- Эй! - закричал мистер Барт. - Кто там? Что еще за шуточки?
   Поблизости никого не было.
   - По голосу похоже на Кирка Айртона, - сказала Первая девочка.
   Но Айртона нигде не было видно. Два человека, произведшие розыски в его
уборной и около нее, вернулись ни с чем. Но до следующего  выхода  Айртона
оставалось еще около часа, и ни у кого не нашлось  времени  проверить,  не
напивается  ли  он  снова.  Странно,  однако,  что   неистовство   публики
прекратилось так же внезапно, как и началось, и еще  задолго  до  антракта
она  стала  прежней   невозмутимой   браддерсфордской   публикой,   упрямо
дожидающейся развлечения, которое стоило бы выложенных денег.  Феерия  шла
своим чередом,  в  точности  как  на  репетиции,  пока  не  настало  время
очередного выхода демонов.
   Джек, найдя Волшебный Колодец и скатившись с холма, должен был забрести
в таинственную пещеру и немного  в  ней  отдохнуть.  По  крайней  мере  он
объявил, что собирается отдохнуть, но, изображаемый крупной  и  пышнотелой
женщиной и, по-видимому, наделенный неугомонным женским темпераментом,  он
вместо этого с большим удовольствием  спел  популярную  песенку.  В  конце
песни, когда Джек снова объявил, что сейчас он отдохнет,  из  люка  должен
был появиться Король демонов. Тут снизу,  где  стояла  наготове  подкидная
доска, сообщили, что Король демонов не  пришел  и  выстреливать  на  сцену
некого.
   - Куда, ну куда, к черту, девался Айртон? - стонал помощник  режиссера,
посылая людей на поиски во все концы театра.
   Момент настал. Джек проговорил свою реплику, и  помощник  режиссера  из
кулисы делал актрисе отчаянные знаки. Джек взвизгнул, и  это  стало  самым
жизненно правдивым эпизодом во всей феерии. Дело в том, что здесь в тексте
была ремарка "пугается", и Джек, вне всякого сомнения, испугался  (вернее,
испугалась) по-настоящему, ибо еще не отзвучала реплика, как  все  увидели
страшную зеленую вспышку, затем ослепительное малиновое  сияние,  и  перед
Джеком возник появившийся буквально ниоткуда Король демонов.  Теперь  Джек
был в плену, где ему предстояло  дожидаться  своих  спасителей  -  Джил  и
Королевы фей. Тут, очевидно,  у  Первого  мальчика  внезапно  обнаружились
актерские способности, о которых прежде никто не догадывался, или  актриса
действительно была насмерть перепугана, потому что  она  стала  похожа  на
огромного кролика, затянутого в трико. Это не  предусмотренное  режиссурой
появление Короля демонов вывело ее из равновесия, и она то и дело  бросала
в кулисы беспокойные взгляды.
   После долгих споров, во время которых  было  немало  выпито,  в  феерию
решили ввести новую танцевальную  сцену  в  виде  адского  балета.  Король
демонов, желая поразить своего  пленника  и  продемонстрировать  ему  свое
могущество, прикажет своим подданным танцевать -  разумеется,  не  раньше,
чем сам он позволит  себе  спеть  кое-что  в  сопровождении  своей  верной
шестерки. Об этой сцене в Браддерсфорде говорят и сегодня.  Только  в  тот
вечер, один-единственный раз, ее видели во всем блеске, но этого оказалось
достаточно, ибо она вошла в местные хроники, и  в  браддерсфордских  барах
часто держат пари, вспоминая, что и как тогда было,  и  призывают  хозяина
заведения рассудить спорящих. Сначала  Король  демонов  спел  свой  второй
номер в сопровождении баритона из методистской  церкви  и  его  товарищей.
Сделал   он   это   просто   великолепно,   и   шестерка   во   главе    с
баритоном-методистом, начавшая довольно вяло, под  его  свирепым  взглядом
тоже стала выше всяких похвал. После чего  Король  демонов  призвал  своих
танцующих подданных, взятых из труппы под названием  "Веселые  йоркширские
девочки Тома Барта" и наряженных в изящные, но  с  некоторой  чертовщинкой
красные и зеленые одежды. Пока "Веселые йоркширские девочки" танцевали  на
авансцене,  шестеро  демонов-слуг  делали   на   заднем   плане   какие-то
ритмические движения, намекая, что они тоже могли бы  танцевать,  если  бы
захотели; этот намек, как знал и помощник режиссера и  сам  режиссер,  был
чистейшим обманом. В действительности шестеро  браддерсфордских  баритонов
не умели  танцевать  и  не  стали  бы  даже  пробовать  по  причине  своей
неуклюжести и упрямства.
   Но  когда  "Веселые  йоркширские  девочки"  вволю  порезвились,  Король
демонов выпрямился во весь свой исполинский рост, махнул рукой  в  сторону
баритона-методиста и его товарищей и строго приказал им танцевать.  И  они
затанцевали, они заплясали как одержимые! Король сам отбивал им такт, то и
дело сверкая глазом на дирижера, чтобы он быстрее махал своей палочкой,  а
шестеро демонов-слуг  с  самыми  нелепыми  и  недоумевающими  физиономиями
выделывали удивительнейшие антраша,  высоко  подпрыгивали,  перекатывались
друг через друга, раскидывая в экстазе руки и  ноги  -  и  все  точно  под
музыку. Их лица блестели от пота, глаза растерянно вращались,  но  они  не
останавливались,  а  продолжали  скакать  еще  безумнее,   как   настоящие
разыгравшиеся демоны.
   - Танцуйте все! - проревел  Король  демонов,  щелкнув  своими  длинными
пальцами, как кнутом, и четырнадцать циников, сидевших в оркестровой  яме,
вдруг, должно быть, почувствовали прилив вдохновения, потому что  заиграли
с дьявольским темпераментом, но на редкость чисто и музыкально, и на сцену
снова выбежали "Веселые йоркширские девочки" и тоже включились в эту дикую
забаву, притом не так, как делают что-то сто раз отрепетированное, а  так,
словно их тоже охватило вдохновение. Они присоединились к  разбушевавшейся
шестерке,  и  вот   уже   восемнадцать   "Веселых   йоркширских   девочек"
превратились во многие десятки. Сама сцена, казалось, стала  расти,  чтобы
дать место всем  этим  вертящимся  фигурам,  этому  буйному  разгулу.  Они
кружились, и прыгали, и скакали, как помешанные, и  публика,  вытряхнутая,
наконец, из оболочки своей невозмутимости, громко их приветствовала, и все
слилось в одном вихре сплошного безумия.
   Но когда это кончилось, когда Король  закричал  "Остановитесь!"  и  все
затихло, - стало казаться, что ничего  этого  не  было,  что  им  все  это
привиделось, и никто не решился бы поклясться, что это произошло на  самом
деле. Баритон-методист и остальные пятеро чувствовали некоторую  слабость,
но каждый из них был убежден, что вся эта дикая пляска  вообразилась  ему,
пока он делал спокойные ритмические движения на заднем  плане.  Никто  уже
ничего не мог сказать  определенно.  Феерия  шла  своим  чередом;  Джил  и
Королева фей (которая теперь жаловалась на невралгию) освободили Джека,  а
Король демонов позволил себе  оказаться  посрамленным,  после  чего  снова
незаметно скрылся. Его начали искать, когда представление заканчивалось  и
оставался только большой заключительный выход всех участников.  Он  должен
был  идти  с  Королевой  фей,  деля  с  нею   аплодисменты,   адресованные
сверхъестественным персонажам. Мисс Феррар, терзаемая невралгией, отложила
из-за него свой выход, но поскольку Король не нашелся, она одна  поднялась
сзади  по  маленькой  лесенке,  чтобы  величественно  спуститься  вниз,  к
публике. Но уже стоя на верхней ступеньке и собираясь сделать первый  шаг,
она, к удивлению своему, обнаружила, что  ее  партнер  тоже  здесь  и  что
скрывался он, должно быть, затем, чтобы подновить свой грим. Сейчас у него
был еще более дьявольский вид, чем раньше.
   Когда они шли между рядами "Веселых  йоркширских  девочек",  теперь  до
зубов вооруженных копьями и щитами в блестках, мисс Феррар прошептала:
   - Надо было заказать букет. Здесь никогда ничего не дождешься.
   - Вам хочется цветов? - спросила фантастическая фигура рядом с ней.
   - А как вы думаете! Каждому бы захотелось...
   - Нет ничего проще, - заметил он, неторопливо кланяясь огням рампы.  Он
взял ее за руку и повел в сторону, и лишь только их руки соприкоснулись  -
мисс  Феррар  расскажет  вам  об  этом  уже  через  полчаса  после  вашего
знакомства, - от ее невралгии не осталось и следа. Теперь наступило  время
цветов.  Мисс  Феррар  знала:  Первой  травести-девочке  поднесут   букет,
купленный дирекцией, а Первой  травести-мальчику  -  букет,  купленный  ею
самой.
   - Ой, смотрите! - воскликнула Вторая травести-мальчик. - Что  творится!
Браддерсфорд сошел с ума!
   Пространство между оркестровой ямой и первым рядом партера превратилось
в оранжерею. Дирижера не было видно из-за  огромных  букетов,  которые  он
едва успевал передавать. Букетов были десятки, один красивее другого.  Это
не укладывалось в голове. Должно быть,  кто-то  потратил  на  цветы  целое
состояние. Их все подавали и  подавали  под  несмолкающие  аплодисменты  и
приветственные возгласы, и у каждой актрисы уже было по меньшей  мере  два
или три букета. Мисс Феррар, порозовевшая, с широко раскрытыми  глазами  и
огромной  охапкой  орхидей,  повернулась  к   своему   сверхъестественному
коллеге, но обнаружила, что тот опять незаметно исчез. Занавес опустился в
последний раз, но все оставались на сцене, нагруженные дорогими цветами, и
возбужденно болтали. Вдруг кто-то вскрикнул "Ай!" и выронил свои цветы,  и
другие тоже вскрикнули "Ай!" и выронили свои цветы, пока  наконец  все,  у
кого были в руках букеты, не выронили их с криком "Ай!".
   - Жжет! - вопила Первая девочка, дуя  на  пальцы.  -  Жжет  как  огнем.
Поглядите, как меня обожгло! Ну и шутки!
   - Ой, смотрите! - снова воскликнула Вторая травести-мальчик. - Смотрите
на цветы - они все вянут!
   И правда, они  все  увядали,  блекли,  роняли  лепестки,  свертывались,
съеживались, умирали...


   -  Вам  тут  час  назад  записочку  принесли,  сэр,  -  сказал  швейцар
директору, - да только я никак не мог до вас добраться. Это из  Лидса,  из
больницы. Сказали, что мистера  Айртона  днем  сбила  машина  на  Кабаньей
улице, но завтра он уже будет на ногах.  Они  сначала  не  знали,  кто  он
такой, и никому не могли сообщить.
   Директор выпучил глаза на швейцара, издал  какие-то  странные  звуки  и
пустился бежать, мысленно давая обеты трезвости и воздержания.
   - И еще одно дело, - сказал рабочий сцены помощнику  режиссера.  -  Вот
тут я его видал в последний раз. Постоял он минуту, а в  следующую  минуту
его уже не было. Гляньте-ка теперь на это место: вон, все обуглилось.
   - Это точно, -  сказал  его  товарищ,  -  да  вы  принюхайтесь,  просто
потяните носом, и больше ничего не требуется. Не  знаете,  кто  это  начал
палить серу в театре? Уж, во всяком  случае,  не  мы  с  вами,  а?  Но  я,
кажется, догадываюсь, кто.



   Джон Бойнтон Пристли.
   Мой дебют в опере

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - В.Ашкенази.
   Авт.сб. "Затемнение в Грэтли". М., "Правда", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Я принадлежу к числу очень немногих писателей, выступавших в  Бичемской
оперной труппе. Правда, пение не входило в мои обязанности, хоть я и  пел.
Правда и то, что я выступал в  этой  труппе  всего  один  вечер.  Меня  не
приглашали выступить снова, но, с другой стороны, я и не  напрашивался  на
новое приглашение. Одного раза было вполне достаточно, ибо мое  честолюбие
не распространяется на оперу; но теперь никто уже  не  скажет,  что  я  не
выступал в опере, точно так же, как нельзя  сказать,  что  я  не  бывал  в
Африке - при мне мой вечер с Бичемской труппой и мои полдня в Алжире.
   Время действия - десять лет назад, весна 1919 года.  Место  действия  -
провинциальный город. Я только что вернулся с Великой  Войны,  как  теперь
называют это мрачное, бесконечное, отвратительное чередование  героизма  и
скуки. Я пишу статьи и рецензии для местной газеты по гинее за колонку. На
одной из главных улиц я неожиданно встречаю старого однополчанина, и мы  с
ним тут же обмываем встречу; потом  он  весьма  приблизительно  определяет
выпитое каждым из нас как "четверть пинты".  Попутно  выясняется,  что  на
этой неделе он работает в Бичемской оперной труппе. Я  вспоминаю,  что  он
постоянно подвизался в местных театрах. Я сам видел его в ролях восточного
слуги, полицейского, присяжного, лесничего и в роли  епископа  в  "Ричарде
Третьем". Поистине жалкой бывала неделя в нашем театре "Ройял", если он не
появлялся на сцене в качестве того или иного лица без речей. Сегодня он  с
пятью приятелями занят в "Ромео и Джульетте"  Гуно.  Я  не  самый  большой
поклонник этой оперы. Слушать ее у меня нет особого желания, но  выступить
в "Ромео и Джульетте" я бы не отказался и даже выражаю  готовность  -  так
нетерпеливы, так опрометчивы мы, любители - отдать плату за  вечер  (целых
два шиллинга  шесть  пенсов)  человеку,  чье  место  я  займу.  Это  можно
устроить. Я должен  подойти  к  театру  в  семь  тридцать  и  ждать  моего
однополчанина у служебного подъезда.
   И вот я там, и он там, и мы  оба,  бросив  последний  взгляд  на  толпы
ожидающих  зрителей,  входим  в  служебный  подъезд.  Мы  поднимаемся   по
лестнице, потом спускаемся по лестнице, потом идем по стольким  коридорам,
что я окончательно теряюсь. Наконец  мы  добираемся  до  костюмерной,  где
жарко,  как  в  печке,  что  вполне  естественно,  ибо  она   расположена,
по-видимому, где-то возле центра земли. Здесь висит одно большое  зеркало,
стоят несколько больших театральных корзин,  неистребимый  запах  грима  и
один унылый маленький человечек  без  пиджака.  На  стене  предупреждение:
"курить строго воспрещается". Мы  все  тут  же  закуриваем  -  все,  кроме
маленького человечка, который уже курил, когда мы вошли, и, кажется, курит
без перерыва по меньшей мере лет сорок. Он  открывает  одну  из  корзин  и
начинает бросать нам костюмы.
   Мне достается черно-желтый камзол и трико - одна штанина черная, другая
в черную и желтую полоску;  теперь  я  похож  на  толстую  осу.  Человечек
принимается за  наши  лица  и  в  каждое  по  очереди  втирает  красную  и
коричневую краску. Потом мы надеваем коричневые или черные парики,  густые
и  коротко  подстриженные,  и  венчаем  их  небольшими  круглыми   шляпами
наподобие тех, что носят стражники в Тауэре. В парике очень жарко, и шляпы
через него не чувствуешь. Но мало этого - нам  вручают  длинные,  чуть  не
трехметровые пики. Мы,  оказывается,  городская  стража  Вероны,  и  я  не
сомневаюсь, что мы выглядим как надо, а может быть, даже лучше, чем  надо.
Мы все служили в армии и, держу пари, в два счета разогнали  бы  настоящую
городскую стражу Вероны, а заодно Виченцы  и  Падуи.  Только  не  с  этими
пиками, конечно. В провинциальном театре во время спектаклей такой большой
оперной труппы, как Бичемская, за сценой трость негде поставить, не говоря
уже о шести трехметровых пиках. Когда мы тащим свои пики  по  лестницам  и
коридорам, Монтекки и Капулетти дружно осыпают нас проклятиями.  "Чума  на
оба ваши дома!" - бормочем мы, тщетно стараясь расцепиться.
   Мы добираемся до кулис. Опера началась, но мы еще  некоторое  время  не
заняты. Мне кажется, что нужна невероятная смелость, чтобы  выйти  на  эту
ярко освещенную площадку, однако я вижу людей, которые  пробегают  туда  и
обратно, даже не повернув головы. Меркуцио или какой-то  другой  бородатый
кавалер взмахивает руками, берет верхнюю ноту, затем возвращается в кулису
и закуривает. Но  вот  нас  собирают.  Помощник  режиссера  замечает  наше
существование. Я никогда не встречал  человека  более  беспокойного  вида.
Все, что он делает, - это одна последняя отчаянная попытка.  Каждый  вечер
он умирает сотней смертей. Он хватает пику и показывает нам, как  ее  надо
носить.
   Наши обязанности, объясняет он, просты. Мы появляемся на сцене  дважды.
В первый раз мы выходим, стоим,  уходим  обратно.  Ничего  не  может  быть
проще, хотя он явно не верит, что для нас это окажется  просто.  Будь  мир
таким, каким он представлял его себе, идя в помощники режиссера, это  было
бы просто. Теперь же он нисколько  не  удивится,  если  мы  гордо  обойдем
сцену,  протыкая  декорации  своими  пиками.  Он  единственный  нормальный
человек в этом сумасшедшем мире. Но вот приближается  решительный  момент.
Все больше и больше людей с шумом теснится к  выходу  на  сцену.  Наконец,
кроме нас, в кулисе  никого  не  остается.  Пора?  Да.  События  в  Вероне
достигают кульминации. Что  же  делать?  Только  одно:  позвать  городскую
стражу. Но придет ли городская стража? Она придет. В это время  стражники,
опасливо неся свои шесть  пик,  пробираются  по  узенькому  проходу  между
задником и стеной, чтобы появиться в центральной арке. Мы  появились.  Нас
не встретили аплодисментами; никто не обратил на  нас  внимания  -  ни  на
сцене, ни в зале, - но мы  мужественно  проделали  все,  что  должны  были
проделать. Мы вышли, постояли и ушли обратно. Половина оперы была спасена.
Вернувшись  за  кулисы,  я   услышал   гром   аплодисментов   и   мысленно
полюбопытствовал, адресована ли часть их нам и  говорят  ли  зрители  друг
другу: "Солисты и  хор  -  так  себе,  но  городская  стража  превосходна,
особенно третий, с черной штаниной". А что было бы, если  бы  я  вышел  на
поклон вместе с Ромео и Джульеттой? Я вижу, как стою между ними с пикой  в
руке и грациозно раскланиваюсь. Однако  я  возвращаюсь  в  нашу  подземную
костюмерную вместе с остальными. Маленький человечек по-прежнему  здесь  и
погружен в еще более глубокое уныние. Наверное, он был здесь всегда. Может
быть, театр был построен вокруг него.
   Скоро наш второй и последний выход. Мы опять за  кулисами,  и  помощник
режиссера, теперь совершенно безнадежно, как человек, смирившийся со своей
судьбой в этом идиотском мире, дает нам указания. В  наши  действия  будет
внесено восхитительное разнообразие.  На  сей  раз  нам  предстоит  выйти,
_растянуться_, остановиться и уйти обратно. Раньше зрители видели нас  как
плотную массу, теперь мы предстанем  перед  ними  разбросанными  группами.
Потом, несомненно, будет много разговоров: некоторым хотелось  бы  большей
монолитности, других приводит в восторг  именно  эта  разбросанность,  при
которой  индивидуальные   черты,   например,   черная   штанина,   красиво
обтягивающая ногу, становятся более выпуклыми.
   Вот наконец и вторая большая сцена. Собралась вся Верона.  Мы  сдвигаем
шляпы набок,  хватаем  пики  и  идем,  величественно  _растянувшись_.  Мне
достается почетный пост. Я стою на страже у самых церковных дверей, точнее
- между этими дверями и рампой, до которой меньше метра. Я стою  изящно  и
непринужденно. Я размышляю о том, что будет, если  я  уроню  мою  пику,  в
которой теперь уже, кажется, не три метра длины, а все десять. Не  вышибет
ли она мозги музыканту, играющему на английском рожке внизу, в траншее? Им
там тоже хватает дела. Я всех их хорошо вижу. Я вижу ряды лиц в партере  и
в ярусе. Хористы поют, и я подхватываю, обнаружив, что Гуно мне вполне  по
силам. Может быть, глупо, что стражник, стоящий на посту с  пикой,  запел,
но  это  ничуть  не  глупее,  чем  когда  поет  любой   другой.   Действие
развивается.  Я  чувствую  сильное  желание  уронить  свою  пику  или  еще
каким-нибудь образом принять более заметное участие в происходящем. Почему
скромный городской стражник - скажем, тот, с  черной  штаниной,  не  может
вдруг сделаться героем "Ромео и Джульетты"? Или почему мы, копьеносцы,  не
можем взять на себя руководство событиями и для начала очистить сцену? Вот
было бы веселье! А что если  послать  в  дирекцию  записку  с  требованием
выдать нам по пять фунтов на каждого и угрозой в  случае  отказа  очистить
сцену силой оружия? В конце концов мы вынесли оперу на своих руках.  Сверх
того, мы несли наши пики, и что касается меня, то мне моя надоела. Ну вот,
кончилось. По крайней мере настоящая опера кончилась - та часть, в которой
действуют копьеносцы,  хотя  там  кое-что  еще  осталось  доделать  Ромео,
Джульетте и другим мелким  персонажам.  Мы  возвращаемся  в