Андре Ремакль.
        Время жить

---------------------------------------------------------------
     ф 84 Веркор и Коронель, Перек Ж., Кюртис Ж.-Л., Ремакль А.
     Французские повести: Пер. с фр. / Сост. и вступ. ст. Ю. П. Уварова; Ил.
В. Л. Гальдяева. М.: Правда, 1984. -- 640 с., ил.
  OCR: Super-puper@mail.ru
---------------------------------------------------------------
     Перевод Лии Завьяловой

     Andre Remacle
     Le temps de vivre
     Paris 1965

     Голос Мари доносится как сквозь шум  водопада. Слова проскакивают между
струй. Голос Мари словно в звездочках капель.
     -- Почему ты так рано?.. Сейчас кончаю... Ты хотя бы не заболел? Что ты
там говоришь?
     В голосе смех  и  слезы. Но  нет, то вода  смеется и  плачет. Это голос
Мари, лишь слегка искаженный.
     Даже самый знакомый  голос,  если человека не видишь, звучит загадочно.
Смешавшись  с  журчанием  воды, он должен преодолеть не только  тишину, но и
другие преграды, звуковой барьер -- на земле, не в небе.
     Луи швырнул на кухонный стол сумку, отпихнул  ногой стул и плюхнулся на
него.
     -- Ничего... давай быстрее...
     Луи  говорит  громко,  стараясь  заглушить  нескромность этого купания,
нескромность своего  присутствия здесь, в то время как рядом, за занавеской,
тело Мари, как и ее голос, словно в каплях дождя.
     Занавеска задернута не до конца. Стоит чуть передвинуться  -- пересесть
на стул у окна, и, разговаривая с женой, он будет лучше слышать ее и видеть.
     Но двигаться  ему неохота.  После двенадцати  лет  супружеской жизни он
из-за какого-то странного чувства стыдливости все еще стесняется смотреть на
обнаженную Мари.  Переехав в эту квартиру, он оборудовал в углу кухни душ, и
Мари тотчас захотелось его обновить. На радостях она подозвала Луи, и он при
виде ее наготы испытал одновременно стыд и желание.

     -- Была бы она живая -- ох, не отказался бы от такой бабы.
     -- Не распаляйся, парень, она не взаправдашняя.
     -- Дайте-ка глянуть...
     -- Не пяль глаза, старина, а то удар хватит.
     -- Вот это сила!
     -- Не тронь, обожжешься.
     -- Тебе, дядя, это уже не по возрасту.
     -- Закрой глаза, Леон, не то сегодня заделаешь жене восьмого.
     -- Возьми ее себе домой для компании...
     -- Не зад, а сдобная булочка.
     Все эти шуточки подкреплялись непристойными жестами.
     Вот уже  десять минут стройка взволнованно гудела.  Строители выбрались
из  подвальных   помещений,  сошли  с  лесов  и  верхних  этажей,  побросали
бетономешалки и  краны, думать забыли о своих фундаментах, благо между двумя
заливками бетона выдался перерыв, и окружили яму с земляной кашицей,  откуда
экскаватор извлек женскую статую. Еще влажный камень блестит на солнце.

     А за занавеской, наверное, так же блестит под душем голое тело Мари.
     Луи  буквально  падает от  усталости. Усевшись,  он  вытягивает  ноги и
прилаживает натруженную поясницу к спинке стула.
     Он еще никак  не  возьмет  в толк, почему Мари закричала от  удивления,
когда он открыл дверь в квартиру.
     -- Кто там? Нельзя, нельзя... Я под душем!

     Одна  рука  статуи   поднята,  словно  кого-то  отстраняет,  вторая  --
прикрывает  низ  живота.  Жижа,  из которой ее  вытащили, длинными  потоками
сползает по каменным округлостям.

     Когда ключ щелкнул  в замке, Мари, должно  быть, тоже  подняла  руку, а
второй прикрыла живот.
     -- Да это же я, ну!
     А у кого же еще могут быть ключи от квартиры? Дальше этого мысли его не
пошли. Забились в темный уголок подсознания.
     -- Ты меня напугал...
     -- С чего бы? Кто же, по-твоему, это мог быть?
     -- Не знаю... Дети.
     -- Разве ты даешь им ключи?
     -- Иногда...

     Статуя  еще  долго будоражила рабочих.  А теперь  она валяется где-то в
углу  строительной  площадки,  снова погрузившись  в сон: молодой архитектор
заверил, что этот гипсовый слепок никакой ценности не имеет.
     Подсобные рабочие зачернили ей  под  животом  треугольник --  последний
знак  внимания к статуе, прежде  чем она вновь превратилась в  кусок  камня,
куда бесполезней, чем цемент или бетон.
     Она  ожила лишь на полчаса, когда экскаватор обнаружил ее на узком ложе
из  грязи  --  камень,  превратившийся в  женщину  из-за  минутного  прилива
всеобщего  вожделения,  которое ее  пышные  формы  вызвали  у  этих  мужчин,
сотрясавшихся в  непристойном  гоготе; каменная  статуя, по которой они едва
скользнули бы взглядом, стой она на постаменте в углу просторного парка, где
высокие  дома,  зажатые  в  корсеты  строительных  лесов,  пришли  на  смену
деревьям. Но беспомощно лежа на земле, она вдруг стала для них бабой, как-то
странно затесавшейся среди грязных, выпачканных цементом спецовок.

     Сегодня, как и  каждый вечер,  Луи  клонит  ко сну. Пока вкалываешь  на
стройке, рабочая суетня кое-как разгоняет сонливость. Зайдешь после работы в
бистро --  и  тоже ненадолго  встряхнешься.  Стоишь  привалившись к  стойке.
Споришь о том, о сем -- о воскресных скачках или местной футбольной команде,
иногда   о   политике.  Говоришь,  чтобы  говорить.  Пошутишь  с  Анжеликой,
племянницей хозяина, которая ходит от столика к столику, вертя крутым задом.
Сыграешь  с дружками  партию-другую в белот или рами.  Три-четыре  аперитива
взбадривают, отгоняют усталость. Потом мчишься на мотороллере, ветер  хлещет
в лицо -- и словно бы  ничего; но  стоит  добраться до первых домов  города,
снова одолевает охота спать. И уже не покидает.
     Когда  Луи приходит домой, его дочка Симона  уже  спит.  Из-под двери в
комнату  старшего  сына Жан-Жака пробивается полоска  света -- должно  быть,
готовит  уроки. Луи наскоро  хлебает остывший суп, проглатывает  кусок мяса,
заглядывает в  котелок на  плите, какую еду оставили ему назавтра -- взять с
собой. Он потягивается, зевает, идет в  спальню, но света не зажигает, чтобы
не разбудить своего  младшего,  Ива, посасывающего во  сне  кулачок. Лезет в
постель,  слегка   потеснив   свернувшуюся   клубочком   Мари.   И  тут   же
проваливается.
     В те  вечера, когда Луи попадает домой чуть пораньше, он, открыв дверь,
застает  Мари  и  детей  в гостиной  -- неподвижные  тени  в холодном  свете
телеэкрана, тени того мира, в который -- ему кажется  -- он проникает словно
обманом. Он  обосновывается  на  кухне.  Мари  уже давно  не  встает,  чтобы
поцеловать его и накормить. С тех самых  пор, как  они завели этот проклятый
телевизор!
     Ест он торопливо и издали следит за черно-белыми, картинками, пляшущими
на экране.  Если выступают певцы,  ему еще мало-мальски  интересно,  но если
показывают фильм или спектакль, он сидит, так и не поняв до конца что к чему
-- ведь начала-то он не видел.
     Ему хочется  посидеть  рядом  с  Мари,  но  очень скоро на  экране  все
сливается в  одно  серое пятно.  Веки опускаются сами.  Он идет спать. И  не
слышит,  когда ложится Мари. Он-то встает чуть свет. В пять утра! До стройки
на  мотороллере около  часа  езды.  Этот  час  езды  на  рассвете,  гнусном,
промозглом,  мало-помалу  разгоняет сонную  одурь. Стаканчик  рому,  выпитый
залпом в баре, окончательно его взбадривает. И так каждый божий день.
     Сегодня  вечером  он  против  обыкновения вернулся  сравнительно  рано:
поденщики  в  знак  протеста бросили  работу на  час  раньше, а  те,  кто на
сдельщине, присоединились к ним из солидарности.
     Парни  устроили в баре  собрание. Луи слушал  речь профсоюзного деятеля
краем  уха, к нему это  отношения не  имеет.  Его бригада договаривается  об
оплате за квадратный метр прямо с хозяином. Он вышел из бара вместе со своим
напарником Рене, и тот сказал:
     --  Сделаю-ка я  своей  девчонке  сюрприз. Посмотрел бы ты  на  нее  --
настоящее чудо. А ты домой?
     -- А то куда же? Погляжу телевизор. Не часто удается.
     Сидя на  стуле, Луи чувствует, как привычная сонливость еще усиливается
от монотонного журчания воды.  С чего это Мари надумала мыться в шесть часов
вечера? Луи  никогда  не заявляется так рано домой -- тут что-то не так, ему
это не по душе. Как и ее удивление, когда он вошел.
     Ты смотри! Видать, помылась уже.
     Вода не барабанит больше по плиткам. Через неплотно затянутую занавеску
легкими струйками просачивается пар и осаждается на окнах кухни.
     -- Все. Сейчас только ополоснусь.
     Мерный  стук  капель   возобновляется,  и   Луи  делает  усилие,  чтобы
освободиться от усталости, сжимающей его, будто тисками.

     Извлеченная из топкой грязи, статуя выглядела, словно после купанья или
душа. У нее пышная грудь, тонкая талия, округлый живот.

     Луч солнца скользит по нейлоновой занавеске. Он очерчивает фигуру Мари.
И эта тень, вырисовываясь на занавеске, делает Мари еще менее реальной,  чем
когда до него доносился только ее голос.
     Похоже, она никогда не выйдет. Луи встает, подходит ближе, и голое тело
жены -- как удар в лицо.

     Два парня поставили  скульптуру  стоймя. Одна нога у нее отбита.  Сбоку
статуя  кажется  и  вовсе  бесстыжей: одна  грудь выше  другой, бедро  круто
отведено в сторону.
     Чернорабочий-алжирец,  прыгнув  в  яму,  извивался перед  ней  в  танце
живота, медленном  и непристойном. Строители хлопали в  ладоши,  подбадривая
его. Кое-кто подпевал:
     -- Trabadja la moukere,
     Trabadja bono [Работай, девушка, работай хорошо (испан.)].
     Остальные орали:
     -- А ну, Мохамед, больше жизни.
     Луи  смотрел. Хлопал  в  ладоши. На миг поддался искушению и тоже  стал
раскачиваться в такт с другими. К нему подошел вечно хмурый каменщик Алонсо,
с  которым  он,  случалось, выпивал,  и  шепнул  на  ухо  своим  раскатистым
испанским говорком:
     -- Все вы бабники, и ты не лучше других. Стоит вам  увидеть хоть что-то
вроде  женщины, и всех уже разбирает. Башка у вас  не  работает. Покажи тебе
кусок камня, и ты уж готов. Жены тебе мало. А ведь...
     -- Что "ведь"?
     -- Мне говорили, что она та еще штучка.
     -- А кто говорил-то?
     --  Один, надо думать, знаток,  и,  возможно, пока ты кривляешься,  как
обезьяна, он как раз с ней там развлекается.
     Обязательно он скажет какую-нибудь гадость, этот Алонсо.

     Мари его не видит. Она лениво потягивается  под душем.  Вода, одевая ее
загорелое  тело в жемчужный наряд, одновременно обнажает его.  Руки движутся
вслед за водяными  потоками.  Они поглаживают  груди, растирают  живот.  Они
нарушают гармонию тела и восстанавливают ее.
     Луи замирает -- он оробел и сгорает от любопытства.

     -- Trabadja la moukere,
     Trabadja bono.
     Мохамед извивался  и  так и эдак.  Казалось,  статуя  тоже  оживала  на
солнце. Смех и выкрики становились все откровеннее.
     -- Пошли, Луи, пропустим по стаканчику, -- крикнул Алонсо.
     Луи притворился, будто  не слышит. Надоели ему истории Алонсо --  вечно
одно и то же.

     В  щелке  незадернутой занавески Луи обнаруживает совсем незнакомую ему
женщину. Ладная фигура,  упругая грудь,  женственный, не изуродованный тремя
родами живот, кожа, пропитанная солнцем, -- все это ему неизвестно, какая-то
незнакомка предстает перед ним.  И ему, с  его запоздалым, нерастраченным до
сих  пор  целомудрием она кажется сладострастной и полной  истомы. Уже много
лет он не видал Мари голой.
     Она поворачивается то в одну, то в  другую сторону, нагибается обтереть
ноги. Луи раздвигает занавеску во всю ширь, хватает Мари и приподымает.

     Мохамед подошел к  статуе. Он взял ее на  руки, потерся об нее. Пение и
хлопки прекратились.  Люди  застыли.  Лица  посуровели. Два  рабочих-алжирца
бросили  Мохамеду из  задних рядов  короткие фразы, сухой  и резкий  приказ.
Мохамед перечить не стал.  Оставил статую, вылез из ямы и ушел с товарищами,
которые, похоже, ругали его почем зря.
     Люди так и остались стоять. Но вой сирены разогнал их в один миг.
     Они вернулись на рабочие места, посудачили о статуе, попутно  приплетая
свои любовные подвиги и соленые анекдотцы. А потом статуя была снова забыта.

     Мари, смеясь, отбивается.
     -- Что это на тебя нашло? Я совсем мокрая.
     Луи прижимает ее к себе. Его пальцы, заскорузлые, в ссадинах, цепляются
за кожу, пахнущую водой и туалетным мылом.
     -- Ты весь в пыли. Придется опять мыться.
     Он несет ее через кухню на диван в гостиной. Мари вырывается, бежит под
душ  и, ополоснувшись, насухо вытирается, подходит к  окну,  открывает  его,
расстилает на просушку полотенца -- желто-красно-синее и белое.
     -- Тебя увидят с улицы, Мари! -- вопит Луи.
     -- Да иди ты, ревнивец!
     Она  прикрывает окно и уклоняется от  Луи, который пытается перехватить
ее по пути.
     Потом снимает покрывало и, сложив его вчетверо, кладет на стул. Ложится
на диван и, улыбаясь, повторяет:
     -- Иди скорее мыться. Дети того и гляди придут.
     Луи  остановился на пороге гостиной.  Вот так он  стоял столбом и около
лужи со статуей.
     Он смотрел  на  Мари  -- бронзовое  пятно  на белой простыне. Эта голая
женщина в позе  ожидания кажется ему все более и более чужой. Она ему ничего
не напоминает, во всяком случае, не то  сонное, калачиком свернувшееся рядом
с  ним  по ночам тело, не ту  женщину, что безрадостно отдается ему в редкие
часы, когда он заключает ее в объятья.
     Статуя много лет пролежала под землей в точно такой же позе. В ожидании
шутовского и непристойного танца Мохамеда.
     Кажется, сейчас опять разом захлопают ладоши. Луи сделал шаг к Мари.
     -- Ты еще здесь? Дети придут. Ступай же быстрее мыться.
     Он не  узнает и ее голоса. Будто звук пробивается к нему  сквозь завесу
тумана.  Лицо  также  не   похоже  на  обычно  спокойное   лицо  Мари.  Щеки
раскраснелись.  Глаза  блестят.  В нем лишь отдаленное сходство с остренькой
мордашкой восемнадцатилетней девушки, повисшей на его руке. И эти расцветшие
формы почти  не  напоминают худощавой фигурки  слишком  быстро вытянувшегося
подростка.
     Луи ощущает неловкость -- в нем что-то словно оборвалось. Желто-голубая
кухня,  гостиная  со   светлым  диваном   и  полированной   мебелью  кажутся
таинственными,  точно они  в  его  отсутствие  живут неведомой  ему  жизнью,
которая одна и занимает Мари, пока он целыми днями пропадает на стройке.
     От усталости ломит натруженную поясницу. И в этой многолетней усталости
тонет желание. Душ его взбодрит.

     В  кухонном стенном шкафу, переоборудованном в душевую, снова  плещется
вода. Прикрыв глаза, Мари поглаживает себя ладонью.
     Я так часто бываю одна. С детьми, конечно, но дети -- другое дело. Дети
-- это  хлопоты,  дети  --  это нежность.  Тебя, Луи, не  вижу совсем.  Куда
подевался заботливый Луи наших первых лет. Ты стал тенью, что ускользает  по
утрам из моего последнего  сна, а вечером прокрадывается  в первый. Думаешь,
велика радость, когда на тебя ночью навалится мужчина...

     Горячий душ. До чего же приятно... Впадаешь в оцепенение, как в сладкий
сон. В голову приходит то одно, то другое.  Голос  Алонсо: "Все это мерзость
одна. А ну их всех подальше. Все бабы -- Мари -- всегда пожалуйста".
     И    почему    это   имя   Мари   так   часто   мелькает   в   похабных
разглагольствованиях  мужчин, да еще со  всякого рода добавлениями:  Мари --
всегда  пожалуйста... Мари --  шлюха... Мари  -- прости господи... Мари -- с
приветом.
     "Послушай, что я тебе скажу, ты  парень молодой, тебе пригодится. Я вот
был  поначалу  чист,  словно мальчик  в  церковном  хоре. Девственник, да  и
только! И думаешь, моя супружница долго хранила мне верность?"
     Когда Алонсо  заведется, останавливать его бесполезно. И почему он  так
любит  рассказывать  между  двумя стаканчиками  про свои семейные неурядицы?
Первый  стаканчик  --  в  охотку, второй тоже, а дальше  пьешь,  чтоб чем-то
заняться, пока твой собутыльник мелет себе и мелет.
     "Ну а теперь она  -- чисто мост Каронт. Все  по ней прошлись, все, кому
не лень".
     Мне-то  на это  плевать. Алонсо  же веселится. Уставится на меня своими
бойкими глазками, вечно мутными от пьянства, а приходится еще смеяться с ним
вместе, участвовать в  этом хороводе злопыхательств, поливать  грязью всех и
вся.
     Тело  Мари  точь-в-точь как  выставленное на  всеобщее  обозрение  тело
статуи,  в  которое  вперились  все эти  черные  пронзительные глаза,  перед
которым крутит животом Мохамед.
     "Все это мерзость одна! Все бабы -- Мари -- всегда пожалуйста".
     А что, если  прав Алонсо, когда утверждает,  что рога наставляют не ему
одному, или когда он бросает Луи:
     -- Вот ты уверен, что  жена не изменяет тебе. Да ты столько вкалываешь,
что где  уж тебе ее ублажать, она же наверняка ничего от  тебя и не требует.
Бразильцы  говорят: "Quem  nao  chora, nao mama"  [Коли  дитятко не  плачет,
значит, сиси ему хватило (португ.)]. И не спрашивай, что это значит.
     -- Ты мне уже сто раз говорил.
     Чего ради Мари принимала душ в шесть часов вечера? Кого ждала?

     Голос  паренька --  он еще и действительную не  отслужил -- заглушает в
обеденный  перерыв  других  спорщиков.  Стоя  в  кругу   однолетков,  он  во
всеуслышание рассказывает о своем романе:
     --  Да что  ты  в  этом деле кумекаешь!  Замужняя баба --  вот это  да!
Никаких  с ней забот, не то что с девчонками. Да, она жена штурмана из порта
Сен-Луи. Жена  моряка --  все  равно  что жена рабочего на сдельщине.  Часто
сидит дома одна. Ей скучно, а я ее развлекаю.

     Достаточно пустяка, чтобы время застопорилось. Чего  Луи там так  долго
возится? А я-то думала, прежнего уже не вернешь.

     Острота их желаний мало-помалу притупилась, стерлась в кратких и редких
объятиях Луи, радости которых Мари  с  ним уже не делила. А нынче, вроде  бы
самым  обычным  вечером,  неожиданно раннее  появление  Луи,  его мимолетное
восхищение ее телом как  бы  оживили в  памяти Мари уже  далекую теперь пору
наслаждений.

     Горячая  вода стекает по груди. Какие только мысли не  приходят на  ум.
Иные  фразы застревают в  голове, как  занозы в пальце: "Жена моряка  -- все
равно что  жена  рабочего на сдельщине..." И  крик  удивления, вырвавшийся у
Мари... До сих пор в ушах звучит голос журналиста, который две недели назад,
расспрашивая их в столовке  о сверхурочной  и  левой работе,  допытываясь  о
цифрах их заработков, вдруг как бы невзначай спросил:
     -- А как ваши интимные отношения с женой?
     Тут все примолкли. Тогда Жюстен, прыснув со смеху, крикнул:
     -- С женой-то? Не больно нам это надо.  Впрочем, и моя на это плюет. Ей
бы пожрать да с детишками повозиться.
     Смущенные и встревоженные, все принужденно кивнули, в той или иной мере
подтверждая  его слова.  Луи  и не  задумывался над тем,  что его  Мари  еще
красивая и привлекательная  женщина. Скорее его заботили неоплаченные счета.
Хитрец Жюстен,  почувствовав общее  замешательство,  подмигнул журналисту  и
посоветовал:
     -- Спроси у Алонсо, приятель.
     Испанец даже не стал ждать вопроса.
     -- Все бабы -- Мари-шлюхи. Годятся лишь на то, чтобы  прибирать к рукам
денежки этих простофиль, что вкалывают по десять -- двенадцать часов в сутки
и  приносят  им  полные  карманы. Моя  это  дело  тоже  любит.  Если  хочешь
попользоваться, дам тебе адресок.
     -- Давайте поговорим серьезно.
     -- А я не шучу.
     Алонсо был в своем репертуаре.
     Жены тех, с кем  работал Луи,  в большинстве случаев мало  походили  на
жену Алонсо, а вернее, на ту, которую он придумал, чтобы было на ком срывать
злость. Они расплылись, или погрязли  в  домашних делах, или целиком  заняты
своими детишками.
     Мари и сейчас хороша. Правда, он  заметил это только сегодня. Незадолго
перед  рождением Ива он стал почти  систематически подрабатывать.  Сдельщина
поначалу  кормила скверно, а  ждать  прибавки не  приходилось --  требования
забастовщиков  повисали в воздухе. По  субботам и воскресеньям  он  вместе с
дружком нанимался на любую работу. Вот у него деньжата и завелись