их покинул  класс,
подошел к кафедре.
     -- Мосье, как по-вашему, можно мне читать эту книгу?
     Он протягивает карманное издание.
     -- А что это за книга?
     -- "Чужой" Альбера Камю.
     Ксавье в нерешительности. Парнишке четырнадцать  лет. (Ксавье ведет два
класса  --  шестой  и третий.) Мальчик  занятный, любознательный,  несколько
несобранный, учится неровно, но жаден до знаний, до всего нового. Ксавье его
очень любит.
     -- Да, можешь ее прочесть. И потом расскажешь мне о ней, но я бы хотел,
чтобы тебя больше интересовали книги по программе.
     -- Они ужасно скучны, мосье.
     Ксавье улыбается и выпроваживает ученика легким взмахом руки.
     В  конце  концов,  пусть  уж  лучше  читает Камю,  чем  комиксы.  Камю!
Абсурдный мир четырнадцатилетних!
     Он думает об этих детях, что находятся под его опекой, таких разных уже
сейчас, и о том, чем  они станут или не станут, о том, что жизнь принесет им
радости  и  разочарования, наслаждения и  боль.  У некоторых уже проявляется
индивидуальность,  у этого, например, или у  Жан-Жака --  он в шестом классе
обнаруживает  способности,  которым предстоит  с годами  развиться.  Сыновья
рабочих  тот  и другой, они преодолели преграды и трудности, связанные с  их
домашней средой, невежеством родителей, плохими жилищными условиями.
     Да и столь ли абсурден их мир? Одно имя вспоминается ему, имя и фамилия
-- так он обычно вызывает учеников:
     "Мари Люнелли".
     Солнце  проникает  в  комнату   через  широкие  прямоугольники  оконных
проемов. Там, где  масляная краска  на стенке легла  чуть гуще, она особенно
ярко блестит при солнце.
     Стены,  испещренные  золотистыми бликами, смыкаются вокруг Ксавье. Наше
время  --  тюрьма,  где  мысли  бьются, как  птицы  в клетке.  Сидя за своей
кафедрой в пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими учениками. Сейчас он
встанет,  пойдет в ресторанчик,  где обычно  обедает,  по дороге,  возможно,
ввяжется в спор с каким-нибудь коллегой. О чем? О предстоящем  плебисците? О
бедственном   положении  народного  образования   и   самих  преподавателей?
Вернувшись   домой,  проверит  сочинения,   почитает   роман  или  послушает
пластинку.
     Все это скрашивает его  серое  существование в крохотном городишке, уже
изнывающем  от засилия промышленных предприятий, которые растягивают его  во
все стороны, как эластичную ткань, -- она вот-вот треснет.
     "Мари Люнелли..."
     И она была бы хорошей ученицей, как Жан-Жак.
     Перед глазами Ксавье возникают расплывчатые картины. Он отдается мыслям
--  шероховатые, растрепанные,  они  налезают одна  на  другую. Как  бы  ему
хотелось  вновь  обрести  безмятежность  недавних  дней,  когда,  хорошенько
нажарившись  на солнце,  он  возвращался  с  пляжа  и  спокойно  садился  за
диссертацию -- давно пора закончить ее и сдать.
     Ночь  и сон должны были  успокоить волнение чисто физиологического,  на
его  взгляд, характера, так перевернувшее накануне отношения с Мари. Во всем
виновато солнце,  теплый сентябрьский денек  и  еще  отсутствие в  его жизни
женщины.
     Но и с Мари явно что-то происходит.
     Нет, право, у него  воображение  как у  школьника.  Ну выпила она с ним
виски, прослушала пластинку -- так это еще ровным счетом ничего не значит.
     Ксавье заставляет себя  думать о другом. О девушках, с  которыми у него
были романы. Большей частью это были студентки. Они казались  сложными, а на
поверку с ними все получалось куда как просто. Да и не так уж и много у него
было  романов.  Настоящая любовь  лишь  намечалась, и  то  ему  не  ответили
взаимностью.
     Надо будет завтра съездить в Экс. Быть может, Матильда уже вернулась.
     Она  была милой, эта девушка, с которой он изредка встречался в прошлом
году.
     Воскресенье в Карро все  поставит на  свое место. Мари опять станет для
него, как  и  раньше,  матерью семейства,  которую дети  охраняют  от всяких
посягательств. А может, она была другой лишь в его воображении?

     Луи рад, что, вернувшись с работы,  застал  Симону одну. Хотя, узнав от
дочери,  что Мари ушла  с Ивом гулять в городской  сад,  он, как и  положено
мужу, который привык, что жена всегда дома, раздраженно махнул рукой.
     -- Хочешь, я за ней сбегаю, пап?
     -- Нет, останься со мной, поговорим.
     Луи  не  знает,  с  какого  конца начать разговор. Он робеет перед этой
девчушкой,  своей  дочерью. Он забыл, что такое  --  разговаривать со своими
детьми. Разрыв между ним и его домочадцами  так велик, что он стесняется их,
в особенности сегодня, когда ему надо хитрить.
     -- Ну как, тебе весело на пляже?
     -- Сегодня мы туда не ездили. Сегодня в школе занятия.
     -- Да, но вчера вы там были?
     -- Вчера я играла с девочками. Но приехали всего три.
     -- Почему?
     -- Не знаю. Боятся, что вода в море холодная.
     -- А она не холодная?
     -- Нет. Она еще довольно теплая.
     -- А... мама, что делала мама?
     -- Она купала Ива,  потом купалась сама. Ах да! Она играла  в волейбол,
потому  что  не  хватало  игроков.  Мне тоже хотелось поиграть,  но  Жан-Жак
говорит, что у меня нос не дорос.
     -- Кто с ней играл?
     -- Люди.
     -- Ясно, но какие люди?
     -- Какие-то незнакомые. Она была в одной команде с Жан-Жаком и  Фиделем
Кастро.
     Луи доволен собой. Он хорошо словчил. И теперь не спешит, боясь, как бы
дочь не догадалась, к чему он клонит.
     -- А он славный?
     -- Да,  очень  славный.  Жан-Жак говорит,  он хороший  учитель. Знаешь,
Жан-Жак  ужасно задается  из-за того,  что  мы возим  Фиделя  Кастро в нашей
машине.
     -- И давно он с вами ездит?
     -- Не знаю -- недели три, месяц. У него машина в ремонте. И вот Жан-Жак
попросил маму его подвезти. Знаешь, он такой забавный, с бородой.
     -- С бородой?

     --  Да...  Но по-моему,  у него  совсем не  такая борода,  как у Фиделя
Кастро.
     -- Фиделя Кастро?
     -- Разве ты его никогда не видел по телеку? Он говорит по-испански.
     -- А-а, Фидель Кастро! Да, да... Скажи-ка, Симона, он любезен с мамой?
     -- А  то как  же.  Не хватает еще, чтобы он  был не любезен, когда  его
подвозят на машине.
     -- Что он делает на пляже?
     -- В волейбол играет, купается.
     -- И разговаривает с мамой?
     -- Бывает.
     -- И что он ей говорит?
     -- Да почем я знаю? Ничего.
     -- То есть как это ничего?
     -- Они говорят все больше о Жан-Жаке.
     -- А гулять они не ходят?
     -- Куда?
     -- Не знаю... За скалы?
     Симона прыскает со смеху. Луи смотрит на дочь, не понимая. Его смущение
растет.
     -- А что там делать-то, за скалами? А за Ивом кто будет смотреть?
     Луи увлекся  коварной игрой в  вопросы-ловушки и надеется узнать правду
--  ведь устами младенца глаголет  истина. Он, однако, разочарован -- ничего
такого этакого он пока не услышал.
     -- Вчера вы были у него дома?
     -- Да. У него все стены в книгах. Как ты думаешь, па, он все их прочел?
     -- Не знаю. Что вы там делали?
     -- Пили сок.
     -- А мама?
     -- Ах, ты мне надоел... Ты вроде того старого господина.
     -- Какого еще старого господина?
     -- Вчера вечером по телевизору. Он выступал с мальчиком, своим сыном. И
пел,  вместо  того  чтобы  говорить.  Это  называется  опера  --  "Пелеас  и
Мелисанда".
     -- Что, что?
     -- Так  она называется. Старый господин -- муж  Мелисанды. Он  поставил
мальчика на  скамейку, чтобы тот в окошко  подсматривал,  и нараспев задавал
ему кучу вопросов,  совсем как ты. Мальчик тоже отвечал нараспев. Получается
какая-то ерунда -- не то говорят, не то песню поют:
     " -- Что делает мамочка?
     -- Она у себя в спальне.
     -- Одна?
     -- Нет, с дядей Пелеасом".
     -- Что ты мелешь?
     -- Я рассказываю тебе  историю про старого  господина, я его по  телеку
видела:  "А  дядя Пелеас,  он что  --  возле мамочки?" -- и  давай тормошить
мальчика и так далее и тому подобное. Ох,  и дурацкий же  у него  был вид, у
этого старого господина!
     -- А ну-ка замолчи.
     -- Почему?
     -- Не замолчишь -- схлопочешь.
     Симона  ничего  не  понимает.  Вот  странные  люди, эти  взрослые.  Она
пожимает  плечами и  включает телевизор, который тут же  издает  несусветный
визг.
     -- Где толковый словарь? -- спрашивает Луи.
     -- В комнате Жан-Жака.
     Луи читает  вслух: "Пелерина... Пеликан...  Пеллагра..." Затем  смотрит
выше: "Пеленгатор... Пеленг... Пеларгония..."
     -- Симона, -- кричит он, -- его тут и в помине нет, твоего Пелеаса.
     Она заглядывает ему через плечо.
     -- Ты не  там  ищешь.  Посмотри  в  собственных  именах  после  розовых
страничек. Дай-ка. Вот.
     Она читает: "Пелеас и  Мелисанда" -- лирическая драма в пяти действиях;
либретто по пьесе Мориса Метерлинка, музыка Клода  Дебюсси (1902). Партитуру
отличает новизна замысла и музыкального языка".
     -- Дай-ка мне.
     Луи берет  словарь,  читает, перелистывает страницы  -- дальше  пишут о
другом.
     Луи  так ничего  из  словаря  и  не почерпнул.  Что  она  сделала,  эта
Мелисанда?  Женские  имена  чередуются  в  его  голове,  журча  как родники:
Мелисанда...  Мари  Беррская...  Слишком  много  в  один  день  для  бедного
штукатура.
     Он  ломает  голову,  кого  бы еще  порасспросить об этой  опере.  Мари,
конечно, в первую очередь, но  ей  ведь  придется объяснять в чем дело.  Или
старого итальянца, монтажника, тот знает все оперные арии назубок.
     Когда  является Мари с  Ивом и Жан-Жаком, он смотрит на нее так, словно
она явление из какого-то странного сна.

        "ИНТЕРЛЮДИЯ ПЯТАЯ"

     Итальянские неосоциологи воображают, что  мы живем в будущем, тогда как
мы  по уши  погрязли в прошлом. Например, когда  я задал  рабочим  вопрос  о
проституции, все  как один выразили пожелание вернуться к временам публичных
домов. Идеи тянут их влево, а секс -- вправо.
     Пьер Паоло Пазолини
     (интервью газете "Экспресс")

     Хотя женщины  приморских  городов и слывут  податливыми, в  Мартиге они
очень целомудренны: вдову или  девушку,  погрешившую против  нравственности,
другие  женщины  тотчас  подвергают  травле.  Подобное  происходит не часто,
потому что немногие идут на такой риск.
     Е. Гарсен,
     член-корреспондент     нескольких    институтов     (исторический     и
топографический словарь Прованса, 1835 год)

     Кто еще смеет кричать во тьму?
     Все сидят запершись в своем дому,
     И не нужен никто никому.
     [Перевел В. Куприянов]
     Жан Русло

     Голодный испачкать усы не боится.
     (Непальская поговорка)

     "Живописность   этой  первозданной   природы...  Суровое   благородство
неповторимого пейзажа... Уголок Бретани, затерянный на землях Прованса..."
     Фразы застревают в горле невысказанными. Разум держит их взаперти, да и
смешно произносить их вслух -- они потеряются в беспредельности неба и волн.
     Мари  приблизилась  к кромке берега  -- волны  разбиваются,  вздымаются
вновь и откатываются, то  захлестывая зазубренные скальные плиты, то обнажая
их.
     Сердитое  море  и  равнинный,  взблескивающий заливчиками  берег  слиты
воедино, поочередно проникая друг в друга во время приливов и отливов.
     Сухая земля вся в трещинах. Скалы поросли зеленым мхом, на котором море
оставляет сверкающие пузырьки пены.
     Море,  отступая, обнажает опасные подводные камни, едва заметные сейчас
вдалеке среди беспорядочных валов.
     Воздух пахнет водорослями,  бессмертниками и ракушечником. Земля, вся в
камнях и  комках грязи,  поросла низкой травой, из которой торчат карликовые
маргаритки  с  изящными,   ослепительно-белыми   венчиками  и  медно-желтыми
пестиками;  кругом валяются обломки  железа,  обрывки  колючей проволоки, --
остатки  средиземноморских укреплений, -- а  древесная  кора,  ласты, разные
другие предметы, занесенные сюда  с какого-нибудь  уединенного  пляжа  или с
погибшего корабля, с лодки, забредшей далеко  в море, с  прогнившей плавучей
пристани, глухо напоминают о былых катастрофах.
     В Арнетте, где  ветер, трубя  в рог,  словно разносит сигналы бедствия,
кажется, что все имеет начало  и конец, что земля наша, едва возникнув,  уже
разрушается.
     Время  от времени Мари настигает  набегающая  волна  и отъединяет ее от
мира; она находится словно между землей и небом; ветер приклеивает к ее телу
легкое платье. Стоя на выступе скалы, омываемой штормящим морем, Мари похожа
на фигуру на носу корабля.
     Ксавье кажется, что  женщина и пейзаж  составляют одно целое. Он глядит
на Мари,  которая  отдается  водяным  брызгам и солнцу, подставляет себя под
бичи  ветра, и нет  у  нее ни прошлого,  ни настоящего, все  унесло море, от
всего  освободило...  Она  стоит,  повернувшись и  к  Ксавье,  и к  морскому
простору, пронизанная  солнечными лучами,  то вся  прозрачная,  то окутанная
тенью, точно плащом.
     Ксавье подходит к молодой  женщине,  влекомый  отнюдь  не  желанием,  а
безмерной  потребностью идти к ней, на нее, как если бы и он был фигурой  на
носу встречного корабля. Зачем? Этого  он не  знает. Быть может, чтобы взять
ее за руку и вместе уплыть в море, -- скитаться по волнам, унестись подальше
от города, от шума, от всех тюрем, в которые заточены люди.
     Мари чувствует  его приближение. Они  стоят неподалеку друг  от  друга,
лицом  к лицу,  неподвижные,  на  какое-то мгновение вписавшиеся  в  пейзаж,
связанные  и  разъединенные,  точно надвое  расколотая  скала,  под  которой
завывают, плачут, стонут и смеются волны.
     Мари делает  шаг, два шага.  Она видит совсем  близко его лицо в мелких
каплях морской воды, его мрачные, блестящие глаза, яркий рот.
     Она останавливается. Медленно протягивает руки. Наклоняется и поднимает
с земли Ива, которого, едва Мари подошла к краю утеса, Ксавье взял за руку и
подвел к  ней.  Она крепко  прижимает малыша  к  себе, утыкается лицом в его
теплую шейку, потом ласково поглядывает на Ксавье и кротко ему улыбается.
     -- Берег Арнетта ни на что не похож.
     -- Да,  не похож, -- отвечает Ксавье.  --  Я всегда  ценил живописность
этой первозданной природы. Уголок Бретани, затерявшийся в Провансе.
     -- Жан-Жак... Симона... Ко мне!
     Она собрала  вокруг  себя  всех  детей.  По  берегу, сплошь  усыпанному
маргаритками,  заваленному  обломками,  они  добираются до маленького  порта
Карро,  где  на нежной  синеве  моря,  укрощенного  молом,  колышутся белые,
красные и зеленые пятна лодок, яхты надувают паруса на мачтах и в расщелинах
скал на фоне неба теснятся домишки.
     Они еще немного бродят по  порту около спасательной станции, смотрят на
рыбацкие сети, развешанные для просушки на солнце.
     Они идут,  держа  Ива  с  двух  сторон  за  руки.  И  одновременно  его
отпускают. Оба физически  ощутили, как через тело  ребенка прошел ток, -- он
ударил, словно электрический  разряд, спаял их, как  если  бы они  коснулись
оголенного провода.
     -- Дети, должно быть, хотят пить, -- говорит Ксавье.
     -- Нет, наверняка нет, -- отвечает Мари.
     Услышав их разговор, Симона канючит:
     -- Нет, хочу, мама, правда, хочу!
     -- Видите, я был прав.
     Их приютила терраса кафе, обвитая диким виноградом, листья его  близкая
осень раскрасила под красный мрамор.
     Ксавье  говорит.  Он страшится молчания:  тогда его мысли  устремляются
навстречу мыслям Мари. Вот почему она придирается к детям, к их поведению --
без причины отчитывает то  Симону, которая с  наслаждением  тянет воду через
соломинку, то Жан-Жака, перекручивающего ворот рубашки.
     Ксавье рассказывает о своей матери, о том, какая пустота образовалась в
его жизни после ее кончины, о лицее в Тулоне, о годах ученья в Эксе.
     Эти  воспоминания,  в  которых вроде  бы для Мари места нет, поскольку,
пока он учился, они друг  друга не знали, должны постепенно разогнать  чары,
навеянные музыкой ветра и напевами моря.
     Слушая  его  воспоминания  -- Мари  то  воплощенная сила, то  слабость.
Ксавье для нее уже не тот незнакомец, который так долго ей  был безразличен,
однако и не мужчина, способный вызвать в ней трепет одним прикосновением.
     Собственные  воспоминания Мари -- начальная школа,  прогулки с  Жизель,
первые годы замужества -- переплетаются с воспоминаниями Ксавье.  До чего же
они  несхожи! Молодость Ксавье, еще продленная годами ученья, так и сверкает
в каждой его фразе.

     Я вовсе не старше его, но у меня все лучшее позади. Мое прошлое связано
с  Жан-Жаком, Симоной, Ивом. И с Луи, бедным  моим Луи,  на  котором тяжелый
труд, беспокойства и  огорчения оставили свои отметины.  Так устроена жизнь.
Двенадцать лет  назад  она  представлялась очень простой. Люди  встречаются.
Влюбляются. Женятся.  Заводят детей. Все  спокойно, без особенных  радостей,
без больших  горестей, но как это оказалось тяжело.  Ксавье еще многого ждет
от будущего. Он едва  начал  жить. А я прошла слишком долгий  путь,  слишком
много надежд не оправдалось.

     Ксавье рассказывает, как приехал в Мартиг,  как  начал преподавать.  Он
умолкает, подойдя к  тем дням,  о  которых, не  упоминая Мари,  говорить уже
невозможно. Что сказать?  Что делать? Есть, конечно, выход: взять  должность
--  уже он  хлопотал  о ней несколько  месяцев  назад,  и  в порядке  помощи
слаборазвитым странам уехать преподавать в Африку. Он мечтал о приключениях,
необыкновенных приключениях, во Франции,  вероятно, немыслимых, но разве они
оба,  вместе   с  этой  неприступной   женщиной,   не   находятся  у  порога
рискованнейшего из приключений? Бежать, бежать...
     Машина  катит  к  Мартигу. И  на сей раз Ив снова сидит между Ксавье  и
Мари.
     Ксавье выходит  на углу своей улицы. Мари тотчас отъезжает -- ни он, ни
она не оглядываются.
     Как скучно проверять ученические сочинения! Вечно одни и  те же ошибки,
одни и те же расплывчатые мысли. Ксавье ставит пластинку на проигрыватель.

     Переодеться, накинуть халат, вымыть  Ива  под душем, пробрать  Симону и
Жан-Жака,  не  желающих  умываться,  приготовить  ужин  --  привычные   дела
выполняются машинально. Мари роется  в пластинках. Ничего интересного. Ей бы
хотелось вновь услышать ту музыку, которую она слышала тогда у Ксавье.

     Фургончик едет навстречу  другим машинам, которые, возвращаясь с пляжей
в Марсель, петляют по извилистой дороге впритирку одна к другой.
     За  рулем сидит  напарник  Луи.  Он ругается и чертыхается  всякий раз,
когда  какая-нибудь машина пытается  на несколько  метров  обогнать  других,
выезжает из ряда и вынуждает его прижаться к кювету.
     -- Нет,  черт  бы их  драл,  день-деньской  они жарили  на  солнце свою
требуху,  а  вечером в  них будто бес  вселился. Глянь-ка на  этого...  Ну и
псих... Эй, Луи, ты спишь?
     -- Нет, не сплю.
     Луи вздрагивает. Он задремал -- его сморила  непреодолимая усталость. А
теперь  он  очнулся  от  полусна, населенного  искаженными  образами  Мари и
заброшенной  статуи.  Он  преследовал  их  на  бескрайних пляжах по  белым и
вязким, как штукатурка, пескам.
     -- Луи, тебе, наверное, не по себе, а?
     -- Нет, все в порядке, клянусь.
     -- Еще одному не терпится в морг!
     Напарник  Луи  честит  водителя  машины,  вынудившей  его  при повороте
отскочить в сторону.
     -- Черт те что, а не жизнь, -- добавляет он. -- А ты как считаешь?
     -- Согласен с тобой, -- поддакивает Луи. -- Не живем, а вроде за первую
премию бьемся.
     -- Это еще почему?
     --  Вкалываем всю  неделю  как чумные,  а  в  субботу  и  в воскресенье
левачим. Эти хоть живут в свое удовольствие.
     -- Я свое  наверстаю. Вот достроим наш  барак, начну экономить. Пойду в
отпуск -- и махну вместе с женой в Италию. Три недельки  на травке, рыбалка,
охота -- чем не богач?
     -- И правильно сделаешь!
     -- А что тебе-то мешает последовать моему примеру?
     -- Все. Жена,  дети -- им надо в школу, ребята из бригады -- не могу же
я их подвести. И потом все то, за ч