хивал перед ним, стоило ему войти  в
ворота. Заприметил он ее не потому, что была  она  как-то  уж  там  особенно
сложена, хотя сложению ее многие могли бы позавидовать,  и  не  потому,  что
лицо ее поражало совершенством, нет... Но стояла она всегда в одном и том же
месте - у самого угла соборной ограды, всегда в стороне  от  грустных  своих
соплеменниц, всегда с лицом, обращенным туда, где тянулись стены  Никольской
куртины, страша своими мрачными окнами, и всякий раз стоило войти в  ворота,
как она оказывалась на виду, - вот что  запоминалось.  Она,  [231]  конечно,
могла  бы  показаться  даже  девочкой-подростком,  кабы  не  туалет  дамы  и
недетская скорбь в лице.
   Наш герой, входя во двор, норовил  сделать  крюк,  чтобы  пройти  от  нее
поближе, хотя это не всегда было  возможно,  так  как  явное  приближение  и
бесцеремонное разглядывание легко могло сойти за наглость, к чему  Авросимов
приучен не был. Но когда это оказывалось  возможным,  он  видел  мельком  ее
лицо,  полуприкрытое  черной  кисеею,  и  легкое  таинственное   ожесточение
возгоралось в нем и как бы вливало в него новые силы.
   Прекрасно, милостивый государь, ожесточиться при виде скорби, однако так,
чтобы рук при этом не опустить, а почувствовать себя человеком...
   Вот и на этот раз, войдя, он тотчас же  ее  и  узрел.  Слегка  прислонясь
спиной к ограде, она стояла на своем  месте  неподвижная,  как  изваяние.  И
снова он, сам того не желая, бессознательно как-то, чуть свернул  со  своего
прямого пути, как вдруг она заволновалась, отклонилась от ограды,  протянула
вперед руки, и Авросимову даже почудился легкий  стон,  выпорхнувший  из  ее
груди.
   Он глянул вслед за ней. Через крепостной двор, мимо собора, по утоптанной
многими  ногами  снежной  тропе,  медленно  двигалась  печальная  процессия.
Конвойные солдаты лениво несли ружья, уже привыкнув к своей  [232]  роли,  и
зимнее солнце неровно играло на штыках. Высокий  худой  юноша  шел  впереди.
Из-под фуражки выбивалась  черная  прядь,  похожая  на  распростертое  крыло
раненой птицы. На сей раз, что было удивительно, платка на лице не было.
   Наш герой узнал молодого человека, ибо сталкивался с  ним  в  Комитете  в
начале следствия. Фамилия ему была Заикин, это помнилось весьма, ибо имелось
известное противоречие между утонченными и благородными  чертами  офицера  и
его фамилией, как бы из простых. Господи, но как же  он  переменился  с  тех
недавних пор! Теперь это был изможденный и даже несколько сутулый  арестант,
и плохо выбритое желтое его лицо с ввалившимися щеками даже отвращало, да  и
весь его вид, помятый и несвежий, сразу  напоминал  о  сырости  каземата,  о
преступлении, о казни, о том, что все перевернулось, и это  не  дурной  сон,
который можно развеять.
   Еще совсем недавно при первой встрече  в  Комитете  наш  герой  при  виде
молодого статного подпоручика с дерзкими глазами испытывал гнев,  да  и  как
было не гневаться, когда перед вами возник  злодей  с  бледным  от  волнения
лицом, но неукротимый в  своем  упрямстве?  Однако  теперь,  словно  майское
облачко, рассеялся этот первоначальный гнев,  потому  что  сколько  ж  можно
гневаться на прибитого и уничтоженного  врага?  Да  и  враг  [233]  ли?  Ах,
сколько соблазнов нас подкарауливает на  пути  нашем!  И  мы  только  тем  и
отличаемся один от другого: поддались или не успели. Уж коли поддались,  так
те, которые еще не поддались, нас судят и здраво так об сем  рассуждают,  не
замечая, как и к ним исподволь подступает соблазн и хватает их за сердце,  и
тогда уж мы камни в них мечем и улюлюкаем и анафеме предаем. Ведь предаем? И
всем, всем это грозит, всех соблазны подстерегают... А императора?.. На  сей
вопрос Бутурлин бы рассмеялся, хотя это печально. Печально, что все ведь это
- игра, в которую от скуки играют. И все генералы играют,  потому  что,  как
только кончат играть, так тотчас же от всего их генеральства одни мундиры да
эполеты останутся. И конвоиры эти играют,  а  иначе  их  запорют,  если  они
скажут, что это все, мол, игра, а чего в нее играть, коли пахать надо.  Все,
все играют, кто пока от соблазна свободен, судят соблазненных, казнят их...
   Эта мысль и  другие  ей  подобные  мелькнули  в  голове  нашего  героя  с
быстротою молнии за тот краткий промежуток, когда пленный подпоручик  Заикин
не успел и трех шагов проделать.
   И тут снова словно глубокий стон вырвался из груди молодой  дамы,  и  она
пошла к нему навстречу.
   Узник  остановился  пораженный,  и  подобие  улыбки  озарило  его  черты.
Конвоиры сме[234] шались. Авросимов неведомо как очутился рядом с ними в тот
самый момент, когда молодой человек и дама сблизились. На груди у Авросимова
под шубой шевельнулся английский пистолет. Да что пистолет? У вас бы  сердце
шевельнулось, когда бы вы там очутились хоть на мгновение.
   Что они успели сказать друг другу и успели ли, Авросимов не  заметил,  но
тут же один из конвойных, опамятовавшись,  шагнул  меж  ними,  и  наш  герой
увидел ее лицо, полное тоски и отчаяния.  Он  было  бросился  к  ней,  чтобы
проучить бедного конвоира, но было поздно. Заикина уже вели к комендантскому
дому,  и  он  только  и  мог,  что  шею  выворачивал,  оглядываясь  на  свою
возлюбленную, и кивал ей, кивал... Она же снова стояла неподвижно.
   - Не плачьте, сударыня, - сказал наш герой как можно ласковее.
   Тут она взглянула на него своими круглыми глазами, в которых не  было  ни
слез, ни скорби, а гордый вызов, один лишь гордый вызов.
   - А вы-то кто, чтобы меня утешать? - сказала она.  -  С  чего  вы  взяли,
будто я плачу? - И снова  стала  глядеть  вослед  подпоручику,  который  уже
входил в здание.
   - Я помогу вам, - сказал он упрямо.
   - Мой брат не нуждается в вашем участии.
   - Вы прикажите только, -  и  он  стянул  шапку  с  головы.  -  Вы  только
прикажите... Как [235] у меня сердце горит, чтобы помочь вам! - И рыжие  его
космы вспыхнули вдруг, приведя ее в некоторое изумление.
   Он вдруг увидел себя в ее глазах. Он стоял в  них,  большой,  без  шапки,
румяный от молодости и мороза.
   Она качнула головой и пошла к воротам крепости.
   - Сударыня, - тихо позвал он, - смилуйтесь, сударыня... Я не обманщик.
   Она уходила. Тогда наш герой, боясь потерять ее, шагнул следом,  но  она,
видимо, услыхала, как скрипнул снег под его ногами, и заторопилась.
   Тут-то  его,  недоумевающего,  и  застал  Павел  Бутурлин  и  потащил   в
комендантский дом, журя за медлительность, ибо там судьба его,  быть  может,
складывается наипрелестнейшим образом...
   - Каким же это? - не понял наш герой.
   - А ты иди, иди, Ванюша, - загадочно усмехнулся Бутурлин. - Лови  момент,
лови момент... Чем это ты угодить-то смог?
   В скором времени все это выяснилось, как  только  ввалился  наш  герой  в
комнату, служившую временным кабинетом правителю дел господину Боровкову.
   - Ну-с, вот так, значит, - сказал Александр Дмитриевич, - повезут  завтра
подпоручика Заикина в Малороссию,  дабы  он  указал  место  сокрытия  одного
ужасного документа... [236]
   В небольшое окно кабинета виднелся крепостной  двор,  ворота,  в  которые
скрылась сестрица подпоручика, полная тайны и волшебства, хотя могло  и  так
случиться, что она уходить раздумала и вот-вот вернется...
   "Вот и опять о подпоручике речь, - подумал наш герой, - судьба мне с  ним
связанным быть", - и обрадовался при этом.
   - ...ужасного документа, именуемого Русской Правдой, - продолжал меж  тем
Боровков и при этом странно улыбнулся одними  губами.  -  Я  хочу  дать  вам
понять, что вы должны в сем предприятии участвовать тоже, и участвовать вы в
нем  должны  с  трезвой  головой  и  с  ясным  сознанием,  проникшись   всей
ответственностью дела.
   - Слушаюсь, ваше высокоблагородие, - сказал наш герой, словно он был и не
дворянин вовсе, а так некто, и при этом он снова покосился в окно:  а  вдруг
она  появится  "Истинно  судьба,  -  подумал  он  -  Вот  и  мне  с  ним,  с
подпоручиком, ехать, а он мне как брат"
   - Я что имею в виду, - сказал Александр Дмитриевич, снова улыбаясь одними
губами и пристально всматриваясь в  глаза  нашему  герою,  -  вы  преотлично
грамотны и поможете составить опись найденного и  различные  донесения,  кои
могут понадобиться.
   Во дворе постепенно темнело, и она не появлялась. Зато  множество  других
печальных [237] женщин передвигалось по двору в надежде на удачу.
   -  ...  начальником  команды  вашей  будет  ротмистр  Слепцов,  -  сказал
Боровков. - Поедете затемно, втайне. Я что имею в виду: преступника ублажать
не следует, но и не игнорируйте,  ежели  он  почему-либо  упираться  станет,
смягчите его, смягчите.
   "Не старый еще, - подумал наш герой о Боровкове, - а в каких правах!"
   - Вот как повезло тебе, Ванюша, - сказал, усмехаясь, Бутурлин, когда  они
вышли. - Какое тебе доверие.
   Голова у Авросимова слегка кружилась, и усмешка Бутурлина пришлась ему не
очень по душе. Да и времени теперь до отъезда оставалось совсем  ничего.  Но
не успел он в своей канцелярии как следует  позаниматься  перепискою  бумаг,
как совсем завечерело и его снова кликнули к Александру Дмитриевичу.
   Боровков  встретил  его  своей  редкой  ускользающей   улыбкой,   которая
загоралась и тут же гасла, словно ее и не было, и при этом была столь слаба,
что думалось: а улыбка ли это? А может, вовсе и не  улыбка,  а  подергивание
губ?
   - Ну-с, - сказал Боровков, - я вот что хотел уточнить с вами, любезный, -
и он улыбнулся, - что же это вы, любезный, упустили из фразы  важное  слово?
Гляньте-ко, гляньте-ко, было "злонамеренное тайное об[238] щество", а у  вас
просто "тайное общество"? Позабыли-с?
   - Виноват, - пролепетал наш герой, - и точно позабыл, виноват...
   - Не винитесь, не винитесь, сударь, это я вам в  острастку  говорю...  Не
дай Бог, - и он улыбнулся, - попадет сия ошибка на глаза членам  Комитета!..
Хорошо еще, что одна. Не так ли, сударь?
   За окном уже было темно, только  несколько  фонарей  помаргивали,  ничего
вокруг не освещая.
   - Верю, - сказал Александр Дмитриевич, - что это недоразумение, - и снова
улыбнулся. - А я листаю ваши бумаги, листаю, глядь - пропуск. Я весь  потом,
сударь,  за  вас  покрылся.  Ведь  не  предлог  пропущен   бесполезный   или
какое-нибудь там междометие... нет, характеристика,  сударь.  Представляете,
что могло бы выйти?
   - Представляю, - прохрипел наш герой.
   - Уж тут я начал поспешно так искать, нет ли второй ошибки подобной. Ведь
ежели одна, она и есть ошибка, коли две да одинаковых? Это ведь уже система,
сударь, - и он улыбнулся. - Пособничество в укрытии злого умысла...
   - Одна, одна, - сказал Авросимов.
   - Одна ошибочка, одна, - согласно закивал головой Боровков.  -  И  вот  я
листаю, и что же вы, сударь, думаете? Вот глядите-ко, [239] глядите-ко,  где
допрашиваемый  свидетель  капитан  Майборода  Аркадий  Иванович  определенно
высказывает, что,  мол,  заговор,  вот  глядите-ко,  глядите-ко,  его  рукою
написано: "...сие ужасное скопище заговорщиков", а у вас?  "Заговорщики",  и
только. Пропало отношение, пропало...
   - Дозвольте, я исправлю, - сказал наш герой, холодея.
   "Как же это я допустил?!" - подумал он с ужасом, протягивая руку к перу.
   - Я сам исправлю, - улыбнулся Боровков и, взяв перо, понес его  к  листу,
но не донес и отложил на прежнее место.
   - Позвольте мне, милостивый государь. Черт попутал...
   - А я уже исправил. Вот так хорошо будет.
   - Да как же так? - удивился Авросимов. - Вы же и не вписывали ничего!
   - Нет, вписал, - сказал Александр  Дмитриевич  и  долго  глядел  в  глаза
Авросимову. - Вписал... - и улыбнулся,  словно  наслаждаясь  страхом  нашего
героя.
   Так они молча смотрели  друг  на  друга.  То  есть  Александр  Дмитриевич
смотрел, а Авросимов подставлял ему под взгляд то щеку, то другую, то лоб.
   - Я что имел в виду, - сказал  Боровков,  -  а  может,  и  не  нужны  эти
словесные  украшательства?  Следствие  -  акт  серьезный,  сударь.  -  И  он
улыбнулся. - Вы сие отвергли,  а  в  этом  [240]  есть  резон.  Вы  отвергли
сознательно? Сознательно. Вы не эмоциями руководствовались.  А  ведь  эмоции
нас могут закружить да не туда завесть, сбить с толку. Поняли вы меня?
   - Нет, - выдохнул Авросимов.
   - Да вы поняли, поняли...
   - Нет, нисколечки...
   - Я что имею в виду, - сказал Боровков терпеливо, - я имею вашу  честь  и
будущность...
   - Виноват, - сказал Авросимов.
   - Да я не виню вас. Ежели это  сознательно,  то  это  одно,  а  ежели  по
глупости, то совсем и другое, - и он улыбнулся.
   - Не знаю, - еле слышно выдавил наш герой, моля Бога, чтобы это был  сон.
- Да я не виню вас, - сказал Боровков, - напротив, видя ваше замешательство,
я не нахожу ответа: можно ли на вас полагаться?
   "Где уж тут на меня полагаться!" - подумал Авросимов.
   День был воистину ужасный. Авросимов ничего в толк не мог  взять,  покуда
долгое сидение за бумагами не попритушило волнения. Он так стал  размышлять:
"Почему же правитель дел не внес исправлений? Значит, наказать  меня  хочет.
Членам Комитета показать бумаги:  вот,  мол!  А  зачем  же  он  мне  поездку
доверяет, составление  важных  документов?  Значит,  ценит?  А  чего  же  он
тогда..."
   Это истязание продолжалось бы долго  и,  [241]  может  быть,  согнуло  бы
нашего героя, как вдруг  вручили  ему  новые  опросные  листы,  что  Комитет
заготовлял для преступников, и приказали нести их к Пестелю в каземат и там,
не вступая со злодеем в откровенные разговоры, забрать у него уже  ранее  им
составленные ответы на прежние вопросы, доставить их в следственную, а ежели
что в новых вопросах будет неясно, разъяснить, и только.
   "Чертов полковник! - подумал наш герой, забирая листы и шагая по коридору
к лестнице. - Из-за него все, из-за него! Не зря они все его корят, все  его
бывшие дружки!.. И подпоручик, бедняга,  из-за  него  в  каземате  сидит,  и
сестрица его, ангел, из-за него по  двору  мечется,  и  мне  муки...  чертов
полковник!"
   Разгоряченный этими чувствами, он так и выбежал  во  двор  на  мороз  без
шубы, в одном сюртучке, с черной папкой под мышкой, в которой новые опросные
листы таили свои каверзы. Быстро перебежал двор, обогнул соборную  ограду  и
помчался к страшному месту, обвеваемый морозным вечерним ветром.
   "Не зря тебя судят, злодей, и казнят! - думал он на ходу. - Как  ты  всем
жизни перепутал, враг!"
   Для него,  молодого  да  раннего,  это  было  и  неудивительно  -  так  с
ожесточением воспринимать все, что было вокруг, словно все это получалось по
причине Пестелева зло[242] действа, ибо тут и взрослый сильный  человек  мог
пошатнуться во мнении - не то что юнец.
   Вы только поглядите, милостивый государь, каково-то  ему  было  из  всего
выпутываться, что на него навалилось: с одной стороны, стало быть, сердечное
кипение, всякие планы, эдакий  взлет  душевный,  а  с  другой  -  страдания,
зависимость и страхи.
   И чем больше вырисовывался перед ним мрачный силуэт крепостной стены, тем
сильнее охватывали его ожесточение  и  гнев,  и  так  вот,  сопя  и  бормоча
проклятия,  заиндевевший  весь,  сопровождаемый  морозными  клубами,  словно
духами ада, размахивая черною папкой над рыжею головой, ввалился наш герой в
караульное помещение, временно оборудованное в одном из  казематов  куртины,
где большой фонарь, свисая  с  потолка,  странно  освещал  покрытые  зеленой
плесенью своды. Дежурный офицер развел руками, ибо, по позднему времени, уже
не имел ключей, а находились  они,  по  недавно  установленному  порядку,  у
плац-майора Подушкина, некоронованного короля сих казематов, имя которого, и
без   того   знатное,   утвердилось   окончательно   благодаря   возмущению,
происшедшему в недавнем декабре.
   Дежурный  офицер  поманил  за  собой  Авросимова,  и  они  направились  к
плац-майору.
   Несмотря на поздний час,  плац-майор  бодрствовал.  Сильный  запах  водки
исходил от [243] него. Человек он был большой и грузный,  и  неопрятный,  но
это нашего героя не смущало, ибо детей с ним крестить он не собирался.
   - Теперь мне,  сударь,  ни  сна,  ни  покоя,  -  рассказывал  плац-майор,
копошась в связке ключей и приспосабливая ее, чтобы удобнее нести.  -  Никто
теперь без меня никуда-с. Государственные преступники - это,  конечно,  само
собой, так ведь их много, сударь, много! Да все не в себе, с капризами...
   Теперь уже втроем они шли по направлению к первой стене. Снег поскрипывал
под ногами.
   - ...Прежде всего ублажи, - говорил  плац-майор,  медленно  и  с  одышкой
вышагивая,  -  подай,  возьми,   накорми...   А   знаете,   сударь,   каково
аристократа-то ублажить? Черного хлеба, к примеру, он не ест... Не  спешите,
сударь... Да я его уговорить должен... Или вот запри, отопри...  На  каждого
ведь особое предписание: содержать, к примеру, хорошо. Что сие значит? Давай
чай, как ни попросит, бумагу, белый хлеб-с, солдата в лавочку гонять, а коли
денег у арестанта нет -  свои  выкладывай,  вот  как-с...  Или,  к  примеру,
содержать строго...  Не  споткнитесь,  сударь,  тут  приступочек...  Чаю  не
давать, бумаги не давать, масло  в  лампе  вышло  -  не  давать,  шуметь  не
давать... Или, к примеру, содержать строго, но бумагу, буде  понадобится,  и
перо давать... А ведь это, сударь,  все  на  мне.  Сначала,  сударь,  бывает
трудно, покаюсь. Они все [244] разные. После же,  по  прошествии  времени...
Теперь   сюда   пожалуйте-с,   вот   так...   а   по   прошествии    времени
приспосабливаются,  и  уж  мне  полегче  тогда,  полегче...  В   общем,   не
заскучаешь, сударь.
   Они прошли ворота и  остановились  перед  нешироким  деревянным  мостком,
освещенным двумя фонарями. Здесь Авросимов  еще  не  бывал.  За  мостком  на
островке виднелось мрачное одноэтажное  здание  Алексеевского  равелина,  за
темными окнами которого, казалось, не было жизни.
   - Слуууушай! - крикнул дежурный офицер.
   Спустя некоторое время что-то щелкнуло, что-то прогремело, прозвенело,  и
перед ними появился унтер-офицер в сопровождении  инвалидного  солдата.  Они
перешли мосток, разглядели плац-майора и молча повели его  и  Авросимова  за
собой к равелину, оставив на этой стороне дежурного офицера.
   Сердце у нашего  героя  билось  учащенно.  Подошвы  трудно  отставали  от
примятого, утоптанного снега. Хотелось бежать отсюда куда глаза глядят.
   Наконец звякнул болт, распахнулась калитка, и они все так же молча  вошли
в  окованные  двери.  Перед  нашим  героем  возникло  сводчатое   помещение.
Множество фонарей почти не освещало его. Дальше  была  дверь.  За  дверью  -
коридор, под углом уходящий куда[245] то. Было слышно, как где-то  звонко  и
скучно ударяется капля о камень. Пахло почему-то березовым веником да водкой
от плац-майора.
   - Вот вы обратите внимание, сударь, - сказал Подушкин хриплым шепотом,  -
обратите внимание, сколько их... Весь этот коридор, да там еще, за  тою  вон
дверью, а за тою - опять, да с двух сторон, и все ведь  комнатки,  комнатки,
нумера-с, сударь... Раньше на все про все  -  два,  три  несчастных,  а  тут
навезли без счета, и все ведь, сударь, я, все мое...
   И в самом деле, потянулись двери  камер,  и  солдаты,  обутые  в  валяные
сапоги, и фонари с оплывшими свечами, и снова  -  запах  березовых  веников,
гнили, прогорклого масла, водки...
   И вдруг Авросимов даже замедлил шаги, так знаком показался  ему  коридор.
Будто он тут и взаправду бывал уже, среди этих серых  однообразных  стен,  в
этом длинном коридоре, полном  вздохов  и  шорохов,  не  имеющем,  казалось,
конца. Ах, да он же  вспомнил!  Вспомнил  недавние  свои  сновидения,  когда
возник перед ним длинный серый коридор, где еще пятно расползлось по стене -
то ли от воды, то ли от выплеснутых щей... И тут в самом деле он вдруг узрел
то самое пятно, точно такое же, как во сне, и именно от  щей,  ибо  засохшие
капустные остатки, налипшие на стену,  теперь  хорошо  были  видны.  И  пока
плац-май[246] ор Подушкин