то пузо раздуется.
     -- А ты бы не пил эту бурду.
     -- Мне здоровье дороже.
     -- А, иди ты куда подальше, мелкая душонка.
     Луи  бесится по пустякам.  То,  что  Рене  не  пьет, и  унижает его,  и
вызывает чувство превосходства: вот он хоть  и старше на десять лет, а может
пить без оглядки на здоровье. Луи пожимает плечами, опрокидывает стаканчик и
с удовольствием отмечает, что один из испанцев подал знак Анжелине налить по
новой.
     Сегодня  вечером  ему особенно  важно  себя  подстегнуть:  быть  может,
удастся покончить с неприязнью, которая со вчерашнего дня окружает его дома.
В этом баре он хозяин положения: владелец относится к нему предупредительно,
Анжелина  улыбается,  поглядывает  на него  с интересом --  это ему  льстит,
товарищи по работе его почитают, ведь он здесь единственный француз, теперь,
когда Рене и алжирец ушли.
     -- По последней, -- говорит итальянец.
     -- Ладно, по самой что  ни  на есть последней, --  отвечает Луи,  желая
показать, что решающее слово за ним и что он не какой-нибудь там забулдыга.
     И добавляет не ради бахвальства, а чтобы себя приободрить:
     -- Сделаю сегодня женушке подарок -- приеду пораньше.

        "ИНТЕРЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ"

     Что может быть более жалким, чем человек во сне?
     О тюрьма темноты! Ни ласки, ни света в окне.
     И только свежая мысль, холодная, как вода,
     Мертвую душу кропит и будит тебя всегда.
     [Перевел В. Куприянов]
     Макс Жакоб,
     Побережье

     Утомление  -- это не "поверхностное"  явление, вызванное  расстройством
определенного органа, а общая дисфункция высшей нервной системы.
     Доктор Ле Гийан

     В воду я вхожу с тобой.
     Снова выхожу с тобой,
     Чувствую в своих ладонях
     Трепет рыбки золотой.
     [Перевел В. Куприянов]
     Из египетской поэзии,
     XV век до н. э.

     Народ сам отдает себя  в рабство, он сам перерезает себе  горло, когда,
имея выбор между рабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой
и надевает  себе  ярмо на  шею, когда он сам не  только  соглашается на свое
порабощение, но даже ищет его.
     [Перевела Ф. Коган-Бернштейн]
     Ла Боэси,
     "Рассуждение о добровольном рабстве"

     "Реаль" (Мадрид): 0
     "Андерлехт" (Бельгия): 1
     Таков результат матча  на  Кубок Европы, состоявшегося 23 сентября 1962
года в Антверпене.
     Все произошло совсем иначе, чем представлял себе Луи. Футбол он смотрел
по телевизору в одиночестве. Только Симона подсела к нему на минутку, прежде
чем лечь  спать. Жан-Жак,  закрывшись в  комнате, готовил уроки.  Мари  мыла
посуду, а потом села на кухне шить.
     Когда умолкли  последние  нотки  позывных "Евровидения", Луи поднялся с
таким трудом, будто это он сам пробегал девяносто минут кряду.
     -- Идешь спать, Мари?
     -- .Нет, посмотрю "Чтение для всех". Это хорошая передача.
     Он подходит, наклоняется к ней:
     -- Что с тобой происходит?
     Он хочет ее обнять. Она вырывается:
     -- От тебя винищем несет. Оставь меня в покое.
     Он  хватает ее  за  плечо. Она его отталкивает. Руки Луи  вцепляются  в
халат, отрывают Мари от стула, плечо оголяется.
     -- Спятил, что ли? Ребята еще не спят. Мне больно.
     Мари  высвобождается.  Халат  трещит.  Луи  идет  на  нее, сжав кулаки.
Желание у  него  пропало начисто. Он опустошен, обессилен,  безумно утомлен.
Остались  только  гнев да  упрямая  решимость  не  уступать подкрадывающейся
мужской несостоятельности, усталости, оцепенению.
     Мари пятится в  гостиную, освещенную рассеянным светом экрана и лампой,
горящей на кухне.
     -- Не подходи!..
     Когда он разодрал халат, у нее внутри  словно что-то оборвалось. Только
бы не  закричать! Ей не страшны  эти протянувшиеся к ней  лапы, это бледное,
непреклонное лицо. Луи  больше не существует.  Он  растворился,  растаял. Он
тень, бледный отблеск прошлого, в котором ее уже нет.
     Луи  надвигается  на нее,  пока  она  не упирается  в  перегородку,  он
подходит  к ней вплотную, она еле  сдерживается, чтобы  его не  ударить.  Ей
удается извернуться и оттолкнуть мужа к стулу. Стул с грохотом падает.
     -- Мама! Мама!
     Дверь  в комнату  Жан-Жака распахивается. Мальчонка  кидается  защищать
мать. Луи выпрямился. Теперь ему есть на ком сорвать злость.
     -- Чего тебе тут надо? Марш спать!
     -- Папа, что случилось? Мама!
     Луи бьет сына по лицу. Мари бросается на мужа. Тот отступает.
     -- Псих, псих ненормальный! Жан-Жак, мой Жан-Жак.
     Мари прижимает сына  к груди. Жан-Жак не плачет. Но у Мари  глаза полны
слез.
     Луи уже  ничего не  чувствует, кроме усталости, омерзения, отвращения к
другим и  к себе. Он  бредет в спальню, раздевается  в темноте и  валится на
кровать, в успокоительную прохладу простынь.

     Стук молотка. Он отдается в голове.
     Голова не выдерживает. Отрывается от тела. Я ударов не чувствую. Стою с
молотком в  руке и колочу  по кухонному столу. Я колочу в двери  --  в одну,
другую. Я стучусь в пустоту. У меня из рук вырывают молоток.
     --  Нет,  Мари,  не  смей!  Отдай  молоток.  Берегись, Мари!  Берегись!
Экскаватор тебя раздавит!
     Молоток опять у меня в руке. Тяжелый-претяжелый. Наверное, весом с дом.
Я сильный. Я могу его поднять, опустить.
     Статуя  разбита вдребезги;  рука  в одной стороне, плечо  --  в другой.
Голова превратилась в черепки. Не осталось  ничего, кроме расколотой пополам
ляжки и отскочившей груди. Она повисла на дереве.
     Земля  вся  в  крови.  Я мажу  стены  красной  штукатуркой,  штукатурка
кровоточит.

     В  рассеянной  темноте  спальни сон длится еще какое-то время  и  после
пробуждения. Мари спит сном  праведницы.  У Луи горько  во рту, пересохло  в
горле, в голове каша после вчерашней сцены и только что пережитого кошмара.
     Он снова засыпает, как младенец, согретый телом Мари.

     Жан-Жак так настаивал.  И вот  Мари  увлеклась  игрой  и  изо всех  сил
старается  не  пропускать  летящие на  нее  мячи, отбивает их партнеру, чаще
всего Ксавье, который с наскоку, двумя руками перебрасывает мяч через сетку.
     Жан-Жак бурно радуется, когда его команда -- мама,  учитель, незнакомый
молодой человек и он сам -- зарабатывает очко.
     В другой команде играют две девушки и два парня.
     Их тела в игре напрягаются, руки  вздымаются, словно в  краткой мольбе,
вырисовываются мускулы, подтягиваются животы, ноги приминают песок.
     Ксавье Марфон подает. Мяч пролетает над самой сеткой, сильно ударяет по
руке одного из противников, отскакивает в  сторону, лишь задев руки другого.
Очко завоевано.
     Мари оборачивается,  и  ее  улыбка  встречается  с  улыбкой  бородатого
учителя.  Она  оттягивает купальник,  чувствуя, что  он  облепил спину.  Мяч
уходит за сетку, возвращается, летит к ней.
     -- Внимание, мама... Бей!
     Она не шевельнулась, приросла к земле, отвлеклась от игры.
     -- Что ты наделала, -- ворчит Жан-Жак.
     Мяч у другой команды. Новый прыжок учителя, и он возвращается к ним.
     Мари  подавать.  Учитель  глядит  на  нее,  чуть  склонив  голову.  Она
повернулась  боком --  хочет отпасовать мяч ладонью.  Она старается поменьше
двигаться,  чтобы  не  слишком  бросалось  в  глаза ее тело, тень  которого,
отброшенная  солнцем  на  песок,  напоминает  китайские  контурные  рисунки.
Партнеры и противники ждут Хоть бы Ив убежал, тогда пришлось бы его догонять
и бросить игру, но малыш сосредоточенно копает песок.
     Учитель смотрит на нее ласково, дружески. Мари не понимает, что смущает
ее, что ее  сковывает. Она не из стыдливых  -- ведь купалась же она вместе с
Жизель несколько лет назад на пляже нудистов, презрев недовольство Луи.
     Наконец,  набравшись  духу,  она  посылает  мяч  --  мяч  возвращается,
улетает,  возвращается.  Учитель вездесущ -- он  то здесь, то там.  Ну прямо
мальчишка.  Он   играет  с  не  меньшим   удовольствием,  чем  Жан-Жак.  Мяч
возвращается к Мари. Она отбрасывает его  к сыну,  тот пасует. Прыжок -- она
заработала очко. Партия выиграна.
     -- Больше не играем? -- спрашивает Жан-Жак.
     -- Нет, я устала. Присмотри немножко за Ивом. Я ополоснусь.

     Учитель и Мари останавливаются одновременно. В прозрачной морской  воде
тело  молодого  человека кажется удлиненным  и отливает  коричневым в  ясной
зелени  вод. Он  фыркает,  ныряет,  выскакивает, проводит рукой по  волосам,
поправляет  прическу.  Капли  усеивают  его  лицо,  бороду, поблескивают  на
ресницах.
     Чтобы  удержаться  на  поверхности,  все  делают   примерно  одинаковые
движения. Но Мари  ловит  себя на том,  что движет ногами в  такт с  молодым
человеком, как будто они танцуют, преследуют один  другого, то сближаясь, то
различаясь.
     Она  полна  нежности.   Надо  что-то  сделать,  ускользнуть  от   этого
мгновения, которое, продлись оно чуть дольше, толкнет  их друг к другу. Надо
вырваться из этого молчания, объединяющего их больше, нежели слова.
     -- Вода хороша, -- говорит Мари.
     -- Да, хороша.
     Он тоже  смотрел на балетные движения  ее  ног  под  водой. Отвечая, он
поднимает  голову.  У  него  серьезные, задумчивые  глаза -- глаза человека,
очнувшегося ото сна, с которым он расстается, улыбаясь.
     Мари перевернулась на спину, молотит воду ногами. Она удаляется в снопе
пены, в которой розовыми пятнышками мелькают  ее ступни.  Он  догоняет ее  в
несколько взмахов и тоже переворачивается на спину.
     Они лежат рядом, и морской прилив относит их к пляжу.
     -- Вы не сразу уедете? -- спрашивает он, выходя из воды.
     --  Нет, я пойду сменю Жан-Жака -- ему, наверное, уже надоело караулить
Ива.
     -- Тяжелы обязанности матери! До скорого свидания, мадам.
     Он бежит к  волейбольной сетке, чтобы  включиться в новую игру, которая
уже начинается. Мари идет искать Ива. Она берет его за руку и возвращается к
своему любимому занятию -- нежится на горячем песке.

     Ох, эта кислятина во рту, этот одеревенелый язык, когда просыпаешься, и
это тягостное  ощущение, что даже  сон  не унес вчерашней усталости, не смыл
горечи  вечных  поражений. Луи  медленно  выходит из  оцепенения.  В  глазах
слепящие, красные солнечные круги. Беррский залив заволокли утренний туман и
дым заводских труб.
     Начинается день, похожий на все прочие. Картина всплывает за  картиной;
ночной сон, разбитая молотком статуя  и спящая Мари, которая лежит на спине,
как и та -- в своем гнезде из буйных трав.
     Луи  решает  поехать  на  стройку  в  объезд,   по   дороге,  отдаленно
напоминающей лесную тропку.
     "Вот я и обманул свой сон, теперь он не сбудется", -- думает Луи.
     Он суеверен,  как и его родители-итальянцы, бежавшие от бед  фашизма во
Францию, чтобы столкнуться здесь с новыми бедами.
     Неудивительно, что эта гипсовая статуя  заняла в его жизни такое важное
место. Его мать со странным почтением относилась к фигуркам святых. Ими была
заставлена вся ее  спальня. Пречистые девы  в голубых  накидках из Лурда или
Лизье, мадонны из Брешии, святой Иосиф, святой Козьма, святой Дамиан, святой
Антоний из Падуи, святая Тереза и Иисус-младенец.
     К  этой почерпнутой  на базарах  набожности прибавился еще  страх перед
колдовским  воздействием  наготы. Для латинян  голое  тело  -- табу. Статуя,
обнаруженная в земле, еще потому вызвала такое смятение в душе его товарищей
по работе,  что  этих итальянцев,  испанцев,  алжирцев  -- невежественных  и
темных  сынов  Средиземноморья  --  оскорбила и напугала  ее  нагота.  Голая
женщина, и  даже  скульптура, ее  изображающая,  всегда ассоциировались в их
глазах с публичным домом.
     Многочисленные юбки,  большие шали, толстые белые чулки в  национальном
костюме  провансалок, все эти  капоры, чепчики, затеняющие лица, несомненно,
имеют  связь  с  паранджой  мусульманок.  В  солнечных  странах  голое  тело
считается  непристойным. Тут  любят тайну  и  сокровенность,  женские ножки,
приоткрывшиеся в вихре танца, или кусочек плеча, выглянувший из-под косынки.
     Жителей Средиземноморья редко встретишь в лагерях нудистов или на диких
пляжах, посещаемых в основном скандинавами и немцами.
     В тот год, что ознаменовался приобретением машины, они поехали отдыхать
вместе  с  Жизель,  подругой  детства Мари,  и  Антуаном, ее  мужем.  Симону
оставили у бабушки, Жан-Жака отправили в летний лагерь, а Ив еще не родился.
     Они  побывали в Пиренеях и  выехали к берегу Атлантики -- им захотелось
провести  последнюю неделю  на  небольшом  курорте  Монталиве, в шестидесяти
километрах  от  Бордо.  Тамошний  пляж,  казалось,  тянулся  бесконечно.  Но
отгороженная  флажками  зона,  где  разрешалось  купаться  под   наблюдением
инструктора, гудевшего в рожок, едва кто-нибудь заплывал дальше положенного,
была смехотворно  мала. Они приноровились прыгать в воду  со скал в укромных
бухточках -- без надзора и контроля.
     Дюны за пляжем курчавились дроком, бессмертниками, колючим кустарником.
Машины  проезжали  по  пляжу  и устремлялись  в неизвестном направлении.  На
второй день Жизель спросила одного из курортников:
     -- Куда едут все эти машины?
     -- На пляж нудистов.
     -- Давайте сходим туда, -- предложила Жизель.
     -- Что там делать? -- проворчал Луи.
     --   Поглядеть...  Это  не  запрещается?   --  осведомилась   Жизель  у
курортника.
     -- Нет, если вы будете как они.
     -- А именно? -- поинтересовался Антуан.
     -- Если вы тоже разденетесь догола.
     -- Наверно,  не  очень-то красиво, когда столько дряблых тел выставляют
напоказ.
     -- Съездим туда, -- сказала Мари.
     -- Ты что, спятила?
     Старая,  унаследованная от дедов  стыдливость овладела Луи. Его смутило
то, как легко согласилась  Мари оголиться на людях. Поведение  Жизели его не
удивило. Он давно  считал ее бесстыжей. Антуан ничего не сказал, но тоже был
смущен.
     Они пошли за женами. Узенький ручеек, скатываясь с дюн, течет по песку;
вдоль его русла расставлены вешки  с предупреждающими табличками: "Внимание,
через  сто  метров  дикий  пляж.  Французская  федерация любителей  вольного
воздуха и природы".
     И верно  --  в ста метрах от  них  люди  толпами устремлялись к океану,
чтобы кинуться  в  волны.  На  таком расстоянии  нельзя  было  различить,  в
купальниках они или нет.  Видно было только,  что  большинство загорело куда
сильнее обычных завсегдатаев пляжей.
     Луи чуть  не затошнило при  мысли, что все  эти мужчины,  женщины, дети
ходят в чем мать родила.
     Тут же стояли другие люди -- они  наблюдали за всем  тоже  с  иронией и
подозрительностью.
     -- Поворачиваем назад, -- сказал Луи.
     -- Еще чего? Идем туда. А вы не пойдете? -- упорствовала Жизель.
     -- Ни за что. Мари, я тебе запрещаю!
     -- Боишься, что у тебя уведут Мари, ревнивец ты эдакий?
     -- Антуан, скажи наконец хоть слово.
     -- Они спятили, эти бабы. Я остаюсь с тобой.
     Он уже  готов был  сдаться. Мари взглянула  на Луи с  издевкой. Женщины
перешли no man's  land [Ничейная земля (англ.)]. Мужчины видели, как, отойдя
чуть  подальше, их жены расстегнули  лифчики,  нагнулись,  сняли  трусики  и
побежали к воде.

     Ксавье опять видит привычную Мари. Опустившись на  колени, она  одевает
младшего   сына.  Рядом  стоит  Симона  и  размахивает  полотенцем.  Жан-Жак
натягивает шорты, прыгая на одной ножке.
     Ему  знакомо  это   спокойное,  внимательное,  чуточку  грустное  лицо.
Окруженная детьми, Мари снова мать -- и только. С  самой первой  встречи  он
смотрел на эту молодую женщину в купальнике лишь как на мать одного из своих
учеников.  В  их отношениях не чувствовалось  ни  малейшей  двусмысленности.
Между  ними  все было  настолько  просто и ясно, что он никогда  о  ней и не
думал. Ему даже в голову не приходило, что она или кто-то другой  может косо
смотреть  на их теперь уже ежедневные встречи. Сегодня он увидел ее с  новой
стороны -- она показалась ему обиженной, уязвленной, и он взволновался.
     -- Вот мы и готовы, -- объявляет Мари.
     Она часто  говорит во множественном  числе,  словно выступая  от  имени
маленькой  общины,  за которую  несет ответственность и куда  теперь  принят
Ксавье.
     Он  знал, что она  заправит  Иву  рубашонку в штаны, потом распрямится,
наденет брюки  поверх купальника,  подняв руки, натянет  тельняшку, подберет
ведерко, совок, запихнет полотенце в пляжную сумку и скажет:
     -- Вот мы и готовы. Жан-Жак, погляди, мы ничего не забыли?
     И они отправятся все впятером --  она,  взяв Ива за руку,  --  впереди,
Жан-Жак -- он поддает ногой мячик в сетке, -- рядом с ним, а вечно глазеющая
по сторонам Симона отстанет, и тогда Мари, обернувшись, прикрикнет на дочь:
     -- Симона, ну что ты плетешься!
     Это стало уже  почти  ритуалом -- они  останавливаются  на  краю пляжа,
переобувают  холщовые, на веревочной  подошве, туфли, старательно колотят их
одну о другую, чтобы вытрясти песок.
     Ксавье  недоволен. Ему хотелось бы  забыть,  как танцевали в  воде ноги
Мари, возбудив в нем  плотские  мысли. Он надеется,  что она не заметила его
растерянности.
     В  конце сентября пляж  обретает зимний  вид. Маленький  желтый  киоск,
исполосованный  красными   буквами,  рекламирующими  сандвичи  и  мороженое,
опустил свои  деревянные веки. Террасы кафе покрылись  тонким  слоем  песка.
"Прекрасная  звезда", "У  Франсуа", "Эскинад",  "Нормандия" свертывают  свои
парусиновые вывески, как флажки после демонстрации. Сторожа на стоянке машин
уже нет, некому  взимать по сто франков, и несколько машин стоят там, словно
забытые хозяевами. Болотце, где камыши покачивают своими высохшими стеблями,
тянется  до  самой  дороги.  Три  палатки,  две   желтые  и   одна  красная,
примостились под тенью сосен -- как свидетельство того,  что солнце пока еще
греет и время отпусков не прошло.
     Теперь,  когда  нет  ни  разноцветных  зонтов,  ни  пляжной  теснотищи,
нескольким  сблизившимся за лето парочкам особенно не  хочется расставаться,
-- они похожи на обломки кораблекрушения, вынесенные на песок волнами.
     Залив  расширился, горизонт отдалился, на пляже пустынно, и  это только
усиливает интимность обстановки. Чтобы не видеть гибкую спину идущей впереди
Мари,  Ксавье  мысленно возвращается  к  счастливым  дням,  когда  для  него
существовали лишь вода да солнце.
     С тех пор,  как его  приобщили к этому маленькому  семейству, ему часто
казалось, что он снова в обществе брата, сестры  и матери, умершей, кажется,
в возрасте Мари. Тогда, двадцать лет назад, ему было всего девять лет,  и он
не  сразу осознал всю горечь потери. Ни трепетная нежность отца,  прожившего
остаток жизни наедине  с бесконечными воспоминаниями об исчезнувшей жене, ни
преданность воспитавшей его старушки  няни  не заполнили в его душе пустоты,
которую он год от года ощущал все сильнее.
     За эти несколько недель Мари оживила в нем воспоминание о тех временах,
когда мать заботливо оберегала его ребячьи игры на пляже в Леке.
     Ничего  не  изменилось,  и  все  стало  по-другому.  Жан-Жак  и  Симона
толкаются -- каждый  хочет первым  забраться  на заднее сиденье. Сейчас Мари
усадит Ива между братом и сестрой  и, прежде  чем взяться за руль, проверит,
хорошо ли захлопнута дверца.
     Нет!  Она оглядывается на море. Солнце уже опустилось  к горизонту. Оно
зацепилось за антенну одной из вилл, зажатых между скалами.
     Ее взгляд встречается со взглядом Ксавье.
     -- Дни становятся короче.
     -- Да, дни становятся короче.
     Ветер играет волосами молодой  женщины. Банальные фразы, как  и простые
жесты, таят в себе ловушки. Руки Мари и Ксавье одновременно тянутся к дверце
и  замирают,  так  и  не  соприкоснувшись.  Он  опускает руку  и  с деланной
небрежностью что-то ищет в кармане брюк.
     Мари открывает дверцу и вопреки обыкновению подсаживает Ива на переднее
сиденье.
     -- Почему мне нельзя сидеть с Симоной и Жан-Жаком? -- протестует малыш.
     -- Потому что