аш герой со спокойствием необыкновенным, -
я имею намерение выкупить Дуняшу. Продайте ее мне.
   Тут наступила такая тишина, что страшно и подумать, и можно было бы засим
ждать всяких неприятностей,  но  ничего  не  случилось,  и  Слепцов  наконец
спросил насмешливо: [346]
   - А как же с женихом быть? С Дуняшиным женихом?  Я  уже  имел  честь  вам
сообщать об этом.
   - А вы его на конюшню! - крикнул наш герой, разгоряченный торгом. - Я вам
тоже имел честь советовать это. Вам же это не трудно.
   Тут, представьте себе, ротмистр захохотал, закрутил головой.
   - Да жених-то ведь я, - проговорил он сквозь смех.
   Глубокое изумление поразило  обоих  его  попутчиков.  В  невероятном  том
известии была какая-то скрытая боль и была тайна.
   Тут не выдержал подпоручик.
   - Позвольте, Николай Сергеевич, - проговорил  он  с  ужасом,  -  вы  ведь
женаты, сударь... Вы шутите...
   - Нет, я не шучу, - грустно проговорил ротмистр. -  Дуняша  действительно
моя невеста. Невеста моей души... Вы обратили внимание на ее улыбку? Как она
глядит на меня? Господин  Авросимов,  вы  молоды,  не  судите  обо  всем  со
строгостью старца... Господа, давайте въедем в усадьбу прежними друзьями,  а
там - будь что будет.
   И они увидели, как за оконцем кибитки замелькали деревья знакомого  сада,
и вскоре гостеприимный дом возник перед ними.
   Не успели они раздеться, привести себя в порядок и усесться в гостиной  в
задумчивых [347] позах, как тотчас вошел ротмистр, ведя за руку Дуняшу. Лицо
ее было строго, глаза сверкали откуда-то из глубины. Она молча опустилась  в
кресло как раз напротив Авросимова.
   - Господа, - сказал ротмистр, - я не хочу кривотолков и обид. Вот Дуняша.
Видите? Вот она перед вами. Теперь я при  вас  же  спрошу  ее...  Дуняша,  я
спросить тебя хочу... Вот господин Авросимов вызвал меня с ним стреляться, а
когда  я  отказал  ему  в  удовольствии,  ибо  я  при  исполнении  служебных
обязанностей, он меня по щеке ударил, - лицо у Дуняши даже не  дрогнуло  при
сих словах, она даже и не пошевельнулась, сидела, положив  руки  на  колени,
глядя в окно, мимо Авросимова. - Тут в пути  выяснилось,  что  ты  господину
Авросимову по сердцу, - она улыбнулась, показывая  два  зубочка,  склоненных
друг к другу, - ... и он намеревается тебя выкупить.
   Все замерло, как перед бурей. Ротмистр поигрывал книжной закладкой  и  не
глядел  в  сторону  Дуняши.  Подпоручик  часто   вздыхал,   и   глаза   его,
переполненные давними слезами, помаргивали, Авросимов, борясь с собой,  ждал
Дуняшиного приговора.
   - А зачем меня выкупать? - спросила  Дуняша  тихо,  с  невозможной  своей
улыбкой. - Зачем же? Я вольная. Мне Николай Сергеевич волю  дал.  У  меня  и
бумажка об том есть...
   Ротмистр устало улыбнулся и выронил закладку. [348]
   Дуняша поднялась, поцеловала его в лоб и пошла вон из комнаты.
   Во  всей  этой  путанице  страстей  и  нравов  наш   герой,   натурально,
разобраться не мог, а потому предпочел молчать, ибо обстановка  складывалась
престранная, а быть на смеху не хотелось. Когда  ротмистр  спустя  некоторое
время предложил песни послушать, Авросимов отказался.
   Перед сном зашел Слепцов в вишневом халате, с длинным чубуком.
   - Ходит слух, - сказал он, - что в округе появились разбойники. Не думаю,
что они рискнут напасть на усадьбу, но всякое  может  быть,  хотя  мои  люди
начеку, а они народ бывалый...
   Предупреждение это  поначалу  не  очень  взволновало  нашего  героя,  ибо
пистолет заветный был на своем месте. Он услыхал, как ротмистр предупредил о
том же Заикина, сказав, что, ежели что, он будет рядом.
   И все-таки  как  ни  хорош  был  пистолет,  постепенно  тревога  росла  и
усиливалась. Сон не шел. Да и какой уж тут сон? В  каждом  шорохе  и  скрипе
чудилось нашему герою приближение ночных гостей. Воображение начало рисовать
ему картины одну ужаснее другой. То есть не то чтобы он испугался, но пустое
ожидание становилось невыносимым. Он лежал на  кровати  во  всей  одежде,  с
радостью ощущая у сердца холодную тяжесть верного своего товарища. [350]
   "Не осмелятся в дом ломиться", - подумал Авросимов, - до  навострившегося
слуха нашего героя  донесся  протяжный  свист.  Он  возник  где-то  в  саду,
пронесся вокруг дома и угас. Что нужно  было  разбойникам  в  спящей  мирной
усадьбе? Или просто им захотелось поглумиться над страхом своих  жертв,  или
золота искали? Или мстили кому за что?.. Свист повторился  ближе.  И  тотчас
ему откликнулся другой. Дом затаился.
   "Не осмелятся в дом ломиться",  -  подумал  Авросимов.  -  Да  разве  сие
возможно?"
   В этот момент хлопнула какая-то дальняя дверь. Наш герой вздрогнул. Свист
раздался снова, жуткий, разбойный, немилосердный. Кто-то закричал истошно  в
доме. Что-то рухнуло, так что стены заходили ходуном.
   "Надо бы к Заикину забежать, -  подумал  наш  герой,  ощущая,  как  горлу
подступает. - Вдвоем-то надежнее".
   Вдруг за окном хрустнуло, и чья-то мерзкая физиономия прилипла к стеклу и
вперила на мгновение два глаза в комнату, но тотчас скрылась.
   Загрохотало сильнее.  Авросимову  почудился  женский  крик.  "Дуняша!"  -
мелькнула мысль.
   Он выхватил пистолет, еще не совсем соображая,  куда  бежать,  но  полный
ощущения разверзшегося ада. Грохот внезапно прекратился. Послышались тяжелые
шаги. Они приближались. [349]
   "Дверь! - успел подумать он. - Она не заперта!"
   И тут дверь распахнулась, словно вихрь  обрушился  на  нее,  и  множество
людей в тулупах и в масках, вопя и размахивая фонарями, ворвались в комнату.
Воистину это были чудовища, ибо трудно было определить, где кончались у  них
мохнатые головы, и где начинались могучие волосатые  раскоряченные  ноги,  и
сколько было на их мордах разинутых воющих ртов... Лишь клыки  поблескивали,
и клубок лап, хвостов, а может, змей кишел и клокотал.
   - Вот он! - крикнул высокий разбойник в маске, указывая на нашего  героя.
- Хватайте его! Держите!
   Но не успела воющая эта масса сделать и шага, как  наш  герой  выстрелил.
Разбойник грянулся об пол. Крики  ужаса  потрясли  комнату,  и  Авросимов  с
безумным лицом вскочил на подоконник и  локтем  саданул  в  окно.  Зазвенело
стекло...
   - Господин Авросимов! - услышал  он  за  спиной  громкий  крик  ротмистра
Слепцова. - Куда вы, сударь? Очнитесь!..
   Наш  герой  обернулся.   С   высоты   подоконника   невероятная   картина
представилась его взору. Чудищ не было. Множество фонарей освещали  комнату,
и в ярком красноватом их свете маячили,  прижимаясь  к  стенам,  неподвижные
испуганные лица. Лица были белы,  рты  полуоткрыты.  Среди  этой  безмолвной
тол[351] пы возвышался ротмистр Слепцов в вишневом халате, с длинным чубуком
в  чувствительных  пальцах,  словно  Князь  Тьмы  среди  притихшего  шабаша.
Разбойник в черной маске неподвижно лежал у его ног.
   - Слушайте, слезайте оттуда, - сказал ротмистр странным  голосом.  -  Что
это с вами?
   Он взмахнул рукой, и несколько человек,  вцепившись  в  бездыханное  тело
разбойника, выволокли его прочь.
   Наш герой слез с подоконника, крепко сжимая  пистолет.  Люди,  окружавшие
ротмистра, постепенно исчезли, и вскоре ни одного из них уже не было.
   - Что сие значит? - спросил Авросимов, подходя к Слепцову.
   - Сударь, - сказал ротмистр миролюбиво, хотя и не без страха, - вы очень,
сударь, кричали. Очевидно, во сне. И мои люди поспешили к вам на помощь.
   - Господин ротмистр, - сказал Авросимов, задыхаясь от гнева, - я не  спал
ни минуты... Стало быть, это ваши люди в масках врываются в комнаты?
   - В каких масках? - удивился Слепцов.
   - А тот, которого я пристрелил...
   - Господь с вами, кого еще вы пристрелили? Да из чего?
   - А вот, - протянул Авросимов ротмистру свой пистолет. - Это вы видели?
   - Ну и что? - пожал плечами ротмистр. - [352]
   Вы не могли из него стрелять, ибо у него свернут курок.
   - Да как же не мог, когда я выстрелил! - крикнул наш герой.
   - Успокойтесь, сударь, вы спали... Дуняша услыхала ваш крик  и  разбудила
меня, и я поспешил к вам...
   - А люди? А это скопище людей? - спросил Авросимов потерянно.
   - Люди? Да и людей не было. Что с вами?..
   Вдруг от стены  отделился  подпоручик,  которого  до  сих  пор  никто  не
замечал.
   - Господин  ротмистр,  -  сказал  он  глухо.  -  Ваша  шутка  граничит  с
подлостью. Комедия, которую вы затеяли, позорна.
   - Да что вы, господа, - засмеялся Слепцов, пятясь к дверям. -  Господь  с
вами! Какая еще комедия?
   - Вам бы, очевидно, удалось надсмеяться над  господином  Авросимовым,  не
случись у него пистолета, - отрезал  Заикин  и  шагнул  к  ротмистру.  -  Вы
поступили  низко,  и  я  очень  сожалею,  что  обстоятельства   мешают   мне
посчитаться с вами.
   - Ну ладно, - сказал ротмистр из дверей.  -  Ну  что  такого?  А  хотите,
господа, сядем за стол и забудем об этом? А?  Выспимся  в  дороге.  Давайте,
господа?  И  Дуняшу  попросим  спеть.  Вам  же  нравится  Дуняша,   господин
Авросимов. Вот у вас будет еще возможность полюбоваться ею... [353]
   - Ступайте прочь, - сказал Авросимов мрачно. - И вы и ваши холопы...
   Тут ротмистр поклонился церемонно и исчез. Глаза его улыбались.
   Наш герой обратил взгляд на свой пистолет, который так и не  выпускал  из
рук. Курок действительно был свернут  в  сторону.  Он  заглянул  в  ствол  -
сладкий аромат выстрела распространился из темной таинственной его глубины.
   - Сударь, - сказал подпоручик,  -  я  давно  к  вам  приглядываюсь,  ваше
стремление к правде мне очень по сердцу. Я помню ваше любезное предложение и
надеюсь, что вы не откажете в просьбе человеку, попавшему в беду...
   Возбуждение после случившегося еще не покинуло нашего  героя,  но  тихий,
доверительный шепот подпоручика и  ветер,  рвущийся  в  разбитое  окно,  уже
делали свое дело.
   - Не соблаговолите ли  отыскать  в  Петербурге  мою  сестру  Настеньку  и
передать ей сию небольшую записку, в которой  (можете  не  сомневаться)  нет
ничего, что могло бы  вас  скомпрометировать,  -  тут  голос  у  подпоручика
дрогнул. Он махнул рукой.
   Волнение его передалось нашему герою, и образ Настеньки возник перед ним,
заслонив минувшие несчастья.
   Утром, усаживаясь в  кибитку,  Авросимов  недосчитался  унтера  Кузьмина.
Дуняшино лицо [354] маячило в окне. Наконец  унтер  появился  из  дверей  и,
прихрамывая, сошел с крыльца. Он прошествовал мимо нашего героя, не глянув в
его сторону.
   - Ты, я слышал, занемог, Кузьмин? - спросил Слепцов.
   - Есть малость, ваше благородие, - ответствовал унтер  голосом  давешнего
разбойника.



   14

   Вы, наверное, заметили, как наш герой всякий  раз,  когда  обстоятельства
напоминали ему о печальной судьбе мятежного полковника, как  он  всякий  раз
будто  вздрагивал  и  синие  его  глаза  наполнялись  как  бы   дымкою?   Не
обольщайтесь относительно жалостливости в нем  и  движений  доброго  сердца.
Тут,  милостивый  государь,  все  обстоит  посложнее,  чем  вам   могло   бы
показаться, ведь Павел Иванович Авросимову мил не стал, да и как мог  стать,
коли  гнев  к  возмутителю  спокойствия  продолжал   мучить   нашего   героя
беспрестанно. Хотя, ежели  говорить  начистоту,  этот  самый  гнев  ощущался
как-то по-новому, и все, представьте себе, из-за прусачков.
   Кажется, ну что в этом золотистом маленьком разбойнике, шустром и наглом,
от [355] которого невозможно избавиться, а единственное, что следует делать,
чтобы вконец не потерять своего достоинства, гоняясь  за  ним,  так  это  не
обращать на него внимания. Да, все это так, а вот подите же,  стоило  нашему
герою с гневом подумать о полковнике, как он  тотчас  вспоминал  этих  самых
прусачков, бесчисленные стада которых пасутся в казематах, и, странное дело,
гнев укрощался, ровно пламя, добравшееся в своем азарте до мокрых  досок.  И
как только он укрощался и  затихал  и  тлел,  тут  вспоминалась  растерянная
улыбка Павла Ивановича, и как он говорит: "А я думал, вы меня ненавидите..."
- и вот так это все одно к одному, и от гнева почти ничего  не  осталось,  а
вместо него загоралось что-то такое, отчего у нашего героя начинались всякие
страдания, будто это его самого содержат в каземате и ведут  допрашивать.  И
он тогда разглядывал пристально  своих  судей:  вот  граф  Татищев,  военный
министр, словно невыспавшаяся птица с малиновым от водки клювом; вот генерал
Чернышев, у которого под мохнатыми бровями - два  презрительных  отравленных
зрачка, и улыбка у него, от которой не жди  пощады,  и  крик,  ровно  он  не
просто генерал-адъютант, а сам великий князь  Михаил  Павлович;  вот  Михаил
Павлович с благообразным юношеским лицом, да ему все некогда,  он  брезглив,
тороплив и насмешлив. А над чем насмехаться, господа, ежели  сие  -  ужасная
катастро[356] фа? Однако, ежели не катастрофа, чего же  мы,  господа,  время
теряем, распутывая узел, которого не существует?
   Тут наш герой подумал, что, не сломайся полковник, он мог  бы  с  помощью
верных друзей, которые, конечно, у него остались на этом свете, бежать  даже
отсюда, из этой страшной крепости, и тогда  страху  меж  судей  не  было  бы
конца, тем более что кто-то, а кто - наш герой уже не  помнил  -  высказывал
предположение, что полковнику грозит смерть: не случайно, мол,  все  сошлись
на нем в этом торжище. Уж не Павел ли Бутурлин был сей грозный  оракул?  Или
что ужасное прочли они в найденных листах?
   - Послушайте, - сказал он кавалергарду. - Как то есть смерть?
   - Ээ, - засмеялся друг милый, - даже цари смертны.
   Это нисколько не развеяло туману, и Авросимов спросил снова, без надежды,
но со злостью:
   - А почем нынче честь да благородство?
   - Не приценялся, - снова усмехнулся кавалергард. - Не знаю,  как  кто,  а
что до меня, так я за все ассигнациями привык платить.
   Сей потешный разговор ни к чему не привел, и  наш  герой,  ломая  голову,
сидел над своими бумагами в ожидании, когда наконец введут  полковника,  как
вдруг, глянув в окно, увидел на заснеженном крепостном плацу зна[357]  комую
печальную фигурку, которая изменила своему обычному месту у ограды собора, и
потому, наверное, теперь ее было видно. Это его  крайне  обрадовало,  ибо  с
момента возвращения из поездки прошло пять дней, а Настенька  будто  нарочно
перестала появляться на привычном месте. Он сгорал от нетерпенья, пытался  в
городе ее разыскать, да закружился в хлопотах.
   Пестеля ввели, как всегда, незаметно. Уже зажгли первые свечи.  Он  вошел
сутулясь, словно тяжкий недуг преследовал  его  многие  дни.  Теперь,  после
обнаружения страшной рукописи, все должно было бы совершаться  быстрее,  но,
странное дело, лица судей были спокойны, даже скучны,  огонь  злорадства  не
сверкал в их глазах, они тихо переговаривались, приуготовляясь к  привычному
бою.
   Павел Иванович словно даже несколько  потучнел  за  эти  дни.  Рыхловатая
тучность его производила грустное впечатление, да и в лице  была  грусть,  а
может, даже потерянность, лишь маленькие глаза были холодны  по-прежнему  и,
только когда он обратил  их  в  сторону  нашего  героя,  подернулись  легким
теплом.
   Авросимов опустил голову. Павел Иванович отвернулся.
   "Этот рыжий великан здесь, - подумал  он  с  легким  вздохом...  -  Слава
Богу..."
   В течение нескольких минут мятежный  полковник  и  члены  Комитета  молча
разгля[358] дывали друг друга, словно вели беззвучный разговор.
   "Идеи  ниспровержения  монархии  носятся  в  воздухе,  -  словно  говорил
полковник, пожимая плечами, - сие не мое изобретение, а стало быть, и не моя
вина... Просто я по складу своей души, по направлению своих интересов увидел
это и воспринял. Деятельность моя была следствием исторической неизбежности,
а не злого умысла".
   "Вы прикрываете высокими рассуждениями неудавшуюся попытку  цареубийства,
- словно твердили судьи с упрямством. - В вашей Русской Правде этого нет, но
об этом вы не могли не мечтать. Не отпирайтесь".
   "Господа, - продолжал полковник, - я же отлично  понимаю,  что  обвинение
меня в попытке цареубийства - это ширма. Не это  вам  страшно,  а  свержение
монархии и установление республики, которой до вас  нет  дела.  Не  царя  вы
жалеете, но себя".
   "Нет, мы жалеем царя, ибо связаны с ним духовными узами  из  поколения  в
поколение".
   "Нет,  вы  не  жалеете  царя,  ибо  живут  и  здравствуют  убийцы   Павла
Петровича... А что до меня, можете считать, что я сам  предал  себя  в  ваши
руки, хотя у меня были многие возможности избежать ареста. Но я совершил сие
под давлением печальной мысли  о  несовершенстве  революционного  пламени  в
Рос[359] сии. Пожалуй, это и объясняет мою с вами откровенность".
   "Вы  признаете,  что  пошли  по   ложному   пути,   именуя   самодержавие
тиранством?"
   "Неограниченная власть - всегда тиранство. Я не шел по  ложному  пути.  Я
несколько поторопился. Уравнение с многими неизвестными  требует,  очевидно,
большей усидчивости".
   "...И вовлекли в свое злодейское предприятие десятки неискушенных сердец,
которые теперь расплачиваются за ваш холодный умысел".
   "Бог рассудит всех по высшей справедливости. История знает тому множество
примеров..."
   Вот что расслышал Авросимов, участвуя в их молчаливом диалоге, как  вдруг
различил наяву сказанное генералом Чернышевым:
   - Кто же склонил вас к увлечению политическими науками?
   Павел Иванович кротко глянул на генерала, что было даже странно  при  его
холодных глазах, и ответил, пожимая плечами:
   - Никто. Их знание требовалось для поступления в верхний класс  Пажеского
корпуса.
   Тут произошло легкое движение, и судьи переглянулись между собой. И не то
чтобы замешательство, а некоторое их недоумение не укрылось  от  синих  глаз
нашего героя. [360]
   - Что же вам удалось почерпнуть из них? - тихо спросил генерал Чернышев.
   - Что благоденствие и злополучие царств  и  народов  зависит  по  большей
части от правительств, - ответил Павел Иванович.
   "А от кого же еще?.. - подумал наш герой, выводя бешеные свои строчки.  -
Берегись, полковник!"
   Настенька продолжала маячить на плацу. Бедное тоненькое создание.
   - Не понимаю, - рассердился генерал. - И это  навело  вас  на  преступные
мысли?
   - Я имею честь, - сказал Павел Иванович, разглядывая  свой  палец,  -  со
всей чистосердечностью сообщить Комитету, что сии занятия возбудили  во  мне
намерения  самые  патриотические,  а  именно  установить:  соблюдены  ли   в
российском  политическом   устройстве   правила,   диктуемые   политическими
науками... Я стал обдумывать, как  изменить  и  усовершенствовать  различные
государственные уложения...
   - Зачем?.. Зачем? - торопливо поинтересовался военный министр.
   Павел Иванович ответил все тем же тихим и бесстрастным голосом, будто все
уже кончилось и его самого уже не существовало и не существовало  борьбы  за
жизнь, а просто это душа его, не ведающая ни лжи, ни правды, ни гордости, ни
страха, однообразно и монотонно исповедовалась где-то: [361]
   - Рабство крестьян всегда сильно на меня действовало, а равно  и  большие
преимущества аристокрации, стоящей  меж  монархом  и  народом  и  скрывающей
истинное положение народа ради собственных выгод...
   - Для чего ж создавали вы Русскую Правду вашу?
   - Чтобы предложить ее правительству и государю на рассмотрение.
   Генерал Чернышев хотел было возразить на  это,  но  поперхнулся  и  долго
кашлял. Павел Иванович терпеливо ждал. Наш герой даже подумал, что,  случись
здесь та самая железная кружка и упади она сейчас на пол,  полковник  бы  за
нею не бросился, чтобы поставить ее перед судьями.
   - Зачем же вы вывели, что нужно извести монарха, ежели вина лежит, как вы
утверждаете, на аристокрации? - вмешался генерал Левашов, глядя при этом  не
на Павла Ивановича, а почему-то на старого князя Голицына, спящего  в  своем
кресле.
   - При чем цареубийство? - поморщился Пестель. - Я  ничего  не  утверждал.
Время... Я же говорю, время выдвинуло сию необходимость. Монархия - тормоз в
развитии