улыбнулся:  -  Вы
ни об чем не беспокойтесь. Я пойду,  а  то  ведь  дело  делать  -  не  зерно
клевать-с. До свиданьица...
   - Погодите! - крикнул Авросимов.
   Но Филимонов уже исчез, словно и не было его.
   - Вздор какой, - пробормотал наш герой, измученный фантазией. -  К  черту
Филимонова... [411]
   - Ты что это бездельников всяких пускаешь? - спросил  он  у  Ерофеича  со
строгостью.
   - Вы лучше покушайте, а я никого не пускаю, - смело ответствовал  старик.
- Узнает матушка - будет вам на орехи.
   - Пошел прочь, - приказал наш герой.
   Он попытался вновь сосредоточиться на своих  многочисленных  заботах,  но
мысли  заработали  в  другом  направлении,  и  тут  же   дверь   в   комнату
приоткрылась, и молодой бравый офицер, крепко сбитый,  с  чарующей  улыбкой,
танцуя, подскочил к нему.
   - Филимонов был? - спросил  он.  -  Я  лишь  на  одну  минутку,  господин
Авросимов. Моя фамилия Гордон.
   - Вы-то еще откуда? - теряя силы, выдавил Авросимов. - Что вам надо?..
   Поручик не обиделся на столь холодный прием.
   - Господин Авросимов, - шепнул  он,  -  Получается  неувязка.  Данные  не
сходятся. Видите ли, сударь, к меня по списку числятся десять караульных,  а
у вас в списке - их двенадцать... Позвольте-ка ваш списочек...
   Не удивляйтесь, милостивый государь, и не смейтесь. Наверное, все  так  и
было. Во всяком случае - в голове Авросимова. Может, это февральские  погоды
тому виною или знамение какое, однако нашему герою  приходилось  туго  и  он
даже гнева не испытывал, а только ужас да бессилие. [412]
   - Значит, так, - сказал поручик, познакомившись с планом, - вот  здесь  у
вас ошибка, сударь. Я так и знал. Этого вот солдата вообще нет, а  этот  вот
не здесь располагается... Этот и вовсе офицер, сударь, а не  солдат,  как  у
вас обозначено, так? Стало быть, ему тут не место, не место... Пусть  вистом
займется, так?.. Теперь я побегу, а Филимонов все вам будет докладывать, что
да как. Честь имею...
   И  он  исчез,  ровно  привидение,  лишь  пламя  недавно  зажженной  свечи
заколебалось, зазмеилось, заколобродило...
   "К черту, - решил Авросимов, борясь  с  лихорадкою.  -  Надо  поскорее  к
Бутурлину. А эти, кто они такие? Откуда они? Почему им все известно? Да эдак
и до самого графа дойдет... Да кто им позволил?!"
   Ему вдруг захотелось бросить все, нанять кибитку и укатить в  деревню,  и
чтобы вьюга замела следы, и чтобы лица всех стерлись  в  памяти,  исчезли  с
первым тающим снегом. Весны! Весны! Весны не хватало, зеленой травы, голубой
воды, покоя... Ну их всех к  черту,  пусть  передавят  друг  друга,  злодеи,
упыри, все, все: и Филимонов этот со своей шайкой, и Слепцов, и Боровков,  и
граф, и государь, черт их всех  раздери!  А  полковник-то,  злодей,  злодей!
Из-за него, злодея, такая чертова кутерьма, грех, раздор, плач... Да  и  сам
ведь - в железах,  в  каземате,  дурень  чертов!  Зачем?  Зачем?..  Матушка,
протяни белую [413] свою рученьку, помоги великодушно своему дитяти...
   Стемнело. Вошел Ерофеич, с жалостью поглядел на молодого барина.
   - К вам человек господский, батюшка, с письмом.
   - Какой еще человек! - заорал наш герой, бросаясь в кухню.
   Мужик самого подлого вида топтался возле дверей.
   - Ааа, филимоновское отродье! - крикнул  Авросимов,  поднимая  кулаки.  -
Филимонов прислал?!
   - Никак нет-с, - прохрипел мужик с ужасом. - Мы заикинские.
   - Какие такие заикинские? Ты  тоже  небось  про  все  прознал,  да?  Тоже
помогать пришел?!
   - Никак нет-с. Барышня передать велели, - и протянул розовый конверт.
   Тут все оборвалось. Схлынуло. Шум затих. Вдалеке словно песня  раздалася.
От розового конверта пахнуло духами, умиротворяя, пригибая к полу, к  земле,
к траве... Лицо Настеньки, окруженное сиянием, возникло перед нашим героем.
   - Велели ответ принесть, - сказал мужик.
   Настенька, ангел, вся выточенная из стекла, из хрусталя, богиня, так  что
сквозь нее проглянуло пламя свечи... Что-то булькнуло в горле у  Авросимова,
и он, прижимая к серд[414] цу  конверт,  громадными  прыжками  устремился  в
комнату.

   "Любезный господин Авросимов, Несчастный Николай Федорович много лестного
написал про вас, как вы  его  опекали  и  спасали  и  какой  вы  благородный
человек, почему мы вас с маменькой ждем в пятницу вечером непременно,  и  не
подумайте, сударь, обмануть наших ожиданий. Напишите ответ и  успокойте  два
бедных сердца.
   Настасья Заикина".

   Он рухнул на стул, приготовил бумагу, очинил перо (да скорее же,  черт!),
привычно изогнулся над столом, подвинул свечу  поближе  и,  глядя  Настеньке
прямо в глаза, спасительнице - в глаза, повел перо по бумаге.

   "Милостивая государыня Настасья  Федоровна,  кабы  не  жалость  к  Вашему
горемычному братцу да не мое перед Вами восхищение, да разве я посмел  бы  с
Вами заговаривать, там, на плацу, да возле моста, когда  Вы  изволили  ночью
одна со своей печалью возвращаться домой?
   Вы такая великодушная простили мою дерзость  и  желаете  вместе  с  Вашей
матушкой меня видеть, на что я очень радуюсь и спешу Вам сообщить, что  буду
у Вас в пятницу вечером всенепременно.
   За сим кланяюсь Вашей матушке [415]
   Высочайше учрежденного Комитета писарь и кавалер
   Иван Авросимов".

   Почему кавалер - сие осталось тайной даже для него самого, ибо кавалер  -
носитель ордена, а ордена наш герой не имел, но рука бодро и так вдохновенно
вывела высокопарное словцо, что ему захотелось  тотчас  же  броситься  перед
Настенькой на колени и губами приложиться к самому краешку ее подола.
   В пятницу!
   Но, передав письмо мужику, он ощутил, как ликование  в  нем  задрожало  и
начало гаснуть, ибо в сознании вновь всплыло страшное, замышляемое им  дело,
которое тоже ведь имело быть в пятницу. Ах, Настенька, судьбе не угодно было
свести их, и желанное свидание должно было уже разрушиться, но  в  последнюю
минуту Авросимов, превозмогая отчаяние, решил перенести освобождение  узника
на субботу!
   Не успел он все это решить и взвесить,  как  снова  какой-то  господин  в
добротной шубе, распространяя аромат спиртного, шагнул к нему с порога.
   - Стародубцев, - представился он. - Филимонов в отчаянии.
   - Знать не хочу никакого Филимонова,  -  заявил  наш  герой,  опираясь  о
Настенькино плечо. [416]
   - Дело в том, - как ни в чем не  бывало  продолжал  Стародубцев,  -  что,
отказавшись в разговоре с вами от вознаграждения,  он  понял,  что  допустил
ошибку... Дело в том, господин Авросимов, что за  два  дня  сие  приготовить
невозможно, согласитесь. А уж ежели готовить, так надо дать  туда-сюда  ради
скорости... За скорость, сударь.
   - Ну и что? - спросил наш герой, чувствуя,  что  сейчас  рассмеется,  ибо
лицо Стародубцева выражало такую гамму переживаний, словно это он томился  в
каземате и все  предпринимаемые  лихорадочные  действия  направлены  на  его
одного спасение.
   - А то, - сказал он, - что извольте деньги, сударь. Без  денег  Филимонов
отказывается.
   - Сколько же вам требуется? - засмеялся наш герой.
   Но Стародубцев смехом пренебрег, пошевелил пальцами, поглядел в потолок.
   - Пятьсот ассигнациями, сударь, - твердо сообщил он.
   - А было бы на субботу?
   - Было бы на субботу - и без денег обошлись бы, - сказал  Стародубцев.  -
Не было бы срочности... А сейчас извольте денег.
   - Переношу на субботу, - сказал, смеясь, наш герой, видя, что и Настенька
смеется. Каково-то теперь Филимонову?
   Стародубцев стоял как  громом  пораженный.  Лицо  его  исказилось,  глаза
полезли из [417]  орбит.  Он  задыхался.  Авросимова  же  сие  нисколько  не
волновало, и  он  терпеливо  ждал,  когда  наконец  очнется  нахальный  этот
господин.
   Наконец все стало на свои места. Буря миновала.
   - Нехорошо-с, - промолвил Стародубцев. - Узник  надеется,  а  вы  меняете
сроки. Нехорошо-с. Ладно, я Филимонову передам, но это неблагородно-с... - и
он удалился, пятясь и глядя на нашего героя с укоризною.
   Уход его был как нельзя более кстати, ибо образ Настеньки вторгся в  душу
нашего героя, требуя к себе внимания, и вторжение то было Авросимову сладко.
   Дивные картины замаячили пред ним: то будто бы  он  медленно  и  бездумно
идет с Настенькой по зеленому лугу и пчелы гудят; то вот опять же они вместе
спешат к усадьбе, где матушка уже их ждет; то будто Настенька глядит на него
ясными своими глазами и таинственная, многообещающая улыбка шевелится на  ее
губах... Вдруг он увидел, как обнял ее, и тонкое,  горячее  тело  задрожало,
забилось, голова запрокинулась, и  открылась  белая  шея,  и  голубая  жилка
шевельнулась на ней. "Ах! - воскликнула она, слабея. - Оставьте!.. ", а сама
прижалась к нему, целуя в щеки, в губы, в лоб быстро-быстро, с  отчаянием  и
любовью.
   Эти сцены, увиденные им и прочувство[418]  ванные,  так  разгорячили  его
воображение, но в то же время так смягчили сердце, что он  наконец  позволил
Ерофеичу покормить себя, чем старика осчастливил.
   Поев, он заторопился, упрятал поглубже, поближе к сердцу розовый  конверт
и пошел из дому.
   Но едва ступил он на мостовую, как  тотчас  несколько  ванек  ринулись  к
нему, окружили, заприглашали прокатиться. Это обстоятельство показалось  ему
весьма странным, и он, с трудом от них отделавшись, пошел по морозцу пешком.
Однако ваньки, как привязанные,  тянулись  следом,  делая  какие-то  намеки,
подъезжая вплотную и даже пытаясь схватить за рукав.
   Тут из темени вынырнул неизвестный Авросимову  человек  и,  поравнявшись,
шепнул в ухо:
   - Филимонов велел кланяться... Ни об чем не беспокойтесь.
   Сказав это, он исчез, оставив нашего героя самого во всем разбираться.
   "Да что же это такое! - рассердился Авросимов. - Что они, взбесились?!"
   - Барин, - окликнул его ближайший из возниц. - Ты в нем не  сумлевайся...
Правая рука у Филимонова...
   Тут Авросимов не выдержал и кинулся бежать.  Свернул  в  проходной  двор,
несколько раз упал, запутавшись в длиннополой  шубе,  [419]  и,  выбежав  на
Большой проспект, вздохнул наконец с облегчением. Ванек нигде не было видно,
да они теперь не скоро смогли бы его разыскать.  Освещенная  дверь  немецкой
кондитерской привлекла его внимание, и он вошел. Вечер был в самом  разгаре.
Едва прозвенела дверь, как все тотчас же на  него  уставились,  а  хозяин  в
оранжевом колпаке поклонился. Наступила тишина.
   "Все про всё уже знают!" - с ужасом подумал Авросимов.
   - Чашечку кофе? - спросил хозяин.
   - Благодарствуйте, - с трудом выдавил наш герой.
   - Нынче ветер, - сказал хозяин, многозначительно подмигивая. - А господин
Мешков тоже здесь.
   - Я не знаю никакого господина  Мешкова,  -  едва  не  плача,  проговорил
Авросимов. - Как это можно так бесчестно приставать...
   Весь Санкт-Петербург будто не спал, а  занимался  делом,  хлопоча  вокруг
известного вам предприятия. Везде Авросимов видел обращенные на  него  лица,
полные тайны глаза. Какие-то незнакомые люди его останавливали,  хватали  за
рукава, уверяли, что все, мол, движется преотлично, чтобы он не волновался и
чтобы во всем полагался на гений Филимонова. Наконец терпение его лопнуло, и
он вскочил в первого же вывернувшегося из-за угла ваньку и велел  гнать  что
есть мочи к фли[420] гелю, решив про себя, что, ежели  возница  заговорит  о
Филимонове, стрелять ему в спину, разбойнику! Он извлек пистолет из тайника,
но  возница,  к  счастью,  молчал,  не  будучи,  видимо,  посвящен  в  тайну
треугольного равелина.
   Кони  понесли.  Ветерок  задул,  заморозил,  и  Авросимов   совсем   было
успокоился, как вдруг сани вылетели на Сенатскую площадь,  на  ту  самую,  с
которой, ежели вы помните, началась необыкновенная карьера  нашего  молодого
человека.
   Вид площади многое ему напомнил. Сквозь темень, на фоне чуть  светлеющего
к северу неба, он разглядел шпиль крепостного собора. И  сейчас  же  прежнее
мужество вдруг пробудилось в нашем герое, все  тело  его  напряглось,  мысли
заработали четко, не перегоняя одна другую.
   Заспанный будочник был крайне удивлен,  увидев,  как  какой-то  полоумный
ванька, стремительно взметая снежные вихри, пронесся по площади, сделав круг
и едва не разбившись о гранитные глыбы, во множестве нагроможденные Одна  на
другую, и помчался обратно тем же путем и скрылся из глаз.
   Чем ближе подлетали сани к крепости, тем сильнее и  призывнее  раздавался
зов, так что даже кучер стал  подергивать  плечами,  словно  от  нетерпения.
Сразу же померкло Настеньки-но лицо,  и  стал  казаться  нелепым  завтрашний
поединок, потому что в треугольном равелине [421] метался злодей, несчастный
человек, пророк, разбойник, переворотивший всю душу, достойный  самой  лютой
казни и самого возвышенного благоговения, убийца и сеятель добра, один, один
из племени людского, вышедший за круг, покинутый всеми и всем необходимый: и
государю, и графу, и ему, Авросимову, проклинающему его и плачущему над ним.
И эти проклятия и плач были так сильны, что Филимонов  тотчас  же  вмешался,
словно и без того забот ему не хватало.
   Вот она,  страшная  стена,  примолкшая,  подкарауливающая  новые  жертвы,
запорошенная снежком, пугающая людей.
   "Господи, - с содроганием подумал наш герой, - не  обойден  я  тобою,  не
обойден! Я жив, на воле, счастье-то какое!"
   Сани остановились. Он велел кучеру ждать, а сам двинулся к  стене.  Страх
охватил его. Отсюда, снаружи, была она ужаснее. Казалось, что она дышит, что
она живая, что вот-вот и утянет в свою глубину, в сырость, к прусачкам.
   Он прошел вдоль стены порядочно далеко, ваньки уже не было  видно.  Ветер
усилился. Снег закрутил пуще.
   Как же все это должно свершиться? Как же будет он уходить  от  сих  стен,
сквозь решетки, через штыки? Где она, где  та  счастливая  лазейка,  которая
снилась ночами? Или действительно есть Филимонов, которому все нипочем?  Или
воистину весь Петербург толь[422] ко этим  и  дышит,  вздымая  свою  больную
грудь, и будет так, что все, крича и ликуя, хлынут на эту стену, так что она
рухнет, и полковник, пожелтевший от раздумий и  боли,  выкарабкается  из-под
развалин, чтобы упасть людям на руки?
   Пистолет шевельнулся в своем тайничке, английская диковинка со  свернутым
курком. Может, тоже от страха пред этой стеною шевельнулся?
   В этот момент громадный черный экипаж, взвизгнув  полозьями,  остановился
неподалеку и какие-то фигуры засуетились возле. Зафыркали лошади.
   - Да подите вы прочь! - услыхал он хриплый голос графа. - Дайте покоя!..
   "Пропал, - подумал Авросимов. - Сейчас жилы тянуть начнет!"
   Заслонившись рукавом, он попятился к  стене,  в  темень,  и  тут  военный
министр узнал его.
   - Ох-хо-хо! -  радостно  закричал  он.  -  Да  иди  же  сюда,  иди!  Чего
боишься?.. Вот ты какой, гуляка!.. - сказал он, когда наш герой приблизился.
- Ну,  какую  даму  подкарауливаешь?  -  и  захохотал.  Молоденький  офицер,
высунувшись из-за экипажа, скалил зубы в улыбке.  Слава  Богу,  граф  был  в
расположении. - Рассказывай, рассказывай, ну...
   - О чем же, ваше сиятельство? - с трудом выговорил Авросимов. [423]
   - Я теперь моциону без тебя и не мыслю, - сказал граф. - Каков ты! Весь в
тайне... Ну почему это я тебя встречаю?.. А я-то думал: ну перепутает  рыжий
этот - где добро, где зло... вяжи его тогда.
   - За что ж меня вязать? Я, ваше сиятельство, стараюсь, всегда всё, что ни
прикажут, в точности, чтобы угодить...
   "Господи, спаси и защити!.."
   - А вязать, вязать тебя, злодея! - засмеялся Татищев. - Да не вязать, а в
железа! Хочешь?.. Не хочешь? То-то,  любезный.  А  скажи-ка  мне,  любезный,
почему это в глазах твоих не вижу дерзости? Притворяешься? Или смирный ты?..
   - Не знаю, - протянул Авросимов с удивлением, но без прежнего ужаса.
   - Где же дама твоя?
   - Не пришла-с, -  облегченно  выдохнул  наш  герой,  впервые  видя  такое
настроение у графа  и  радуясь,  что  разговор  складывается  легкий,  почти
приятельский. - Напрасно жду-с...
   Граф снова засмеялся,  молоденький  офицер  с  почтением  вторил  ему  из
темноты, у Авросимова совсем отлегло.
   "Не боюсь, не боюсь! - подумал он, ликуя. - Не боюсь, да и все тут!"
   - А что это, ваше сиятельство, места для моциону какие ищете? Тоже небось
дама? - спросил он, осмелев. [424]
   - Цыц, - сказал граф. - Всякий сверчок... знаешь?
   - Знаю, - сказал Авросимов покорно.
   "Бог милостив ко мне, - подумал он. - Честь это али что другое?"
   - Отчего же все-таки, - сказал граф, - именно ты мне встречаешься,  а  не
кто другой?
   - Оттого, ваше сиятельство, -  с  почтением  ответил  наш  герой,  -  что
природа, верно, так определила, не иначе. Я и сам этому удивляюсь, а  понять
не могу...
   - Вот мы сейчас с тобой возле крепости ходим.  Чего  нам  надобно  в  сем
зловещем месте? - Граф засмеялся: - Уж не подкоп ли ты умышляешь?
   Матушка, ваш рыжий сын с самим военным министром так запросто беседует, и
ничего. Вот офицер из-за кареты выйти боится, а ваш сын под высокой куртиной
отвечает без промедления на все вопросы графа.  Нет,  ваше  сиятельство,  не
подкоп, ничего такого... Ничего, никогда,  никому,  нитаковаго...  Уж  ежели
чего - так это все Филимонов!
   - Хорош, хорош,  -  сказал  граф  милостиво.  -  Я  за  тобой,  любезный,
посматриваю. Хорош. Исполнителен. Смирен. От тебя  польза...  Я  ведь  читал
твое донесение. Доволен...
   - Да что вы, ваше сиятельство! - воскликнул  Авросимов,  захлебываясь.  -
Так мелочь какая-то, сущие пустяки-с... [425]
   Вся февральская ночь в эту минуту начала опускаться на Авросимова, мягкая
и душистая, словно елей. Ветер утих. Будто соловьи ударили с  разных  сторон
свои восторженные гимны. Граф погрозил  ему  пальцем  шутливо  и  сказал  на
прощание:
   - Чаю я, не миновать тебе Владимира носить, любезный...
   Наш герой почувствовал головокружение при этих словах. Тем временем  граф
удалился, и вскоре черный экипаж исчез во мраке.
   Пение  соловьев  продолжалось.   Крепость   стояла   притихшая.   Видимо,
полковник-злодей спал на жесткой своей кровати, потеряв всякую надежду.
   У  знакомых  ворот  на  Мойке  наш  герой,  полный  ликования,   нежданно
столкнулся с господином в богатой шубе.
   - Я от Филимонова, - сказал тот вполголоса. - Суббота остается?
   Авросимов засмеялся.
   - А вы ступайте к Филимонову, - сказал он, отстраняя господина,  -  да  у
него и спрашивайте.
   - Извольте задаток, - не унимался тот.  -  Без  денег  какая  же  работа?
Филимонов велел передать: мол, давать приходится туда-сюда... Вы же  об  том
сами знать должны... Пожалуйте задаток... Нет уж, позвольте... Уж вы сначала
дайте...
   - Да не дам я! - крикнул наш  герой,  [426]  оглядываясь,  ибо  граф  мог
вполне очутиться и здесь. - И не позволю!..
   - Да я Филимонову  буду  жаловаться!  -  предупредил  господин.  -  А  вы
неблагородно поступаете, ежели хотите знать! Так нельзя, чтобы договориться,
а после...
   Но Авросимов уже не слушал. Господин, натурально,  исчез.  Впереди  горел
фонарь над входом в знакомый флигель, знаменуя начало новых событий.



   16

   Теперь давайте-ка отвлечемся от нашего героя, как он  входил  в  тепло  и
сытость, а полюбопытствуем на неугомонную родственницу пленного  полковника,
не знающую покоя ни днем, ни ночью, ибо она в эту самую  минуту,  дождавшись
возвращения графа  Татищева  из  ночной  прогулки,  была  звана  молоденьким
адъютантом в кабинет к военному министру. Просидев в  ожидании  больше  двух
часов, она никак не верила, что граф так просто ее примет,  однако  вошла  к
нему, сохраняя достоинство, с высоко поднятой головой, поигрывая родинкой, и
только чрезвычайная бледность выдавала ее  состояние,  что  не  укрылось  от
проницательного взора графа.
   Не желая придавать своему визиту харак[427] тера сугубо  личного,  она  с
первых же минут разговора  поделилась  с  графом  своими  опасениями  насчет
возможных  страшных  бедствий,  грозивших  и   следствию,   и   самому   его
сиятельству, на что военный министр тут же поинтере