. Умудрился
даже купить квартиру, холодильник, стиральную машину и автомобиль.
     До  чего  же  здорово  поливаться  горячей  водой!  Луи  расслабляется.
Закрывает глаза. Он мог бы уснуть стоя. Надо, однако, встряхнуться.
     Сил  нет  как спать  хочется! Телевизор...  Машина... Я стал автоматом.
Включили  --  и  уже  не  остановишь. А ведь  правда,  Мари --  красавица...
Чувствую, выдохся я, измотался.
     Все   смешалось:   тело   Мари   и   нагота  каменной   статуи,  грохот
бетономешалок, команды, доносящиеся из кабин экскаваторов, что вгрызаются  в
землю разверстой пастью ковшей, гул...
     Луи вытирается  наспех,  кое-как.  Он отяжелел. Похоже, он  не  идет, а
плывет по воздуху. И прямо так и валится на диван.
     Мари  нежно кладет голову мужу на грудь. Пальцы перебирают  его волосы.
Ее обдает жаром, и она прикрывает глаза...
     Услышав легкое посвистывание, она подымает голову. Луи уснул, приоткрыв
рот.
     Мари вся съеживается. Груди, живот -- все болит.  Она  отталкивает Луи;
он поворачивается на бок. Во рту у нее сухо. Руки обнимают пустоту.
     Она  поднимается.  Вздрагивает,   коснувшись   босой  ступней  холодной
половицы. Смотрит на Луи. Ей хочется хлестнуть по этому безжизненному телу и
белому, уже начавшему жиреть животу.
     Она  бросается  под  душ. Ледяная вода обтекает ее  со всех сторон. Она
одевается. Проходя мимо дивана, тормошит Луи, который забылся тяжелым сном.
     -- Переляг на кровать. Сейчас дети придут.
     Он приподнимается. Он еще  не  совсем  проснулся.  Машинально  пытается
обнять ее. Но она ловко увертывается.
     Хлопает входная дверь.  Луи  зевает, потягивается.  До чего же  хочется
спать! Едва волоча ноги, он тащится в спальню.

        "ИНТЕРЛЮДИЯ ПЕРВАЯ"

     Ты на качелях назад-вперед,
     Колокол юбки туда-сюда,
     И бесшумно речная вода
     Опавшие листья несет, несет.
     [Перевел В. Куприянов]
     Аттила Иожеф
     (Обработка Гийевика)

     Знай,  что  иногда  я  спускаюсь  отсюда  ночью  и  блуждаю наугад  как
потерянный  по  улицам  города  среди  спящих  людей.  О  камни! О  унылое и
ничтожное  обиталище! О стан человеческий, созданный  человеком, чтоб быть в
одиночестве, наедине с самим собой.
     Поль Клодель,
     Город

     Если   в  сфере   производства   человеческая   усталость   граничит  с
заболеванием, то и в повседневной жизни она вскоре  может перейти эту грань,
поскольку приходится проделывать большие концы, работать в  неурочное время,
ютиться в тесных  или неблагоустроенных  помещениях, сталкиваться со всякого
рода  заботами, неизбежными в  жизни любого  человека, но  особенно остра их
ощущают трудящиеся, так как им сложнее разрешить эти проблемы.
     Ф. Рэзон,
     Отдел производительности планового управления

     Семья: жена и дети, и долги,
     И всяческие тяготы налога...
     Как ни копи добро, ни береги,
     А жизнь моя постыла и убога.
     [Перевел В. Куприянов]
     Лафонтен,
     Смерть и дровосек

     Улицы  небольшого города  коротки  и  узки. Мари  идет  быстрым  шагом.
Никогда еще у нее не было такого желания идти, идти...  Руки  в  равномерном
движении  касаются  бедер. Колени приподнимают  подол  юбки. Высокие каблуки
стучат  по тротуару,  цепляются  за  шероховатости  асфальта, вывертываются,
попадая в расщелины. Ступит левым носком  на поперечный желобок, разделяющий
тротуарные плиты, а правым как раз угодит на вертикальный, а через два  шага
-- все наоборот: левый -- на вертикальном, правый -- на поперечном.
     Прямо-таки  игра в классы. Раз -- правой,  два -- левой, три -- правой,
раз -- левой, два -- правой, три левой, раз -- правой...
     Мари не видит ничего, кроме своих ног,  юбки, бугрящейся на коленях, да
пазов между плитами. Плиты разные:  здесь меньше,  через несколько метров --
крупней, потом их сменяет асфальт с торчащей из него острой галькой, которая
впивается в тонкую подошву. Раз -- правой, два -- левой, три -- правой,  раз
-- левой, два... Черт!
     Луи располнел. Она обратила внимание на это  только  сегодня, разглядев
его пухлое  белое  брюшко,  бледная  кожа которого так резко  отличается  от
темно-коричневых  плеч  и рук.  Кожа такая  бледная, словно  она пропиталась
штукатуркой, которую он целыми  днями ляпает на стены. Он  весь теперь будто
из штукатурки -- заскорузлый, корявый, неживой.
     В фильмах режиссеров новой волны персонажи  много ходят. В поисках чего
они  ходят? Своего  прошлого, будущего,  настоящего, которого словно бы нет?
Когда  идешь,  мысли куда-то испаряются. Сколько времени Луи  не был в кино?
Многие годы!  С тех пор, как  перешел с поденной работы  на  сдельную. С тех
пор, как у него поприбавилось денег.

     Мало-помалу я привыкла к этой новой жизни, где не ощущается присутствие
Луи. От него остаются дома, хоть он и отделал его заново своими руками, одни
лишь  застарелые  запахи:  от окурков в пепельнице, от спецовки и нательного
белья, пропитанных  потом и известковой пылью,  -- раз в неделю я  пропускаю
все это  через стиральную  машину,  а по ночам --  теплое от сна тело -- оно
находит меня ночью и покидает  поутру, -- да сальный котелок  -- я отдраиваю
его, когда мою посуду. И только его сегодняшнее раннее появление выбило меня
из колеи.

     Он  только  мимоходом  бывает в этой  квартире, которую  они  купили на
сверхурочные. Вначале они жили у матери Мари. Девичья комната стала спальней
замужней женщины. Все произошло так естественно, будто само собой, без ломки
старых привычек. Рождение Жан-Жака, а  три  года спустя  --  Симоны  сделало
тесноту просто невыносимой. Они сняли две комнаты, большую спальню и кухню в
старинном доме в центре.
     Город с  развитием промышленности  разрастался. В  нем  становилось все
теснее,  как  и в  их  комнатушке, где вокруг  постоянно  толклись  дети. Их
присутствие постепенно  разрушало интимную близость, выхолащивало отношения.
И с каким же облегчением вздохнули они, купив себе квартиру на втором  этаже
дома с окнами на бульвар, откуда начиналась дорога на Истр.
     Теперь  у них  был свой дом, и к ним вернулась полнота отношений первых
месяцев  брака. Если  выглянуть  из окна,  то  за  проспектом  видны  черные
водоросли на  пляже, окаймляющем городской сад, деревья стадиона, а ночью --
огни танкеров, стоящих на якоре в заливе.
     Луи все переоборудовал сам -- стены, перегородки -- и несколько месяцев
не  помнил  себя от радости, что вот стал  настоящим  домовладельцем. Но  за
радость приходилось расплачиваться сверхурочной работой, трудом в поте лица.
И она померкла. Дом, мебель, холодильник,  стиральная машина прибавляли одну
квитанцию на оплату кредита к  другой,  и красивая квартира превратилась для
него в общежитие, куда заваливаешься ночевать.
     То же самое было с машиной. Этим летом он садился в нее два-три раза от
силы. Первые недели он просто сходил по  ней с ума. Чуть есть возможность --
уезжал  и  катался,  просто  ради  удовольствия  сидеть  за  рулем.  В  один
прекрасный  день  он  решил  опять  ездить  на  работу  на  мотороллере,  но
воскресенья целиком  посвящал машине.  Рано поутру  они выезжали  на пляж, в
Авиньон, Люброн,  Севенны, на Лазурное побережье. В  редкие минуты досуга он
изучал карты и разрабатывал маршруты. По шоссе он гнал на пределе, испытывая
потребность поглощать километр за километром.
     Потом началась халтура -- левая работа по субботам и воскресеньям.
     Мари научилась водить. Теперь только она пользовалась  машиной,  возила
детей на пляж, на прогулки.
     Белое круглое брюшко!
     Мари подошла  к  первому  каналу, который прочерчивает с  одного  конца
города до другого светлую голубую полоску. Через канал перекинуты два моста:
один  из дерева  и железа, второй -- разводной,  только для пешеходов. Вдали
виден мост Каронт --  длинная черная  кружевная лента,  переброшенная  через
лагуну там, где начинается Беррский залив.
     В  аркады  старинных  домов на перекрестках  встроены модернизированные
магазинные  витрины.   Шум  уличного   движения  бьет  по  голове.  Сплошные
контрасты: лодки, уснувшие на  воде, и развязка шоссе, после которой машины,
следуя друг за другом впритирку, атакуют один мост, чтобы тут же  ринуться к
следующему, недавно переброшенному через третий канал.
     Город все  время меняет облик, с  трудом продираясь сквозь  свои  узкие
улочки,  каналы  и  наспех пробитые устья к окружной дороге. Он всеми силами
тянется к пригоркам, где выстроились  огромные  новые дома; их  белые фасады
изрешечены проемами окон.
     Двое   туристов,    мужчина   и   женщина,   выйдя   из   малолитражки,
останавливаются на берегу канала. Оба уже не первой молодости.  Он  обнимает
ее за талию. На  мгновение они застывают в красно-сером свете уходящего дня.
Мужчина, протянув руку к старым кварталам, напевает:
     "Прощай, Венеция Прованса..."
     У него тоже круглый жирный животик, натянувший брюки и куртку. Женщина,
улыбаясь, прижимается к нему. Значит, годы не сумели их отдалить.
     Две  собаки, обнюхивая одна другую, перебегают  дорогу.  Задержавшись и
пустив бурую струю на колпак заднего колеса малолитражки, пес догоняет сучку
и продолжает вокруг нее увиваться.
     У скольких мужчин после тридцати  пяти появляется жирный белый животик?
Переходя мост  по  пешеходному  деревянному  настилу,  Мари  высматривает  у
встречных мужчин признаки живота под пиджаком или фуфайкой.
     Ей стало вдруг стыдно за себя, за свое смущение в тот момент, когда Луи
ее обнял,  за  свои проснувшиеся и неудовлетворенные  желания,  за всех этих
мужчин,   чьи  животы  она  так  пристально  разглядывает.   Ей  больно   от
воспоминания, --  смутного,  как  крыша, что проявится вдруг из  тумана,  --
давнего, разбуженного этой тенью, промелькнувшей на узкой, продолжающей мост
улочке,  тенью  обнявшихся парня и девушки в  короткой  юбчонке  -- она была
точь-в-точь такой, когда  Луи впервые прижал ее в углу парадного. Сегодня он
уснул. Нет, ни  время, ни жирное, выпятившееся брюшко, ни подросшие дети, ни
годы брака тут ни при чем.

     Перейдя мостик  через  второй  канал  с  поэтическим  названием  Птичье
зеркало,  Мари останавливается  на площади, где растут  платаны. Толстощекие
амуры  посреди  фонтана  льют  воду  из  рогов  изобилия.  Знаменитый  своей
живописностью  квартал  невысоких  старинных  домов,  отбрасывающих  в  воду
красные отражения крыш, стиснут со всех  сторон и  ветшает день ото дня. Это
островок прошлого в центре города, дома жмутся к площади, сгрудившись в тени
колокольни. Набережная позади общественной уборной и трансформаторной будки,
парапет и лестница,  спускающаяся к  стоячей воде  канала, всегда привлекали
влюбленных, безразличных ко всему вокруг.
     Они совсем такие,  какими  были Луи и Мари. А какими  станут через год,
десять, двадцать лет?
     Листья  на деревьях порыжели,  многие  уже  гниют  в бассейне  фонтана.
Сентябрь на исходе. Влюбленные  не разговаривает. Время остановилось для них
-- для этих парней и девушек в брюках, -- двуликий, но вместе с тем и единый
образ. Сцепив  руки и слив уста, они  живут  настоящим. И не ощущают ничего,
кроме жара от взаимного притяжения тел.

     Не надо им шевелиться.  Не  надо нарушать  гармонии. Не надо ни  о  чем
думать. И  главное --  о  завтрашнем дне,  о том,  что  будет и чему уже  не
бывать. Не надо им знать, что  когда-нибудь у него вырастет брюшко, он будет
зевать, зевать и уснет, а она разворчится, если ночью...
     Пусть  эти  двое, застывшие  здесь  у  парапета, останутся такими,  как
толстощекие амуры, которые  не ощущают ни въедливой  сырости,  ни тянущего с
моря ветерка, а  главное -- пусть и  не догадываются, что придет время, и он
окажется среди мужчин, играющих в шары под прожекторами на  площади,  а  она
станет ждать  его  дома  посреди кастрюль с ужином и  кашкой для  очередного
малыша.

     -- Добрый вечер, Мари!
     -- Добрый вечер.
     -- Что ты здесь делаешь? Я не помешаю? Кого-нибудь ждешь?
     -- Нет...
     -- А я думала...
     -- Нет, нет.
     -- Луи здоров?
     -- Да. Он дома.
     -- А-а! Куда ты идешь?
     -- Куда я иду? За Ивом -- он у мамы.
     -- Погляди-ка на этих двоих. Совсем стыд потеряли. Воображают себе, что
они в спальне, честное слово. Вот увидишь...
     -- Оставь их в покое. Они молодые. Они влюблены. Им не терпится.
     --  Не терпится...  Кстати, Мари, я хотела  зайти к тебе,  попросить об
одной услуге. Но раз я тебя встретила...
     -- Да?
     -- В этом году Поль не ходил в лицей.
     -- Твой сын?
     -- Да, Поль -- мой сын.
     -- И что?
     -- Ты дружишь с господином Марфоном.
     -- С господином Марфоном?
     -- Не  прикидывайся дурочкой,  Мари.  Ну,  господин  Марфон,  бородатый
учитель, Фидель Кастро -- его так прозвали ребята.
     -- А-а, знаю.
     -- Еще бы ты не знала -- ежедневно вместе ездите на пляж.
     -- С детьми.
     -- Не могла  бы  ты  замолвить  ему  словечко за Поля, чтобы  его снова
приняли...
     -- Снова приняли? Куда?
     --  Ты  витаешь в облаках,  Мари! В лицей...  Я же говорю, его не хотят
принять  обратно.  Плохие  отметки, а он  переросток, и  вот  его  не  хотят
оставить на второй год  -- почем я знаю, что там еще! Но  это можно уладить.
Скажи господину Марфону.
     -- Я с ним почти не знакома.
     -- Перестань, я уверена, что ему будет приятно сделать тебе одолжение.
     -- Жанна!
     Мари делает движение,  чтобы удержать женщину.  Движение едва уловимое.
Ей неохота ни спорить, ни  объясняться. В нескольких метрах девушка и парень
медленно отрываются друг от друга.  Нехотя  соскальзывают с перил и  уходят,
обнявшись.

     Фидель Кастро? Надо же такое придумать!
     Пляж -- это серый  песок. Сосны с заломленными, как руки, ветвями. Пляж
отделен от домов изгородью из камышовых зарослей. Там и  сям натянуты тенты.
Море  --  голубая дорога, лиловеющая водорослями  в острых  языках бухточек.
Симона  бегает с детьми.  Жан-Жак  играет  в волейбол.  Ив, совсем  голышом,
насылает  в ведерко песок рядом с растянувшейся  на солнце  Мари, и  морская
вода, высыхая, оставляет на ее коже кристаллики соли.
     Она прикрыла  глаза. И  в  них закувыркались зелено-сине-желтые солнца.
Она плотнее сжимает  веки, и вот уже разноцветные рисунки --  пересекающиеся
линии, точки, неисписанные круги -- приплясывают у нее в глазах.
     -- Ив, далеко не убегай.
     Малыш все время  здесь, рядом. Она это чувствует.  Она  слышит шуршание
песка,  когда  он  переворачивает  формочку.  Пляж гудит от  окликов, смеха,
криков. Транзисторы горланят, передавая песни, музыку, последние известия.
     У кругов странные оттенки -- в них отблеск и золота,  и неба, и  крови.
Песок раскален, Мари вдавливается в него всем своим телом, увязает, отдается
в  его власть.  Она  бесчувственная  глыба плоти  под  солнцем,  скала, едва
выступающая из песка, чуть ли не вся  утонувшая в нем. Звуки витают  вокруг.
Но достигают ее слуха тоже слегка приглушенными, как и солнечные лучи сквозь
преграду  век. Тело ее то будто взлетает, надуваясь, как парус на ветру,  то
становится грузным, отягощенное жарой, влажным морским и береговым ветерком.
     Голос  Жан-Жака возвращает ее из этого  путешествия в самое себя, туда,
где ничего не происходит.
     -- Мама! Мама!
     Она приподнимается на локтях, глухая ко всему.
     -- Мама! Ты спала?
     Она встает и оказывается лицом  к лицу со смуглым  молодым  человеком в
плавках, загорелым и бородатым.
     -- Извините, мосье?
     Она узнала его не сразу.
     -- Это господин Марфон, мой прошлогодний учитель.
     Да,  конечно. Мари стыдится своего слишком  открытого бикини.  Она ищет
полотенце,  чтобы прикрыться, но осознает  нелепость такого поползновения на
этом  пляже, где одетые  люди выглядят неприличнее неодетых. Она никогда  не
страдала от  ложной стыдливости, которая  всегда забавляет ее в Луи, и потом
она женщина и знает, что хорошо сложена.
     Она  вспоминает  этого  высокого бородача в  приемной  лицея одетым.  В
прошлом  году  она после каждой четверти приходила в лицей  справляться, как
учится Жан-Жак.
     "Хороший ученик, его надо поощрять, отличные способности..."
     Он был очень мил и любезен. Здесь, на пляже, ей нечего ему сказать. Ему
тоже, и, желая заполнить паузу, он поворачивается к Жан-Жаку:
     -- Ну вот, через месяц в школу.
     -- Да, мосье...
     -- Он много читает, знаете, даже чересчур.
     -- Нет, мадам,  сколько ни  читаешь,  всегда мало. Ведь  он превосходно
учится.
     -- Да... Я этому очень рада.
     -- У  него  довольно  разносторонние способности, но все  же литература
дается ему лучше всего...
     Жан-Жак  стоит  красный,  смущенный  и  довольный.  Краешком  глаза  он
старается  определить,  видят  ли  другие  ребята,  как  он  разговаривает с
учителем.
     -- Мадам, я очень рад, что встретил вас. Вы часто приезжаете сюда?
     -- Ежедневно. Детям тут приволье.
     --  Да.  Сам  я только  два  дня  как  вернулся в Мартиг. Но  мне  надо
торопиться, не то упущу автобус. Ужасно глупо -- моя машина в ремонте.
     Жан-Жак дергает мать за руку.
     -- До свиданья, мадам. Быть может, до завтра.
     Они обмениваются рукопожатием. Жан-Жак трясет Мари за руку.
     -- До свиданья, Люнелли.
     -- До свиданья, мосье.

     -- Мама, почему ты не пригласила его ехать с нами? У нас же есть место.
     -- Ну беги за ним.
     Жан-Жак  бросился  за  учителем.  Тот  сначала  отказывался,  но  потом
вернулся.
     --  Мадам, я смущен. Уверяю вас, у меня  не было ни малейшего намерения
напрашиваться к вам в пассажиры, когда я упомянул о своей машине.
     Они  рассмеялись.  У  него был теплый  голос  южанина, с  чуть заметным
акцентом.
     -- Вы хотите уехать прямо сейчас, мосье?
     -- Мадам, решать вам, а не мне.
     -- Тогда через час, если вы не против.
     Он вернулся к волейболистам.
     -- Шикарный тип этот Фидель Кастро, --  сказал Жан-Жак, так и пыжась от
гордости.
     -- Почему Фидель Кастро?
     -- Ах, мама! Какая ты непонятливая... У него борода -- не заметила, что
ли?

     Мари  присела  на парапет,  туда,  где  еще  недавно сидели влюбленные.
Листва платанов при  электрическом свете переливается всевозможными зелеными
оттенками.  Стемнело.  Канал катит черные воды, закручивая в  спирали  блики
света из  окон.  Все шумы города приобретают иное  звучание. Отсветы  витрин
падают  на щебеночное покрытие  мостовой,  колеса  машин  скользят по  нему,
издавая на повороте ужасающий скрежет. Город давит на плечи Мари, он слишком
быстро  вырос  --  еще вчера  это был  рыбацкий  поселок, до отказа  набитый
одномачтовыми  суденышками и лодками рыбаков, и вдруг он  стал  промышленным
центром, зажатым между газовым, химическим, нефтеперерабатывающим заводами и
портом, расположенным несколько на отшибе.  Он  начинен шумами  и  запахами,
грохотом грузовиков  и визгом автомобильных тормозов, ему тесно в переулках,
впадающих один за другим  в  темные, мрачные улицы. Отражаясь от стен домов,
громко  звенят голоса  прохожих, и французская  речь смешивается с арабской,
испанской,  итальянской. От оглушительных радиопередач буквально сотрясается
белье,  что сохнет за окнами на  веревках,  -- то  от  воя песен, то от рева
новостей со всего света:
     "...Первое  заседание   Национальной  Ассамблеи  Алжира...  Трагическая
свадьба в  Сирии,  где  в результате  потасовки погибло двадцать  человек...
Убийцы из Валь де  Грас осуждены  на тюремное заключение  сроком  от пяти до
двенадцати лет... На  процессе над антифашистами в Мадриде обвиняемый просил
принять его в Коммунистическую партию Испании...  День борьбы за свои  права
работников сферы обслуживания... На конгрессе астронавтов в Варне (Болгария)
продолжаются дискуссии ученых... Пьяный хулиган убивает двух человек и ранит
троих...  Клод  Пуйон,  дочь архитектора,  переведена  в  тюрьму  Фрэн