тучи, гонимые ветром.
     Все нереально, все -- кроме  его  рук, плеч, груди,  будто затянутой  в
железный  корсет,  да  еще  дороги;  Луи  изо  всех  сил вцепляется  в  руль
мотороллера.
     Луи прибавляет скорость. Никогда раньше с такой силой не бил ему в лицо
встречный поток воздуха. Сумерки сгустились, спустился туман. Тускло мерцают
желтые фары и красные огни задних фонарей.
     Луи  притормаживает  и останавливается.  Дорога  ни  с  того  ни с сего
взялась танцевать вальс и танго.  Деревья  в полях окутывает туманная дымка.
Как и накануне, мысли его прыгают. Луи мгновение стоит, опершись на  машину.
Потом выводит мотороллер на обочину и садится на траву в кювете.

     Где сон? Где явь?
     У меня болят плечи. Нет, ниже, между плечами, под лопаткой.

     Он закрывает глаза. Роняет голову на колени.
     Спать... У меня теперь одно желание, вечно одно и то же -- спать. Трава
сырая. Штаны намокли.
     Эта женщина  посмеялась надо мной.  Я так про себя ничего и не выяснил.
Конченый я человек. Конченый. Ну и длиннющий день.
     Жены Алонсо нет в природе. Вот так кретин:  позабыл про Анжелину. Стоит
поманить ее пальцем. А  Мари? Какая из  них настоящая? Мари Беррская... Мари
Мартигская... Мари  под  душем...  Мари -- статуя, разлегшаяся  на  траве...
Статуя женщины, женщина -- статуя. Все сплошной обман. Люди посходили с ума.
Мрамор  из  гипса. Девка Алонсо -- тучная  матрона...  Жан-Жак  сказал своей
матери:
     "А знаешь, мам, как бы тебя звали? Матрона..."
     У меня болит спина, горит словно от ожога.
     "Ты совсем как старый господин,  муж Мелисанды..." Я уже старый! А ведь
мне всего тридцать пять... Ни на  что не гожусь! Жена Алонсо  наплела  мне с
три короба идиотских баек, вроде той, что тогда рассказал старикашка.
     Мари и учитель... Я с ним еще поговорю, с этим типом. Два развешенных в
окне  полотенца  и это  мини-платье... Что я знаю о Мари? Мы мало видимся, а
когда  нам случается  быть  вместе, всегда  кто-нибудь да мешает --  ребята,
теща, соседи... Я уже позабыл, какая у нее  фигура...  Мари  красивая -- что
верно, то верно... Этот  паршивец Рене, разве он  что-нибудь смыслит...  Для
него ничего,  кроме  постели, не существует... Щенок, чего там... Мы с  Мари
живем уже больше двенадцати лет... Откуда тут взяться неожиданностям? Ну,  а
в тот  раз, когда я пришел домой раньше  обычного, вышло неожиданно... Вроде
как встреча с новой женщиной... А я возьми да усни.
     Эта  бабища  меня разыграла. Наверно, она  и  была такая,  как  говорит
Алонсо. Но теперь  она старуха и вот  решила на мне  отыграться, а  заодно и
себя выгородить. Не такой уж он псих, этот Алонсо.
     Мари тоже меня разыграла. Она давно уже охладела к этим делам.
     А я всегда был в порядке. И сейчас в порядке.
     У меня болит  спина.  Не  при  вдохе, а временами.  Наверное,  защемило
мышцу. И чего это я дурью мучаюсь?

     Луи едет  дальше. Когда он приезжает в Мартиг, уже совсем темно. У него
и  в мыслях нет  идти домой.  Наверное, все  уже смотрят телевизор: Жан-Жак,
строящий из себя всезнайку, Симона, которая все мотает себе на ус, Мари с ее
штучками. И даже  малыш, которого он  почти  не знает.  Спасибо еще,  что он
больше не ревет по ночам во все горло, как прошлой зимой.

     День-деньской  корплю  на  работе,  чтобы  они ни  в чем не  нуждались.
Никогда не отдыхаю, не развлекаюсь. С этим пора кончать.

     Луи с решительным видом толкает дверь маленького бистро --  он  тут еще
не бывал -- и идет прямо к стойке.
     -- Пастису, хозяин!
     Выпив вино залпом, делает знак  повторить.  Луи обдумывает, как бы так,
половчее ввернуть вопросик.
     -- Давайте выпьем, хозяин.
     Тот  бормочет  что-то  невнятное  и наполняет  свой  стакан  бесцветной
жидкостью.
     -- Ваше здоровье!
     -- Ваше!
     Народу ни души. Бар как бар.

     Кто же это мне говорил, будто здесь  есть барышни? Не Рене... Вспомнил:
парень, с  которым я играл  в  белот.  Да,  точно. Он  объявил четырех дам и
добавил: "совсем как у Гю..." Никто не понял, на что он намекает, и тогда он
рассказал,  что  один  марселец   купил  у  Гю  бар,  который   прогорал,  и
переоборудовал в подпольный бордель с четырьмя потрясными девками. Имя парня
я позабыл. А может, это все-таки был  Рене. Не спросишь же у хозяина так,  с
бухты-барахты... Он и без того на меня косо смотрит, явно не доверяет.
     -- Ваше здоровье!
     -- Ваше!
     Хозяин, как принято, опять наполняет стаканы.
     -- Я приятель Рене.
     -- Какого еще Рене?
     -- Рене Блондена.
     -- Я такого не знаю.
     -- Он штукатур... Работает со мной на стройке в Роньяке.
     -- Ну и что из этого?

     В глубине бара  открывается небольшая  дверь. Ах  да,  как же, как  же:
позади есть еще зал. Прежде там  устраивали собрания. Выходит  клиент. Ясное
дело, барышни там. Хозяин прощается с ним за  руку.  Вот они завели какой-то
спор. Не обо мне ли? Уж не принимают ли они меня за легавого?

     -- Налейте-ка мне анисовой, хозяин!
     Из задней двери выходит еще один тип.
     -- Не помните Рене Блондена? Молодой  такой парень лет двадцати трех --
двадцати четырех, видный малый?
     -- Нет, я такого не знаю.
     -- Мне рассказывали, будто у  вас  теперь  все  по-другому. Но я что-то
особых изменений не приметил.

     Хозяин  не  отвечает.  Ей-богу,  он  глядит  на  меня  косо.  Оба  типа
направляются к выходу и, поравнявшись со мной, рассматривают в упор.

     -- Налейте-ка мне последнюю, хозяин.
     -- Всегда пожалуйста.

     Хозяин  смотрит на  меня  волком. Кажется,  он  напуган. В  бар  входит
мужчина... Черт, этот  мне знаком.  У  него  на  нашей улице бакалея.  Вечно
заигрывает с покупательницами. Мари давно  перестала у него  покупать. Не то
он меня не узнал, не то притворяется.
     Он перешептывается с хозяином -- я им мешаю.

     -- Сколько с меня?
     -- С анисовой -- семь стаканов. Значит, четыреста двадцать франков.
     -- Тогда налейте восьмой, и будет пятьсот.
     -- Нет, четыреста восемьдесят.

     Лавочник  уселся  за  столик.  Нервно  барабанит пальцами. Хозяин  тоже
нервничает. У меня закружилась голова. Восемь пастисов -- не ахти как много,
а меня развезло. Я  кладу  на стойку  пятисотфранковую бумажку. Из маленькой
двери высовывается блондинка -- до  писаной красавицы ей далеко  -- и  манит
лавочника рукой.  Все это мне порядком уже надоело. Чего, собственно говоря,
я здесь  торчу?  Прикрыв  бумажку  лапой,  хозяин  протягивает  мне сдачу --
двадцать франков. Я сую монету в карман.

     Видать, Рене рассказывал мне басни, или я перепутал адрес.

     Пока  девица закрывает  за собой дверь,  из  задней  комнаты  доносится
музыка, громкие голоса. Нет, я адрес не перепутал.

     Тут есть второй зал, как при Гю.

     Хозяин облокотился  на стойку  прямо  напротив меня.  Он  сверлит  меня
своими маленькими серыми глазками. У него квадратная челюсть, широкие плечи.

     -- Так в чем дело? -- спрашивает он.
     --  Мне сказал один парень, может, и не Рене, что тут... но, кажется, я
ошибся.
     -- Да, похоже, тебя облапошили.
     От ночной прохлады Луи развезло еще больше. Он толкает мотороллер через
мост. Огоньки -- перевернутые луны -- дрожат на воде. Ноги у него отяжелели,
голова трещит. Он отупел от вина, от тоски и недовольства собой. Идет сам не
свой. По привычке заходит в ближайший к дому бар -- он туда заглядывает чуть
ли не ежедневно. И снова пьет без всякого желания, как автомат.
     -- Ты что, не смотришь вечернюю передачу?
     -- Нет, молчи!
     Мари сидит в кресле,  сжав голову руками, и  слушает пластинку. Мелодия
ему незнакома.
     -- Что ты поставила?
     -- Тсс! Я купила эту пластинку сегодня в Марселе.
     -- Ты ездила в Марсель?
     -- Да. Помолчи.
     Луи шатается. Еле успевает схватиться за притолоку.
     -- Закрой дверь.
     -- С чего это ты таскалась в Марсель, милочка моя?
     Он с трудом выговаривает слова.
     -- Ты пьян, -- кричит Мари, -- пьян...
     Швырнув сумку на диван, Луи идет на Мари.
     -- Зачем ты ездила в Марсель?
     -- Купить эту пластинку.
     -- Эту пластинку! Эту пластинку! Ах, мадам любит музыку.
     -- Луи! Не подходи, ты мне опротивел!
     -- Тебе тоже? Я тебе опротивел... Я себе опротивел... Я всем опротивел.
Ну и плевать.
     Он валится на диван.
     -- Плевать, слышишь... Плевать я хотел на все, на  всех Мари и  Мели...
Мелисанд... На Алонсо... и на шлюх. На всех, слышишь, на всех.
     -- Луи, встань с дивана! Иди ложись спать.
     -- Я и так лежу.
     -- Ступай в спальню... И не стыдно тебе так напиваться?
     --  Я тебе сказал, что  мне плевать...  Консуэла, ты знаешь Консуэлу? А
лавочник -- свинья.
     Напрягши  все силы,  Мари стаскивает  Луи с дивана. Еще немного -- и он
свалился бы на пол.
     -- А  ты, кто ты есть?  Мари  Беррская, Мари Мартигская?  Нет,  ты Мари
Марсельская.
     -- Пойдем, Луи.
     Ей удается поднять его на ноги, выдворить в спальню.
     -- Ладно,  я  ложусь... Но  ты скоро ко мне  придешь,  правда, ты скоро
придешь? Ты моя жена!
     -- Да.
     Он валится поперек  кровати. Мари снимает с него ботинки,  подкладывает
подушку. Он  обнимает ее за  талию.  Она высвобождается,  отодвигает  его на
середину постели... Он уже спит.
     Пластинка вертится вхолостую. Мари  переводит  иглу. Она слушает музыку
сначала, ей страшно. Страшно за Луи, страшно за себя.
     Эта музыка, в которой бьются волны, дует ветер, теперь не потрясает ее,
а мучит. Она несет бурю.

     Привычка и вправду вторая натура.
     Луи, как всегда,  просыпается в пять  утра. Во рту  кислый вкус. Голова
трещит. Он шарит рукой. Мари рядом нет. Луи встает.
     Мари  спит  в гостиной на диване. Он вспоминает свое возвращение домой,
соображает,  что к  чему, но времени  у него  в обрез. От Мартига до стройки
около часа езды.

     --  Счастья  на  развалинах  не построишь. Видите  ли, Мари, ничего нет
страшнее  развалин.  Взгляните  на  эту  лачугу, открытую  всем  ветрам,  на
искореженные  стены, дырявую крышу. Наверное, в  ней звучали смех,  радость,
признания в любви.
     Мари  отвечает  не  сразу. Она смотрит на строение у самого берега.  От
дома, по-видимому разрушенного пожаром, остался один каркас.
     Длинная, узкая полоска земли огибает  залив. Они проехали мимо закрытых
ресторанчиков на пляже Жаи -- летом там  полно отдыхающих,  пахнет хрустящим
картофелем,  пончиками  и  звучит  танцевальная  музыка.  Асфальт  кончился,
началась проселочная, вся в ухабах и выбоинах, дорога, вокруг скудная, дикая
растительность,  почти  черный грязный  песок  --  похоже,  что  две общины,
живущие напротив друг друга, оставили между своими в равной мере популярными
пляжами, no man's land.
     Не  спросив  Ксавье,  Мари  поехала  к  этой маленькой, унылой  и серой
пустыне, но даже и притормозить не успела, как он открыл дверцу.
     Они сидят,  прислонившись плечом к плечу, ведут разговор, не сводя глаз
с горизонта, где дома Мартига спускаются с холмов к заливу.
     Ксавье  пришел к  Мари  в пять  часов.  И так и  остался стоять посреди
столовой.
     -- Что вам угодно? -- спросила она.
     -- Пойдемте отсюда. Мне надо с вами поговорить.
     -- Это невозможно.
     -- Пожалуйста. Это очень важно. Я пришел проститься.
     -- Вы уезжаете?
     -- Да.
     -- Почему?
     -- Неужели вам не понятно?
     -- Зачем вы пришли?
     -- Я не в силах уехать, не повидавшись с вами.
     -- Может, так было бы лучше.
     -- Мари! Я написал вам длиннющее письмо.
     -- Я его не получила.
     -- Я отправил его только сегодня утром... И целый день мучился. Боялся,
как бы  оно вас не рассердило. Я хотел  вас видеть и не хотел. Хотел вам все
объяснить и хотел, наоборот, промолчать.
     -- А сейчас?
     -- Я пришел. Вы не сердитесь на меня, Мари?
     -- За что?
     -- За то, что со мной стряслось. Выслушайте меня.
     -- Только не здесь. Здесь это невозможно.
     Мари испуганно отстраняется от молодого человека,
     по-прежнему стоящего посреди  комнаты.  Столько  воспоминаний связано с
этим домом, с его  стенами, с этим аккуратно застеленным диваном, на который
из окна падает луч солнца.
     -- Пошли, -- зовет она.
     Мари скинула передник -- до его прихода она была занята по хозяйству. И
вот, проехав вдоль залива по дороге на Шатонеф-ле-Мартиг и дальше на  полной
скорости  по узкой ленте  пляжа  Жаи, она  остановилась  тут, где  ничто  не
напоминает ей о ее прежней жизни, где воспоминания попросту отсутствуют.
     --  Еще до  каникул я просил  послать меня  на  работу в Африку.  Я вам
ничего не рассказывал, потому  что мы с  вами тогда  никак не были связаны и
вряд ли вас могло интересовать, где я буду жить.
     -- А сейчас, по-вашему, это меня интересует?
     Она тут же раскаялась  в  своих словах. Ей хотелось  бы вернуть их,  но
Ксавье, похоже, ее не слышал.
     -- Речь идет главным образом обо мне. о  моем душевном  равновесии. Тот
день сразу  все переменил. Не  знаю,  почему. В  воскресенье, вернувшись  из
Карро  домой,  я  много   думал.   Что-то  произошло,  страшное  и  чудесное
одновременно. Простите, что я говорю вам  это, Мари, но  я почувствовал, что
меня тянет к вам все сильней и сильней.
     Вода  залива лениво лижет серый песок.  В Мартиге зажигаются огни. Лучи
фар скрещиваются на мосту. Новостройки обозначены светящимся пунктиром окон.
     -- Да, что-то произошло и со мной.
     -- Я и боялся  этого, и желал. Но, Мари, разве это возможно?.. Вчера  я
позвонил в  Париж узнать, нельзя ли  ускорить решение. Мне  сказали,  что  я
получил назначение в Дакар  и могу  выехать  туда  уже  в понедельник.  Я  и
обрадовался, и впал в отчаяние. Вы молчите, Мари?
     -- Мне нечего сказать.
     Их  плечи тесно  прижаты  друг  к  другу. Они  не шевелятся.  Им нельзя
шевелиться.  Нельзя  допустить,  чтобы  их  взгляды  встретились,   а   руки
соприкоснулись. Одно движение -- и они опрокинутся  лицом к небу, к облакам,
окрашенным алыми отблесками солнца, что опускается там, вдали, в море.
     -- Вы правы, -- говорит Мари, первая нарушив их нежную близость.
     --  Да, куда это нас может завести? Разве что в трагический тупик. Надо
быть  честным с самим собой. Вот вы, Мари, вы бы могли вынести жизнь, полную
лжи, подпольных свиданий? Я бы ее не вынес.
     -- А я тем более.
     -- Посмотрите на меня, Мари.
     -- Не могу.
     -- Почему?
     -- Я боюсь... Боюсь себя. Надо  ехать. Я опиралась  о ваше плечо и была
так счастлива, как никогда!
     -- Молчите.
     -- Пора возвращаться в Мартиг. Сейчас придут из школы Жан-Жак и Симона.
     -- Ах да. Ваша жизнь заполнена, заполнена до краев.
     -- И в ней нет места для прихотей.
     -- Это не прихоть, иначе все было бы проще. Самое поразительное, что мы
провели  месяц вместе, не  замечая друг друга,  а  восемь дней назад  что-то
произошло... Скажите, у вас это тоже началось в прошлый четверг?
     -- Да... Но почему?
     -- Не знаю.
     -- Когда вы уезжаете, Ксавье?
     --  Тот,  кто  будет меня  здесь замещать, приедет в  конце  недели.  В
воскресенье я съезжу в Тулон проститься с отцом, а в понедельник или вторник
сяду на самолет в Мариньяне. Вот так.
     -- Ну и прекрасно. Все становится на свои места.
     Они  смотрят  друг на друга. Мари встает, отряхивает  прилипший к  юбке
песок. Ксавье тоже стоит --  высокий,  намного выше ее.  Солнце  окунулось в
залив.  Факелы нефтеочистительных  заводов,  расположенных  по  обе  стороны
залива, -- как сигналы бедствия.
     У  Мари дрожат  ноги. Она и  цепляется  за  эту минуту, и  хочет от нее
оторваться. Они стоят  в метре  друг от  друга. И  тем  не  менее  ничто  не
разделяет  их; оба  испытывают  какое-то  горькое  наслаждение,  и  у  обоих
кружится голова.
     -- Поедем, поедем скорее, -- говорит Мари.
     -- Нет! Поезжайте одна... я вернусь пешком.
     -- Это далеко.
     -- Мне спешить некуда.
     -- В самом деле...
     -- Я вас прошу. Так будет лучше, не правда ли?
     -- Конечно, вы правы.
     Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает,
не обернувшись.

     -- Отпусти меня, слышишь!
     Луи  не задерживается в  баре, и каждый  вечер  застает  Мари  за одним
занятием: она снова и снова слушает купленную в  Марселе пластинку. Он берет
ее за плечи.
     -- Не надо, пусти.
     В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть,  и это сбивает Луи с
толку.  Он,  естественно,  винит  себя.  Возможно, кто-нибудь видел, как  он
заходил к Гю, и донес Мари...
     -- Мари,  завтра  мы с  Артуром  в  Жиньяке  не  работаем.  Первое  мое
свободное  воскресенье за  многие,  многие месяцы.  Куда  бы  тебе  хотелось
поехать?
     --  Поезжай с  ребятами,  а я останусь дома. Надо  дошить платье, я уже
давно обещала Симоне.
     --  Ты  на  меня  еще  сердишься?  Я напился  тогда  как  дурак... Меня
уговорили.
     -- Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.
     -- Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?
     С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и
спит на диване в гостиной.
     -- Нет, Луи.
     -- Но, послушай, это же глупо!
     Он  не  знает --  злиться  или  умолять.  Он  страшится  нового  срыва.
Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении,  все чаще и чаще
мучит боль в спине.
     Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится --
а вдруг сразу уснет, как тогда.

     Наверное,  Ксавье уже  прилетел в  Сенегал. Нигде,  кроме как на пляже,
даже  и  представить  его себе не  могу. Да  и  вообще  --  он, точно песок,
просыпался сквозь пальцы  -- и пустота... С самого четверга прямо места себе
не найду, вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была права.

     Жизель  недолго  пришлось  допытываться,  пока  Мари  расскажет  ей про
прогулки в  Куронн, пластинку,  Карро. Прежде всегда  исповедовалась Жизель;
ведь она  только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман.
Так  повелось со времен их девичества, да  так и  осталось. Уже в семнадцать
лет  Жизель  была  складненькой  толстушкой.  Теперь же она  превратилась  в
цветущую  роскошную  блондинку,  на  которую  мужчины кидали недвусмысленные
взоры.
     "Жизель -- ренуаровский  тип", -- повторял Антуан,  кичившийся  знанием
живописи.
     -- Ну, а дальше что? -- спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.
     -- Все.
     -- Красавчик с  бородой, томные глаза, пластинка, приводящая в  трепет,
-- все так ясно как божий день.
     -- Ты думаешь?
     -- Тебе остается только упасть в объятия своего учителя  и закрутить  с
ним роман.
     -- Ну нет.
     -- Почему?
     -- Потому что это не такая простая история.
     -- Ну  конечно, у тебя все сложно. А  на самом деле все  такие  истории
кончаются одинаково.
     -- Вечно ты все упрощаешь.
     -- Не упрощаю, а свожу к сути.
     -- Но для нас не в этом, как ты выражаешься, суть. Не в этом.
     -- Для кого для нас?
     -- Для Ксавье и меня.
     -- Вы что, не такие люди, как все?
     -- Просто я не свободна.
     -- Неправда, Мари. Просто ты боишься себя.
     -- Возможно.
     -- Тебя удерживает не Луи и даже не дети.
     --  Ничего  меня  не удерживает. Все дело  в  том, что  мне и в  голову
никогда не приходило, что у нас с Ксавье могут быть иные отношения. Это твоя
идея.
     -- А помнишь Жильбера?
     -- Того парня, с которым ты гуляла до Антуана?
     -- Он погиб в Алжире. Знаешь, я ему кое-что позволяла, но до известного
предела. Я пользовалась  его робостью, его добротой. Перед  отъездом в Алжир
-- я уже год как была замужем -- он пришел со мной повидаться.  На его  лице
уже была печать смерти. Как ни странно, я часто вспоминаю, какими он смотрел
на меня глазами.
     -- Зачем ты мне все это рассказываешь?
     -- Не знаю... Когда я думаю, что он, быть может, так и п