совался, откуда сие стало
ей известно, хотя серьезной тревоги и не проявил. Тут она  напомнила  ему  о
молодом рыжем дворянине, что вызвало у графа улыбку, ибо он тотчас  вспомнил
свое с ним случайное нынешнее рандеву. Так, между  "покорнейше  прошу",  "не
извольте беспокоиться", "чему обязан", "не придаю значения пустякам" и "ваше
благородное  волнение",  проявилось  вдруг   краснощекое,   какое   оно   им
запомнилось обоим,  лицо  Авросимова  с  удивленно  посаженными  глазами,  в
которых бушевали отчаяние и робость, и граф вдруг различил  страх  в  голосе
несчастной дамы...
   - Я боюсь за него, - сказала она, ломая пальцы. - Весь этот  вздор  может
стать достоянием... Ваше сиятельство, я уверена, что это  вздор,  но  вздор,
поселившись в юном сердце, может привести к несчастьям...  Мы  с  Владимиром
Ивановичем  твердо  решили  спасти  молодого  человека,  и  я  не  преминула
обратиться к вам...
   - То есть  вы  утверждаете,  что  сей  вздор  может  породить  преступные
действия? - спросил граф, мрачнея.
   - Нет, - заторопилась она. - Это фантазии... Я не  утверждаю,  но  вполне
возможны [428] подобные намерения со стороны каких-то там лиц...
   - Сударыня, - улыбнулся Татищев, - это  невозможно.  Пустое...  -  однако
присел к столу и все так же с улыбкою  написал  на  листке  несколько  слов,
аккуратно сложил листок и позвонил. И тотчас влетел  в  кабинет  молоденький
офицер и пухленьким ртом выкрикнул о  своей  готовности...  на  что  военный
министр, вручив ему листок, велел немедленно отыскать  "хоть  из-под  земли"
поручика Бутурлина и передать ему это послание.
   Когда офицер убежал, они стали прощаться, раскланиваться  и  дарить  друг
друга всякими необязательными  словами,  выражая  надежду  на  благоприятный
исход дела, ибо "Владимир Иванович будет сильно удручен наказанием  молодого
писаря, ежели вдруг тот невиновен, потому что разговор идет о  принципах,  а
не конкретных людях...", "Да, сударыня... Кто  бы  мог  подумать!..  Примите
уверения..."
   А во флигеле тем временем был  все  тот  же  восхитительный  полумрак,  в
котором, словно в заросшем пруду,  лениво  колыхались  призрачные  фигуры  и
слышался  легкий  шелест  карт,  похожий  на  редкие   всплески   воды,   да
приглушенные, неразборчивые слова, тихий смех, вздохи.
   Как всегда, никто не обратил на нашего героя внимания, но он вошел в  тот
густой и ленивый мир уже кавалером, и из тьмы гости[429] ной залы глядел  на
него багряный крест Святого Владимира, окаймленный золотом и чернью, так что
дух захватывало.
   Все были разделены на группы, на пары, и никому  не  было  до  Авросимова
ровно никакого дела. На  ковре  желтели  апельсины.  Бутурлин  держал  банк.
Браницкий в неизменном своем халате возлежал на тахте. Гренадерский  поручик
Крупников одиноко пил перед самым камином, и от увядающего пламени лицо  его
казалось медным. Остальные были люди незнакомые.
   Наш герой повалился на ковер недалеко от ног Бутурлину, ожидая  окончания
игры. Все вокруг было, как в первое посещение, однако  чего-то  все-таки  не
хватало. И вдруг, обведя медленным взором всю залу,  он  понял:  не  хватало
тайны, той самой, которая раньше парила среди людей. Теперь ее не было: либо
она еще не прилетела, либо уже померла и лежала  где-нибудь  бездыханная,  и
Авросимова потянуло выпить вина, дабы охладить разгоряченное тело, и  именно
выпить, а не так, как  тогда,  когда  вино,  словно  нектар,  вливалось  без
спросу, словно оно было во всем: в мебели, в стенах, в каминном  пламени,  в
воздухе, в табачном дыме.
   За круглым столом зашумели. Вист кончился.  Бутурлин  сполз  со  стула  и
улегся на ковре, подперев голову тонкою рукою.
   - Не боишься завтрашнего утра? - спросил у Авросимова. [430]
   Тут наш герой снова вспомнил о поединке.
   - Вы оба прекрасны, - сказал Бутурлин. - Будет худо, ежели  один  из  вас
растянется.
   "Действительно, - подумал Авросимов, - помирать неохота".
   - У меня счеты с ним, - сказал он. - Примирение невозможно.
   - Возможно, - сказал Бутурлин. - Все возможно. Обнимитесь...
   - Да нет же! - воскликнул наш герой без энтузиазма. - Где же это будет?
   - За Новой Деревней.
   "Не время стреляться,  -  подумал  Авросимов  с  тоской.  -  Кабы  я  был
свободен... Ах, Боже мой!"
   - Да обнимитесь вы, и всё...
   - Нет, - сказал Авросимов. - Это невозможно.
   - Ну и черт с вами, - вяло ответствовал кавалергард. - Ну, давай.
   И он приподнял бокал.
   Авросимов выпил. Бутурлин усмехнулся. Бокал в его руке закачался,  поплыл
и опрокинулся, и меж тонких губ кавалергарда медленно потекло вино.
   - Ах, Ванюша, ты стрелять-то умеешь?
   - А ты, Бутурлин, крепостных прусачков боишься?..  Почему  ты,  Бутурлин,
там не оказался, а здесь вино пьешь?
   - Это дело не по мне, Ванюша, - засмеялся кавалергард. - Видишь, какие  у
меня руки [431] тонкие?.. Да чем здесь лучше, философ?.. Ты хоть стрелять-то
умеешь?
   "Уж ежели я со свернутым курком в унтера угодил, - подумал  Авросимов,  -
так уж из нового пистолета подстрелю Слепцова непременно..."
   Тут ему сделалось грустно, и желание убивать ротмистра пропало.
   - Если в  тебя  пулю  влепить,  -  сказал  Бутурлин,  -  ничего  тебе  не
сделается: вон ты здоровенный какой, и щеки у тебя налились, ровно  яблочки.
Тебе бы, Ванюша, в деревню, там жить...
   А время меж тем шло, и поединок приближался, и Авросимов только об нем  и
думал, то есть страдал, потому что, милостивый государь, вообразите-ка,  что
это  вам  завтра  стреляться  предстоит,  а  у  вас  уже  -  ни  злости,  ни
благородного порыва, а лишь одна истома да сожаление, после коих обычно пора
течь слезам... И вот в таком состоянии он вспоминал, а вспомнить не мог, что
же, собственно, вынуждало его тогда бить ротмистра по щеке?  Ну,  история  с
Заикиным, натурально. А  что  в  сей  истории  было  такого,  что  ротмистра
следовало оскорбить? Подпоручик этот сам лгал и ввел  в  обман  других,  сам
плакал... уж постыдился бы плакать! Плакал бы тогда, когда, ручки потираючи,
предвкушал  легкую  победу,  когда  соблазнам  верил  и,  речами  полковника
опьяненный, видел себя генералом, [432] что ли...  А  ротмистр?  Он  же  при
исполнении служебных обязанностей, разве он мог быть другим? И  в  дом  свой
привез, поил, кормил... Так  за  что  же  его?..  Хотя,  с  другой  стороны,
Дуняша... Да мое ли это дело?..
   Опять начиналась лихорадка. Мысли скакали в голове. Вино не  успокаивало,
даже не ощущалось, лилось и лилось, подобно воде. И все вокруг  казались  не
живыми, а так - сизыми  призраками  без  глаз  и  без  слов,  размахивающими
длинными руками. И призраки играли в  вист,  а  над  круглым  столом  висела
тишина. Браницкий исчез, а на тахте спал Крупников, раскинув руки.
   Наш герой тоже незаметно и счастливо уснул, как это с ним не раз  бывало,
но громкие голоса заставили его пробудиться.
   Теперь все находились в странном возбуждении. Дрова в камине  трещали,  и
пламя буйствовало. Браницкий  стоял  в  шубе  посреди  залы.  Остальные  его
окружили.
   - Это невозможно, - сказал Крупников. - Быть не  может.  Этого  не  может
быть... Вздор.
   - Ну хочешь пари? - спокойно предложил Браницкий. - Я ставлю своих девок,
а ты, ежели проиграешь, обос... ворота Строгановского дома... согласен?
   Тут все зашумели.
   - Перестаньте, Браницкий, - вмешался незнакомый павловец. - Вы не  лжете?
А?.. Это [433] же страшно, что вы говорите... Это правда? Клянитесь.
   - Чем надоедать  с  подозрениями,  -  обиделся  Браницкий,  -  сходите  к
Зимнему, поглядите, что творится...
   - Как же это случилось? - сказал Крупников. - Нужно идти, господа...
   - А не сходить ли в самом деле? - сказал Бутурлин. - Это даже любопытно.
   - Как это вышло? - зашумели все. - Да тише! Дайте ему рассказать!
   - Господа, - сказал Браницкий, сбрасывая шубу к  ногам,  -  рассказывают,
будто нынче ночью, ну часа два назад...
   - Что случилось? - спросил наш герой.
   - Тише!
   - Пестель  бежал,  -  глухо  промолвил  Бутурлин.  -  Да  он  лжец,  этот
толстяк...
   Большое мощное тело нашего героя вдруг обмякло,  голова  закружилась,  он
взмахнул руками, словно ребенок на неровном  месте,  но  этого,  к  счастью,
никто не заметил, ибо взоры всех были устремлены на рассказчика.
   - Надо идти, - сказал Крупников.
   - Тише!
   - ...Пока солдаты спали, опоенные каким-то зельем, - продолжал Браницкий,
- он с помощью караульного офицера  (черт  знает  кто  там  нынче  караулил)
выбрался...
   - Ага, - воскликнул павловец, - сукин сын! [434]
   - Самое удивительное, господа, - сказал Браницкий, - что платье  свое  он
оставил в нумере. Очевидно, переоделся. Предполагают, что  он  отправился  в
Малороссию, где его ждут в армии...
   - Вздор, - сказал Бутурлин. - А как же государь?
   - Государь уехал в Царское... Говорят, множество людей принимало  участие
в сем деле.
   - Не может быть! - крикнул Крупников.
   Черные усы его стояли торчком, вызывающе.
   - Очень может быть, - вздохнул павловец. - Отчего же не может?
   У  Авросимова  перед  глазами  тотчас  возникли  подлые  и   таинственные
физиономии Филимонова и его сообщников.
   - Филимонова не упоминали? - спросил он ослабевшим голосом.
   - Упоминали, - быстро поворотился к нему Браницкий. - А что?  -  и  хитро
улыбнулся.
   - Так, темный человек, - сказал наш герой.
   Браницкий засмеялся.
   - А может, это и к лучшему, что он бежал, - тихо заметил кто-то. - Его бы
не помиловали... Его одного не помиловали бы...
   - Вы с ума сошли! - рассердился Крупников. - Опять все сначала?
   "Действительно, -  подумал  наш  герой,  -  неужто  все  сначала?  Никто,
никогда, никому, ничего... Теперь уж не до награды..." [435]
   -  Господа,  прощайте,  мне  следует  быть  там,  -  решительно  произнес
Крупников, направляясь к выходу. В дверях он остановился.  -  Хотя  все  это
похоже на дурной сон. Вы должны понять, сударь, - сказал, неизвестно к  кому
обращаясь, - что сия история печально отразится на вас же самом да на мне...
На нас на всех... Мы ответчики, сударь. Он едет в Малороссию, а мы с вами...
Видите, как он об нас не подумал...
   - Полагаю, что и вы о нем не думали, когда препровождали его в Петербург,
- усмехнулся Бутурлин. - Каждый думает об себе...
   "Надо уезжать! - подумал Авросимов, теряя силы. - Скорей, скорей от  этих
перемен, к черту от этих бурь! Скорее,  скорее!  Надо  бы  Настеньку...  Ах,
Настенька, ваше душистое письмо не укрепило меня! Я не в себе нынче... -  он
налил большой бокал вина и с жадностью его осушил. - Ах,  чертов  полковник,
об нас-то он и не подумал".
   - Да и вы, Бутурлин, с вашим графом о  полковнике  не  очень  заботились,
надеюсь, - отрезал Крупников, смеясь. - Вы его хорошо в оборот взяли,  очень
умело.
   - Послушайте, - вмешался Браницкий, - перестаньте считаться,  ну  что  за
счеты?
   Авросимов снова выпил до дна.
   - Что же будет? Что же будет? - спросил он у Бутурлина.
   Кавалергард не ответил. [436]
   - Представляю, как граф рвет и мечет, - сказал бледный павловец.
   - А я, - вмешался Авросимов, - нынче графа встретил у  крепости...  нынче
ночью... - все уставились на него. - Он меня спрашивал, уж не  подкоп  ли  я
веду...
   - Не мелите вздора! - сказал Браницкий. - Вы пьяны...
   - Ей-богу... Он посулил мне Владимира...
   В этот момент Браницкий захлопал в ладоши и поднял обе руки.
   - Господа, - торжественно произнес  он.  Все  затихли.  -  Простите  меня
великодушно... Будьте снисходительны к старому жеребцу...
   - Я так и знал, - равнодушно сказал Бутурлин. - Какая свинья...
   - Что? Что такое? - понеслось по зале.
   - Он соврал. Я предполагал это.
   Авросимов горько зарыдал, уткнувшись лицом в тахту.
   -  Да,  господа,  я  соврал,  -  засмеялся  Браницкий,  очень   довольный
произведенным эффектом. - То есть не то чтобы соврал...
   - Скотина ты, Браницкий!
   - Ах, не то чтобы скотина, - смеялся толстяк, - но попал в самую точку...
Жаль, Крупников, что ты не спорил... Получил бы сейчас Дельфинию. Дурак...
   Кто-то  засмеялся  тоже,  однако  общего  веселья  не  последовало.   Все
разбрелись по своим углам, бокалы зазвенели пуще, со злостью... [437]
   Нашему герою стало совсем нехорошо.  Шатаясь,  он  выбрался  из  залы  и,
спотыкаясь о брошенные шубы, распахнул входную дверь. Свежий ветер ударил  в
лицо, наполнил грудь, остудил, привел в чувство. Авросимов шагнул за порог и
вздрогнул от изумления: на ступеньках крыльца, под входным фонарем, в желтом
кругу света сидел пригорюнившись капитан Майборода.
   - Господин Ваня, - всхлипнул он, - какая несправедливость. Вы там в тепле
и веселье, а я один на морозе. Хиба ж це справедливо?
   - Да чего это вы тут-то сидите? - изумился наш герой, трезвея.
   - Не пускают. Велено не пускать...
   - Ну домой идите, Бог с ними. Замерзнете.
   - Нет, - упрямо сказал капитан. - Пусть это им укор будет... Я  скоро  из
Петербурга уеду, а пока пусть им укор будет...
   Авросимов вспомнил, как изящная ладонь  Бутурлина  хлестала  капитана  по
щеке, махнул рукой и воротился в залу.
   Толстяк Браницкий был в восторге от своей выходки, похлопывал  друзей  по
плечам, подносил вина каждому, смеялся, и постепенно черные тучи поднялись к
потолку и рассеялись, и снова  пламя  камина,  как  единственное  их  ночное
солнце, бушевало, посылая тепло и свет.
   И наш герой, устроившись поудобнее в  креслах,  предался  размышлениям  о
жизни, [438] и крест Святого Владимира снова выплыл из тьмы  и  засиял  пред
ним. Однако в высокопарном его сиянии чего-то уже не было, словно камень  не
до конца свалился с души, в которой продолжался  коварный  поединок  беды  и
славы. Ах, полковник, он ведь рыдал, наш  молодой  человек,  проклиная  ложь
Браницкого, твое злодейство и жалея об тебе! Ах, ротмистр, и он рыдал не  из
страха за свою жизнь, а потому, что судьба ставила его к  барьеру,  позабыв,
что сердце-то отходчиво. Ах  Настенька,  и  об  тебе  он  рыдал,  рыжий  наш
великан, не веря своим фантазиям и проклиная их. Но тут  пред  ним  возникла
синяя полоса лесного тракта, по которому весело летит его кибитка, в которой
он - один, один, один, совсем один, черт вас всех побери!
   В этот момент неслышно, на одних  носках,  появился  в  зале  молоденький
адъютант графа Татищева, с пунцовыми от ветра щеками, со счастливой  улыбкой
ребенка на устах, полный  надежд  на  близкое  счастье,  которому  ничто  не
помеха. Он легко поклонился, кивнул эдак всем и, увидев Бутурлина, еще более
засиял, засветился.
   - Вот вы где? - воскликнул он звонко. - А  уж  я-то  ищу  вас,  я-то  вас
ищу!.. Я уже и надежду потерял... Как дымно у вас, господа, - и с загадочной
улыбкой: - Господин Бутурлин, вам письмецо от одной нашей общей  знакомой...
Ежели вам будет угодно, у меня возок... [439]
   - Ara, - сказал Крупников, - от дамы.  Стало  быть,  жизнь  продолжается,
господа...
   Бутурлин покинул игру  и  легко,  как  бы  танцуя,  подбежал  к  молодому
человеку, и белый листок перепорхнул с ладони на ладонь.
   - Вот так...
   Все это происходило  в  противоположном  от  Авросимова  конце  залы,  но
молоденький адъютант, покуда  Бутурлин  листок,  разглядел  нашего  героя  и
радостно закивал ему:
   - Ах сударь, и вы здесь?! Граф очень лестно говорил об вас! Я крайне  рад
видеть вас и сказать вам об этом.
   В этот момент Бутурлин поднял голову и поглядел через зал на  Авросимова.
Затем вновь пробежал листок и снова глянул и  решительно  направился  в  его
сторону. Авросимов увидел глаза кавалергарда, и сердце его шевельнулось.
   - Прости, брат, - сказал Бутурлин  и  пожал  плечами.  -  Я  должен  тебя
арестовать...
   Услыхав сии страшные слова, наш герой вскочил так, что проклятый  подарок
капитана, вырвавшись из ненадежных своих петель,  пребольно  ударил  его  по
коленке и распластался на ковре.. Проворнее ястреба кинулся к нему Бутурлин.
За круглым столом шла игра. Никто ничего не слыхал, слава Богу, и не  видел.
Незаметно они покинули сей гостеприимный кров, и сквозь шум ветра и фырканье
лошадей то ли воистину сказанное "прости, [440] брат", то ли  придуманное  в
слабости, донеслось до слуха нашего героя.



   Эпилог

   В разговоре с графом Авросимов  всё  начисто  отрицал.  Граф  слезам  его
верил. О Филимонове вопросов не было, ибо в чем в  чем,  а  уж  в  фантазиях
собственных мы вольны и нет нас вольнее.  Знатнейшие  специалисты  проверяли
английский пистолет неоднократно, но проклятая игрушка  упрямо  отказывалась
стрелять. Остаток ночи, проведенный нашим  героем  взаперти  на  гауптвахте,
вызвал в нем такую бурю отчаяния, а случайный прусачок, редкий гость  в  сем
сухом месте, так его возбудил, что граф  не  стал  продолжать  разговора,  а
махнул рукой, дабы избавили его от вида сего зареванного лица.
   Однако вышло повеление Авросимову крепости  не  посещать,  а  в  двадцать
четыре  часа  покинуть  столицу  и  торопиться  в  свою  деревню,  что   он,
сотрясаемый лихорадкой, и исполнил за очень короткое время.
   Наступила весна, лето. Как совершилась  жестокая  экзекуция,  наш  герой,
натурально, видеть не мог, пребывая в счастливом неведении и  оправляясь  от
зимней своей болезни. Уже значительно позже, когда печальная весть  про[441]
бралась в их медвежий угол, в самую  осеннюю  пору,  сквозь  запах  липового
меда, грибов, опадающей антоновки, она, как ни  была  печальна,  все  же  не
смогла  его  поразить.  Видимо,  где-то  в  глубине  души  таилось  все-таки
предчувствие неминуемой жестокой расправы над несчастным полковником, не  ко
времени родившимся.
   Тут, не омраченная ничем, в разгаре осени свершилась свадьба,  внезапная,
как первый снег, и наш герой совсем закружился, завертелся,  зараспоряжался,
ибо никаких новых печальных известий не возникало больше, а уж слух об  том,
что Аркадий Иванович где-то в далекой Темир-Хан-Шуре  застрелился,  слух  об
том, по малости своей, не дошел и вовсе.
   Вот и всё, милостивый государь. Простите  великодушно.  Что  же  касается
меня, то я, представьте, даже рад за  нашего  героя,  что  так  все  у  него
устроилось, так сложилось ко всеобщему ликованию.
   Бог с ним совсем.

   1965 - 1968