Девушкам поднесли вина. Они выпили все разом. Утерлись  белыми  рукавами.
Поклонились. И с самого  краю  откуда-то,  будто  месяц  выплыл  в  лодочке,
потянулся голосок, один-единственный:

   Не плачь, не плачь обо мне
   Не плачь, не плачь обо мне

   - Ой, ой! - закричал Слепцов. - Сердце разорвете!
   Воистину сердце разрывалось от звуков этого голоса,  при  виде  Дуняши  и
подпоручика, который уже не ел, не  пил,  а  сидел,  высоко  подняв  голову,
закрыв глаза, неподвижно, будто и нет ничего вокруг. Наш герой подумал,  что
паутинка прочно вкруг Заикина обвилась. А на что же он,  бедняга,  надеялся,
когда в Комитете божился, будто знает, где  она  лежит,  страшная  Пестелева
рукопись? Да  как  божился!  "Я,  я,  я  знаю!  -  говорил  как  в  умо[293]
помрачении. - Велите меня послать! Я укажу". Но это сомнение  вызывало,  ибо
не мог бедный подпоручик иметь отношение к тому,  как  рукопись  прятали.  И
генерал Чернышев, тот главный паучок, собаку съевший в таких делах, тогда  и
спросил: "Вы сами зарывали?" - "Сам, сам!" -  крикнул  Заикин,  бледный  как
смерть. Ах мальчик, а не напраслину ли ты на себя возвел? И  он,  Авросимов,
строчил тот протокол, и голова его гудела в сомнении. Ведь, судя  по  всяким
там намекам, братья Бобрищевы-Пушкины к сему причастны были, но они  сами  -
ни в какую, а он вызвался. Уж  не  обман  какой?  Не  для  отвода  ли  глаз?
"Значит, вы сами зарывали? - спросил Чернышев. - А передавал-то  вам  уж  не
сам ли Пестель?" - "Я сам зарывал, - отвечал подпоручик, - а кто  передавал,
сказать не могу". Тут он, мальчик этот, побледнел пуще прежнего. "Да как  же
так, - удивлялся Чернышев, - вас в те поры и в Линцах-то не было". - "Был! -
снова крикнул Заикин. - Проездом был, ваше превосходительство. Случай свел".
Ну вот, случай так случай, бедный мальчик-подпоручик, какая вокруг паутинка!
   Наш герой поднял от  раздумий  голову  и  тут  увидел,  что  девушки  уже
покидают комнату, и одна лишь Дуняша замешкалась в дверях, и  обернулась,  и
снова глянула прямо в глаза ему.
   - За такую песню полжизни отдаю, на! - крикнул ротмистр.  -  Да  бери  же
ты!.. [294]
   Но Дуняша все глядела на Авросимова и так вот, не сводя с  него  глаз,  и
вышла прочь, и исчезла за дверью.
   Пора было и ко сну отправляться.
   - Она  на  меня  так  глядит,  -  сказал  ротмистр,  -  что  все  во  мне
переворачивается. Верите ли, иногда даже думаю:  да  пропади  всё!  ан  нет,
утром-то и отойдешь...
   - А вы не удерживайте себя, - сказал Авросимов. - Уж ежели она именно вам
улыбку шлет, чего же ждать?..
   - Что вы, господин Авросимов, - засмеялся ротмистр, - у нее жених...
   - Да черт с ним, с женихом! - выпалил наш герой. - Да вы его на  конюшню!
Чтоб он знал...
   - Это невозможно, сударь, - изумленно сказал Слепцов. -  Это  не  в  моих
правилах.
   Они разбудили уснувшего в своем кресле подпоручика, и все  трое  медленно
отправились по коридору.
   Представьте себе  длинный  коридор.  Одна  его  стена  глухая,  увешанная
картинами, писанными маслом,  в  золоченых  рамах,  из  которых  выглядывали
тусклые физиономии ротмистровых  предков;  по  другой  стене  -  две  двери,
ведущие в комнаты, предназначенные нашим гостям: первая - Авросимову, вторая
- подпоручику, а сам ротмистр намеревался устроиться  в  дальней,  венчавшей
коридор.
   Сон у подпоручика как сдуло, ибо, при[295] выкший к  казематам  крепости,
он никак прийти в себя не мог от благ, выпавших на его долю, когда ни цепей,
ни охраны, а сытость и любовь.
   - Вы не сомневайтесь в моей порядочности, - сказал  ему  ротмистр.  -  Я,
конечно, связан присягой и приказом, но что касается моего дома -  здесь  вы
можете чувствовать себя вполне свободно. Уж как могу, я  стараюсь  облегчить
вашу участь, вы это, надеюсь, видите...
   Подпоручик, тронутый всем этим, горячо благодарил доброго хозяина и вошел
в свою комнату.
   Авросимов также, в свою очередь, поблагодарил  хозяина  за  хлеб-соль  да
ночлег.
   - Вот моя комната,  -  сказал  ему  ротмистр.  -  Так  уж  коли  что,  не
стесняйтесь меня будить, - и отправился, не найдя для нашего героя ни одного
ласкового слова.
   Авросимов неловко хлопнул дверью и огляделся. Комната была  невелика,  но
уютна. Большое окно смотрело в зимний сад, озаренный  новой  луной.  От  нее
пятно лежало на  паркете.  По  стенам  темнели  картины,  старинное  кресло,
обращенное к окну, словно приглашало