авье тоже ищет защиты.
     -- Ваши дети наверняка хотят пить.
     -- Нет, нет.
     -- Да, мама, я хочу пить.
     -- Помолчи, Симона.
     -- Вот  видите. У меня, кажется, есть фруктовый  сок.  А вы,  мадам, не
желаете ли виски?
     -- Нет... нет...
     -- Может быть, вы его не любите?
     -- Отчего же, только я пью его редко.
     -- Чуть-чуть не в счет.
     Он  исчез  в  соседней  комнате, должно быть, кухне. Предложение выпить
виски напомнило Мари о ситуациях из низкопробных романов и комиксов, которые
она,  забросила  по   совету   Жан-Жака:  холостяк,  холостяцкая   квартира,
соблазнитель... Мари прижимает к себе Ива.
     Ксавье возвращается с подносом, на котором позвякивают стаканы, графин,
бутылка перье. Поставив его на столик, он  снова исчезает, чтобы вернуться с
двумя бутылками.
     -- Это не для Ива.
     -- Лимонный сок ему не повредит.
     -- Я тоже хочу пить, -- заявляет Ив.
     Ксавье берется за бутылку с виски.
     -- Самую малость, благодарю вас.
     Мари  пьет редко  -- разве что  за обедом  немного  вина,  разведенного
водой. А виски только у Жизель  в Марселе или когда та приезжает погостить к
ним в Мартиг.
     Ксавье продолжает стоять.  Он читает  на заостренном к подбородку  лице
Мари тревогу,  какой прежде не  замечал.  Да  разве  до сегодняшнего  дня он
смотрел на молодую  женщину? Поскольку он часто думает цитатами из книг, ему
приходит  на память  фраза  Камю: "Легкое подташнивание  перед  предстоящим,
называемое  тревогой".  Эта женщина,  продолжающая  играть  роль  спокойной,
взыскательной матери, кажется ему хрупкой и необыкновенно близкой.
     Мари никак не может привыкнуть к вкусу вина. Она застыла  в  созерцании
стакана   --  в  газированной   воде   поднимаются  пузырьки,  они  медленно
раздуваются, потом лопаются.
     -- Вам нравится в Мартиге? -- спрашивает Мари.
     -- Да, очень. Это  моя первая  работа. Я был рад,  что меня направили в
Прованс. Я родом из Тулона и люблю солнце.
     -- Ваши родители живут в Тулоне?
     -- Отец да. Мне было восемь лет, когда умерла моя мама.
     У Мари  растроганный  вид, какой  бывает  у всех женщин,  когда мужчина
вспоминает свою умершую мать. "Комплекс Иокасты", -- думает Ксавье.
     Допив  сок,  дети вернулись к своим занятиям: Жан-Жак уткнулся в книгу,
Симона  продолжает  осмотр полок. Ив  разглядывает рисунок  на ковре и водит
мизинцем по его завиткам.
     Молчание обступает Мари и Ксавье.  Оно их возвращает к тому, от чего им
так хотелось уйти, -- к обоюдному узнаванию.
     Мари рада, что на ней тельняшка и брюки. Как  бы ей было неловко сидеть
в кресле, выставив напоказ голые колени!
     Они избегают смотреть друг на друга. Пытаются ускользнуть от всего, что
удаляет их от детей и сближает между собой.
     Мари боится себя. Не виски бросает ее в жар и не желание, подавленное в
тот вечер,  когда  Луи заснул. За ней, как и за каждой  миловидной женщиной,
ухаживало немало мужчин, но эти ухаживания не вызывали  в ней  ничего, кроме
скуки и желания  посмеяться. Ей никогда  не  приходилось  защищаться от себя
самой. Раздираемая хлопотами по хозяйству и заботой о детях, она не заводила
романов.  Теперь перед  ней  открывалась  неведомая  земля,  страна  зыбучих
песков, которые ее мягко засасывали и делали всякое сопротивление тщетным.
     Как  и люстра, что оставляет неосвещенными дальние уголки  этой набитой
книгами комнаты, молчание что-то и  проясняет в их отношениях, и  затемняет.
Ксавье тоже не понимает  охватившего его волнения. Он смотрит на Мари, на ее
острую  мордочку  и  печальные глаза.  Он не  испытывает той  страсти, какую
возбуждали в нем многие  девушки; просто ему хочется, чтобы она была  рядом,
чтобы он мог взять ее на руки, нежно  баюкать и отогнать от нее все напасти.
Нужно прервать молчание.
     --  Мартиг очень интересный город. Дело не только в живописных каналах,
что связывают  три  общины,  из  которых  он сложился,  и  не  в  знаменитом
трехцветном знамени, а  в том,  что  он постепенно  становится микрокосмосом
современного  мира.  За сорок лет население Мартига увеличилось  вчетверо. А
ведь его долго обгоняли  другие города.  Во второй половине XIX  века Мартиг
растерял  свыше  трех  тысяч  жителей.  Он  стал  просто  большой  деревней,
пять-шесть тысяч  душ -- и все. А население его старшего соседа, Марселя, за
это же самое время  умножилось в пять раз. Мартигу, с его холмами и заливом,
так, казалось, и вековать в полном забвенье -- заштатная рыбацкая деревушка,
которая  славилась  разве  что  живописными  домиками, черепичные  кровли  и
охровые   фасады  которых  отражались  на   глади  каналов,  нежным   вкусом
преследуемой  тартанами   [Тартана   --  одномачтовое  судно]   кефали   или
свежепросоленной икры лобана и еще,  пожалуй,  своими спорщиками  и  местным
фольклором.  Городок дремал  как кот  на солнышке. Знаете ли вы, что за 1930
год в  городе состоялось всего пять разводов? И вот здесь обнаружили  нефть.
Сегодня  Мартиг -- четвертый по  величине город в департаменте. Он  обскакал
Салон,  Обань, Шаторенар, Ла-Сьоту, Тараскон! Двадцать пять тысяч жителей --
в четыре раза  больше, чем прежде, -- и  это  всего за какие-то  сорок  лет.
Ближайшие соседи  -- Берр  и Пор-де-Бук  -- выросли  так же  быстро.  Просто
поразительно, правда?
     -- Да, -- бормочет Мари.
     Она отвыкла от живой речи. Ее общение с  Луи давно свелось к разговорам
о домашнем хозяйстве, здоровье детей, событиях повседневной  жизни. В первое
время у  них  еще была  потребность обменяться впечатлениями или сопоставить
свои точки зрения, но постепенно эта потребность исчезла.
     Разговоры Мари с матерью всегда ограничивались самым необходимым.
     Вне дома они вертелись лишь вокруг неизменных тем -- дороговизны жизни,
уличных заторов, усиливающегося шума, обычных сетований на то, на се.
     Интереснее всего  ей было общаться с детьми. Жан-Жак много рассказывал,
иногда размышлял  вслух, и  это  стало  для  Мари наиболее прочной связью  с
миром.
     Уже  сколько  лет подряд  ее одолевают  одни лишь  домашние  хлопоты  и
заботы, хотя у нее есть и автомобиль, и холодильник, и прочее тому подобное.
Иногда она  вырывается в Марсель, чтобы  повидаться с  Жизель -- у той детей
нет, да  и  Антуан  ее  не очень  стесняет;  Жизель всегда  готова на  любое
приключение и охотно рассказывает ей про свои романы.
     Общение  с внешним миром почти  полностью ограничено для Мари отсветами
телеэкрана, который приносит ей каждый вечер целую охапку  грустных новостей
и тусклых зрелищ.
     --  В  мире,  в котором мы живем, задыхаешься  все больше и  больше, --
продолжает Ксавье.  --  По-моему, в Мартиге, где людям  так  тесно в  ветхих
домах и узких  улочках,  где  непрестанно громыхают грузовики,  где  местных
захлестнула толпа иностранцев со всего света, -- которых привлекают  здешние
крекинг-установки и трубчатые печи, как  путников в пустыне -- мираж, словно
в  фокусе отразились тревоги нашего  времени. Не испытывали  ли вы ощущения,
что вас как бы и  нет, что действительность вас обогнала, забыла  на обочине
дороги, бросила одну в толпе?
     -- Да, -- отвечает Мари почти про себя.
     Она слушает Ксавье, Он говорит, рассуждает, анализирует, и она начинает
понимать, почему ей  и  большинству  ее  знакомых  так  тяжко  жить,  почему
разрушается ее семейный очаг.
     "Одна  в  толпе". Тысячи тысяч  таких  одиночеств слагаются  в огромное
общее одиночество  ничем  не  связанных друг с другом людей, которые, сидя у
телевизоров, поглощают одну и ту же духовную пищу.
     С  тех  пор как телевидение  вошло  в  ее  быт,  реакции Мари  частично
определяются им.
     Людям очень редко удается выразить свою внутреннюю сущность. Человек не
в  силах по-настоящему проявить себя  ни когда он преодолевает тяготы жизни,
ни когда, вырвавшись из  заводских стен, из тесного жилья, освободившись  от
повседневных забот, удирает  в конце недели  на переполненные  пляжи  или на
базы  зимнего спорта  -- всюду,  даже  на  забитых автомобилями  дорогах, он
ощущает все ту же усталость и скуку.
     В  словах  Ксавье  --  они кажутся ей немного  учеными --  находит Мари
объяснение тому чувству, что гнало ее  в тот вечер по  городу, зажатому, как
кольцом, каруселью мчащихся одна за другой машин.
     -- Здесь всюду видишь  анахронизмы и противоречия. Мы присутствуем  при
столкновении прошлого, все еще  цепляющегося за  древние  камни в бесплодных
усилиях    приспособиться,    и    настоящего   зарева    пожара,    которое
нефтеочистительные   заводы   отбрасывают  по  вечерам   на   гладь  залива.
Промышленность,  прогресс,  наука  покушаются  на  пространство и  опережают
время. Никогда еще человек не располагал столькими средствами для достижения
счастья, никогда не  имел такой возможности утолить свою жажду наслаждений и
комфорта,  и никогда ему не было  так  трудно достичь счастья. Порой у  меня
такое  впечатление, что все  мы  набились в  поезд, который мчится на полной
скорости и никогда не останавливается на станции, где нам бы хотелось сойти.
Но я докучаю вам своей обывательской философией.
     -- Нет, вы правы. Я это  часто  ощущаю  сама. Вот,  например,  постоишь
минутку на новом мосту, и чувствуешь себя не то как лист на ветру, не то как
узник в камере, где стены из автомобильных кузовов...
     -- И вдруг в тебе что-то дрогнет, -- неожиданно подхватывает Ксавье. --
Оттого ли, что  пляж бледнее, море зеленее,  а солнце  нежнее  обычного,  но
только внутри вдруг что-то дрогнет.
     Мари чувствует, что он близок к признанию. Фразы обвивают ее, обнимают,
как руки,  раздувают еще  не угасший  внутренний огонь.  Она  не хочет.  Она
наклоняется за Ивом и прижимает его к груди.
     -- Да, -- повторяет он, -- что-то дрогнет...
     Стараясь  прогнать теснящиеся в нем  мысли,  что так  и рвутся  наружу,
Ксавье спрашивает:
     -- Еще немного виски?
     -- Пожалуй.
     Мари  отвечает машинально, только  бы  уйти от опасных  объяснений.  За
полуприкрытыми  ставнями угасает  солнце.  Ксавье наливает  виски, добавляет
содовой, протягивает ей стакан.
     -- Вы любите музыку?
     -- Да, мосье, хотя я и плохо в ней разбираюсь.
     -- Хотите послушать пластинку? Например, "Море"...
     Она не отвечает.
     -- ...Дебюсси.
     Мари погружается в музыку всем существом. Теории она не знает,  но зато
полностью  отдается  гармонии, проникается  ею. Она  воспринимает  музыку не
столько  на  слух,  сколько  телом,  всеми  обостренными  чуть  не  до  боли
чувствами.
     Ксавье смотрит на взволнованное, напряженное лицо Мари.
     --  До чего же красиво, -- говорит она, когда затихают последние звуки.
-- Я в музыке полный  профан и не способна объяснить услышанное. И  все же я
очень люблю музыкальные передачи по телевизору, которые ведет Бернар Гавоти.
У меня  есть  четыре-пять  пластинок.  Хотелось  бы  иметь  больше.  Но  муж
предпочитает  певцов...  Здесь слышится  море,  волны,  которые  вздымаются,
сталкиваются, разбиваются с силой  о  скалы  и  стихают, ветер, что дует над
морем... У  меня такое  чувство, будто я сама это море, но в  то же время  я
лежу на скалах под солнцем и меня омывают волны...
     Она умолкает,  сама удивляясь пространности своей речи и тому, что лицо
учителя  опять  стало мечтательным и серьезным, как тогда,  когда они вместе
купались. И у него такая же натянутая, защитная улыбка.
     -- Напротив, вы  прекрасно все понимаете,  -- говорит он. --  А знаете,
Дебюсси  так  и  назвал  три  части своего сочинения:  "На  море  с зари  до
полудня", "Игра волн", "Разговор ветра с морем".
     --  Я этого  не знала.  Я,  наверное, даже имени Дебюсси не  слышала. Я
простая женщина,  откуда у меня свободное  время --  с  тремя-то  детьми  на
руках.
     Мари кажется, что она вышла из-под власти чар, но Ксавье продолжает:
     -- Для Дебюсси море, нежное  и бурное,  с рифами и  тихими заводями, --
отраженье страстей и человеческих чувств.
     "Ох,  кажется,  я  становлюсь  педагогом,  --  думает  он.   --  Чертов
учителишка..."
     --  Мне  думается,  Дебюсси  написал  "Море"  на  берегу  океана,  хотя
некоторые утверждают, что он никогда не видал его.  Однако неподалеку отсюда
есть уголок, где я пережил, как мне кажется, то же самое, что и он.
     -- Карро, -- говорит Мари. -- Именно о нем я сейчас вспомнила. Говорят,
это уголок Бретани, занесенный на Средиземное море. Вам нравится Карро?
     -- Да, очень... Если бы я осмелился...
     Едва  она  произнесла  название  Карро,  как  ощутила   терпкий  аромат
водорослей на скалах Арнетта, захлестываемых зелеными пенистыми волнами.
     -- Если б я осмелился, я предложил бы вам съездить в Карро в  ближайшие
дни.
     -- В воскресенье, если хотите... Надеюсь, муж будет свободен и поедет с
нами.
     -- Мне бы очень хотелось.
     Мари и Ксавье в равной  мере совершенно  искренни. Иногда лжешь  самому
себе, чтобы считать, что твоя совесть чиста.

     "Вот ваша подруга умеет жить!"  Жизель и Мари смеются над шутками  двух
марсельских студентов, приехавших на каникулы в Круа-Сент.
     Все  четверо познакомились в  Гранд-Юи на качелях, с бешеной  скоростью
вертящихся вокруг оси.
     Сейчас  они сидят в  автомобильчиках  "автодрома"  --  Мари  с  дружком
напротив  Жизели  и  ее  парня.  На  предельной  скорости   следящая  штанга
вибрирует, завывает ветер, серый тент падает -- и автодром внезапно оглашают
испуганные  крики  и  истерический  смех.  Молодой  человек,  которому  Мари
доверчиво  дала  руку,   едва  тент  погружает  их  в  полутьму,   торопится
воспользоваться подвернувшимся случаем.  Мари  его  отталкивает. Когда  тент
поднимается вновь и автокары замедляют бег, он кивает на Жизель, прильнувшую
к своему спутнику:
     -- Вот ваша подруга умеет жить.
     С  седьмого  этажа,  где  живет  Ксавье, спускается  лифт.  Его  слегка
раскачивает в шахте.  Но не так,  как карусель... Им было семнадцать. Жизель
позволяла все. Мари же всегда была недотрогой.
     Покатавшись в  автомобильчиках,  они  пошли в лабиринт  -- и движущийся
тротуар  увлек  их  в  темноту,  населенную  веселыми  призраками,   которые
взмахивали, крыльями, вздыхали, шаловливо хватали  за  руки. Жизель хохотала
до  упаду  и с  визгом бросалась  парню  в  объятия. Сопротивление  Мари  на
какую-то минутку ослабло, но она тут же взбунтовалась. Молодой человек ей не
был противен, однако  природная стыдливость  и  боязнь потерять  себя  взяли
верх.
     Конец  дня  прошел  уныло.  Студент  -- кавалер  Мари  -- под  каким-то
предлогом улизнул. И Мари провела вечер как нельзя более глупо: глядела, как
Жизель  и  ее  молодой  человек распаляют  друг друга. Их  роман, украшенный
бесконечными  выдумками  и  капризами  Жизель,  продолжался все студенческие
каникулы.
     И  пока машина Мари, как и прочие, едва-едва ползет по мосту Феррьер, в
голове ее кружатся карусели. Да, уж она-то прекрасно знает, что Жизель бы не
устояла,  уж  она-то  эти нежные, тихие  отношения  быстро превратила  бы  в
горячечный приступ страсти.
     На пороге  своей квартиры Ксавье протянул Мари руки.  Она притворилась,
будто не видит  этого жеста. Она  все  еще страшится прикосновений. Бежит от
себя.  Пытается  себя обмануть.  Она даже  и  в  мыслях  не хочет  поддаться
любопытству, опасаясь, что оно слишком далеко ее заведет.
     Карусели кружатся,  как и  машины, из которых  одни сворачивают с моста
налево, к шоссе на Фос и на Пор-де-Бук, другие -- направо, к городскому саду
и пляжу, покрытому водорослями, почерневшими от дегтя и нефтяных отбросов.
     Ксавье  и  Мари  стояли  лицом  к  лицу, в метре друг от друга,  и  это
расстояние  разъединяло  и  объединяло их. Они  очнулись одновременно.  Мари
подтолкнула детей к кабине лифта. Ксавье закрыл дверь квартиры.

     Мотороллер мерно катит  вдоль самой  обочины.  Луи обдувает  ветром  от
обгоняющих его  машин. Свет встречных  фар вырывает его  из  мрака.  Сегодня
вечером он опять не сумел отказаться от партии в карты.
     Когда он  приезжает домой, кадры  тележурнала  бегут  по  экрану, перед
которым уже сидят Мари  и Симона. Жан-Жак читает на кухне. Он едва поднимает
голову, когда входит отец.
     -- Здравствуй, пап, -- громко поздоровалась Симона.
     Мари промолчала. Прибор Луи стоит на столе.
     -- Наверное, еще не остыло, -- сказала Мари. -- Положи себе сам.
     Он садится и принимается есть.
     -- Ма,  а ма, -- кричит Жан-Жак, -- знаешь, как бы тебя звали в древнем
Риме?
     -- Нет...
     -- Матрона...
     -- Очень мило!
     -- Слушай, слушай. Гражданское состояние женщины, в обязанность которой
входило  выйти замуж и родить детей, обозначалось  так: puella  --  девочка,
virgo -- девушка, uxor -- жена, matrona -- мать семейства...
     -- Ладно, я матрона.
     --  Нет... Слушай дальше: в  принципе  женщине отводится второстепенная
роль. Она уходит из-под власти отца,  чтобы оказаться во власти мужа, такого
же строгого  к  ней, как и к  своим, большей частью многочисленным, детям. И
все-таки  мать  семейства  --  mater  familias,  matrona -- почитается,  как
хранительница семейного очага.  И хоть  в законе это и не было оговорено, ее
влияние  на  всякие постановления  о  семье начало  сказываться в Риме очень
рано.
     -- А папа, кто он? -- спрашивает Симона.
     --  Погоди: puer  -- с семи лет до семнадцати,  это я, adulescens  -- с
семнадцати до тридцати,  juvenis -- с тридцати до сорока шести, senior  -- с
сорока шести до шестидесяти... Он -- juvenis...
     Разговор Жан-Жака с Мари, налагаясь на  голос  комментатора,  монотонно
перечисляющего  цифры, напоминает игру в чехарду -- одна фраза перепрыгивает
через другую. Луи уже не понимает,  что же он  слышит  -- слова, похожие  на
непонятный ему ребус, которые читает сын, или  голос из телевизора.  Луи уже
забыл, что собирался сегодня приласкать Мари, -- ему хочется одного: уйти  к
себе в спальню, закрыть дверь, уснуть  и не  слышать домашнего шума, грохота
стройки, не ощущать  головной боли, словно молотом бьющей  в виски. Ему  уже
окончательно ясно -- он в своем доме чужой.
     -- Как ты думаешь, Жан-Жак, Фидель Кастро прочел все свои  книги, а? --
спрашивает Симона.
     -- Еще бы... Ведь он такой умный.
     Луи улавливает имя Фиделя Кастро, но не понимает, что под ним кроется.
     -- При чем тут Фидель Кастро?
     -- Это мой прошлогодний учитель. Мы ходили к нему днем в гости.
     -- Кто вы?
     -- Все: мама, Симона, Ив, я...
     -- Что ты болтаешь?
     --  Кстати, -- вмешивается Мари, не двигаясь с места, -- чем ты занят в
воскресенье?
     -- Ты же знаешь, работаю в Жиньяке.
     -- А освободиться бы ты не смог?
     -- Нет. Надо закончить до дождей. А в чем дело?
     -- Ты бы с нами поехал.
     -- Куда это?
     -- В Карро, с учителем Жан-Жака.
     --  Мы  его  прозвали  Фидель  Кастро,  потому  что  у него борода,  --
объясняет Симона.
     -- С кем, с кем?
     -- С  учителем Жан-Жака.  Мы встретили его в Куронне. Он подарил малышу
эту книгу.
     -- И ты была у него дома?
     -- Да, с ребятами.
     Треск позывных  наполняет  квартиру. Рев  голосов  сливается с  криками
толпы, размахивающей на экране плакатами: "Давай, Дакс..."
     -- Алло, вы меня слышите, говорит Сент-Аман.
     Жан-Жак сел рядом с матерью и сестрой.
     -- Что все это значит? -- спрашивает Луи.
     -- Это  финал футбольного междугородного матча, -- отвечает Жан-Жак. --
Дакс против Сент-Амана.
     -- Да, нет, Мари, что за учитель, объясни-ка.
     -- Алло, Леон Зитрон, вы  меня  слышите, алло,  Леон Зитрон в  Даксе...
Дакс... вы меня слышите... Дакс меня не слышит.
     -- Я спрашиваю, что за учитель, Мари!
     -- Алло, Ги Люкс, я вас плохо слышу... Теперь, кажется, лучше.
     -- Я  же тебе сказала, тот  учитель, который преподавал  у  Жан-Жака  в
шестом.
     -- Леон Зитрон, как у вас там, в Даксе? Вас слуш