...  в
Москве... в Каире... в Карачи... в Лос-Анджелесе...  Де Голль... Де Голль...
Де Голль... в Неаполе... в Японии..."
     Мир   поет,  танцует,  умирает,   угрожает  и  обнимается,  строится  и
разрушается, обвивается вокруг громкоговорителей, отражается на телеэкранах.
     Красные факелы  нефтеперерабатывающих  заводов горят вокруг города,  не
угасая. Дома тут большей частью старые, нередко пришедшие в полную ветхость.
По  каменным  стенам  сочится сырость.  Из  своей квартиры  ничего  не стоит
запустить  глазенапы  в  интимную  жизнь  соседа  напротив.  Осведомленность
прибавляет окнам прозрачности. Женщины кричат на детей. Иные  мужчины, придя
с работы, водворяются дома -- тело, разбитое усталостью, голова, напичканная
заводскими  впечатлениями.  Другие выходят  из  бара,  громко  разговаривая,
отпуская дешевые шуточки:
     -- А, красуля, вышли проветриться? Должно быть, скучно одной-то!
     Мари не видела,  как мужчина прислонился к перилам  рядышком с ней.  Он
придвинулся ближе и говорит:
     --  Чудесный вечер,  такой чудесный, что,  право, грех проводить  его в
одиночестве... Не уходите... послушайте...
     -- Оставьте меня в покое!
     Мари уходит. Уже поздно. Ей надо спешить, не то мама забеспокоится. Ив,
конечно, проголодался.  И  потом Луи  дома. Симона  и Жан-Жак наверняка  уже
вернулись  из  школы.  При мысли  о Луи ее просто трясет.  Ей  слышится  его
оскорбительное похрапывание.
     Она  идет  мимо Птичьего  зеркала  к  третьему  каналу,  через  который
переброшен новый мост.

     Мари разместила  троих  ребятишек  на  заднем  сиденье.  Мосье  Марфон,
молодой учитель, сел с ней рядом.
     Дорога  из  Куронна  в Мартиг, зажатая  между  морем,  виноградниками и
кипарисами,  торчмя   стоящими  на  холмах,  вьется  змейкой  по  каменистой
местности,  поросшей реденькой травкой.  Разговаривали они мало. А все же  о
чем? О Жан-Жаке, которого  перевели в пятый класс, о Симоне, которая неплохо
успевает в начальной школе,
     На  следующий  день, когда они  уже  собрались  было уезжать  с  пляжа,
Жан-Жак снова привел учителя.
     -- Я смущен, мадам, но ваш сын так настаивал.
     -- И хорошо сделал.
     А как было потом? Ах, да. На следующий день по дороге в  Куронн Жан-Жак
увидел учителя, караулившего автобус у въезда на мост.
     -- Фидель Кастро! Мама, останови.
     Он сходил за ним.
     -- Мне  очень  неловко,  мадам, но мою  машину отремонтируют  не раньше
конца месяца.
     Подвозить его туда и обратно стало привычкой. На пляже они разлучались.
Он присоединялся  к молодежи  и стукал  мячом. Она располагалась на  песке и
занималась Ивом. Жан-Жак был  страшно горд.  Особенно в тот день, когда  его
приняли играть в  волейбол, а  уж когда  учитель  заплыл с  ним в море --  и
подавно.
     Я смотрела, как  они  уплывали, не спуская  глаз с Ива, которого так  и
тянуло к воде. Видела, как они превратились в две черные точки на горизонте.
Мне стало страшно. Когда они вернулись, я обрушилась на Жан-Жака:
     -- Ты надоедаешь мосье Марфону...
     -- Нисколько. Жан-Жак превосходный пловец.
     -- Он заплыл слишком далеко.
     -- Вы беспокоились?
     -- Нет... Нет...
     -- Это моя вина. Извините. Я больше не буду.
     Он  говорил  с видом провинившегося  мальчишки. Она улыбнулась ему, как
улыбаются большому ребенку, который  так  же мало отвечает за свои поступки,
как  и  ее дети.  Он  присел  на  песок. Жак  тоже. Он  говорил в основном с
Жан-Жаком -- о будущем учебном годе, о переводах с латыни.
     -- Тебе придется заняться комментариями Юлия Цезаря "De bello  gallico"
["О Галльской войне" (лат.)].
     -- Это интересно?
     -- Да.
     -- А трудно?
     -- У тебя получится...
     Он давал  мальчику  советы,  объяснял,  рассказывал.  Время от  времени
Жан-Жак задавал вопросы.

     Я слушала. Я всегда горевала, что не получила настоящего образования, и
считала это ужасным упущением. Жан-Жак  знает  куда больше моего. Мне за ним
уже не угнаться, даже если я буду читать все его учебники и пособия. Я узнаю
массу  вещей,  но пробелы все  равно остаются. Он хорошо говорил, учитель. С
Луи мы говорим только об одном: его работа, деньги, счета. И вечно одни и те
же слова!

     -- Вы будете учить его греческому, мадам? -- спросил учитель.
     -- Я не знаю.

     --   Греческому?   Уже   латынь,  когда  Жан-Жак  занимался   в  шестом
классическом, была для меня за семью печатями.
     -- А как считает его отец?

     Луи? Он  не больно  интересовался учебой детей. Он даже подшучивал  над
сыном и  прозвал его "Ученый Жан-Жак". В прошлом году она спрашивала, что он
думает об  этой злосчастной  латыни.  Он  ответил:  "Почем я  знаю...  пусть
делает, что хочет".
     -- Мы об этом не говорили. Он так мало бывает дома.
     -- Ваш муж, кажется, каменщик?
     --   Да,  точнее  --  штукатур.   Он  работает  сдельно.  Это   страшно
утомительно.
     -- Я знаю.
     Разговаривая, он  смотрел на ноги  Мари, на  ее  ногти, блестевшие  под
солнцем, словно зеркальца.  Она утопила пальцы в песок, чтобы спрятать их от
его  взора, из  чувства  стыдливости,  тем более нелепого,  что была,  можно
сказать, совсем голая  -- в купальных  трусиках и лифчике.  А перед этим она
наклонилась  стряхнуть песок  с  Ива  и не испытала  ни малейшего стеснения,
когда  стоявший  перед  ней  молодой   учитель  отвел  глаза  от  ее  груди,
приоткрывшейся в вырезе лифчика.
     Трое детей -- казалось Мари  -- делают ее старше  его,  и намного. Ему,
похоже, лет двадцать семь -- двадцать восемь  -- разница между ними примерно
в два года; но он выглядел моложаво, да  и борода, наверное, свидетельствует
о молодости.
     С тех  пор, как  был выстроен двускатный,  более  длинный  мост  взамен
старого моста  через  Птичье  зеркало, где  грузовые и легковые машины вечно
увязали в грязи, город получил выход на окружную дорогу.
     В прежнее время непрерывный поток  автомобильного  транспорта  создавал
нескончаемый  затор,  сопровождавшийся  гудками  и  перебранкой.   Нынче  же
грузовые и легковые  машины на полной скорости въезжают в город  через мост,
на  торжественном  открытии объявленный  единственным  в  своем роде на  всю
Европу.  Первое время жители Мартига с гордостью ходили на него  смотреть. А
спустя несколько месяцев привыкли. Шедевр  современной  техники -- пропуская
суда в залив, его разводили и смыкали за три минуты, -- он прочно вписался в
пейзаж, хотя и подавлял своей массой древние домишки вокруг.
     Свет  фар  нащупывает  дорожные  ограждения.   Движение,   ускорившись,
свивается  в  нескончаемые  водовороты.  Город  окружен  крепостными  валами
заводов и беспрерывными потоками  машин,  которые атакуют его снаружи, точно
неприятельские войска, под прикрытием мерцающей световой завесы.
     Мари находится как бы внутри этой крепости, осаждаемая ветром от потока
машин, окруженная лучами фар, вздымающих в широком и спокойном канале  целые
волны  света. Она -- крохотное создание, затерянное в  этом механизированном
мире, -- сплошные толчки крови, бегущей по жилам.
     При каждом  нажатии на  тормоза загораются задние  фонари -- их красные
огоньки влекут за собой по дороге  световые пятна, затем они  уменьшаются  и
превращаются  в  точки. При въезде  на мост взрывается  сверкающий фейерверк
малиновых,  пунцовых, алых, ярко-красных,  гранатовых,  пурпурных  отсветов.
Тьма над самым шоссе словно бы истыкана в кровь клинками.
     Мари беспомощно взирает на эту безумную гонку. То  же  самое испытывает
она, вперившись как завороженная в  телевизор, бессознательно, как алкоголь,
заглатывая мелькающие одна за другой картинки; она позволяет вовлечь себя то
в африканский танец,  то в хирургическую  операцию,  когда  у нее на  глазах
вдруг чудовищно запульсирует  чье-то  вскрытое сердце. На малюсеньком экране
мир разыгрывает свои драмы и комедии. Великие люди становятся близкими, но и
еще  более  непонятными,  чем  прежде.  Жизнь  приобретает  размер  почтовой
открытки и расширяется до масштабов вселенной. Мари пропитывается картингами
насквозь, но они, толкаясь, накладываются одна на другую, оставляя в ее душе
едва  заметный отпечаток,  тайну, которую  ей хотелось бы разгадать в каждой
следующей передаче.
     Кабацкая песенка прогоняет  волнение. Быть может, теперь  человек  стал
еще  более  одинок,  чем  раньше,  когда  вообще ничего  не  было известно о
происходящем вокруг, хотя бы о том, как выглядят люди разных стран, и каждый
тревожно ощущает  свою  отчужденность от  мира.  Все мы  просто зрители,  не
имеющие  даже  возможности,  --  поскольку  в  этом  театре на  дому сидим в
одиночку,  --  присоединить  свои   аплодисменты,  свистки,   размышления  к
аплодисментам, свисткам, размышлениям других.
     И здесь, возле этого моста, шум одного мотора сменяет шум другого, один
красный  или белый  блик стирается другим.  А под конец не  остается ничего,
кроме   страха  перед  неведомым,   ничего,   кроме   сознания   собственной
потерянности и беззащитности.
     Восемь часов.  Мари в нерешительности. Мать наверняка уже  сама  отвела
Ива  домой.  Должно  быть, все они  беспокоятся.  Луи, конечно, проснулся, с
нетерпением  ждет  ее  и нервничает. Помнит  ли  он о  том, как только  что,
заразив ее своим желанием, сам так  и рухнул от усталости. Скорее всего нет.
Он погряз в эгоизме.

     Если бы Луи был с ними на  пляже, когда  она встретила учителя, все  бы
произошло точно так же, разве что кто-нибудь из детей, возможно Жан-Жак, сел
бы вперед, а она сзади, и машину повел Луи.
     Я ничего не сказала Луи --  вовсе  не из  желания что-то скрыть,  там и
скрывать-то  нечего  было,  а  потому,  что мы  с ним почти  не  видимся  --
мало-помалу каждый стал жить сам по себе, и даже в тех редких случаях, когда
мы вместе, нам нечего сказать  друг другу.  Он всегда  говорит одинаково.  И
произносит одни и те же слова.

     Как правило, рабочие женятся по любви,  но жизнь ставит для этой  любви
преграды.  Материальные трудности, работа,  закабаляющая личность,  умножают
помехи.  Когда в  любви основное  --  физическая  близость,  она разрушается
быстро. Семейная  пара  уже  не  более чем союз  для совместного  воспитания
детей.
     Мужчина мало меняется. Он долго остается молодым, ведь его жизнь с юных
лет  течет  так, как и  текла, в  стенах завода или в замкнутом пространстве
стройки. Женщина,  на которую сваливаются все семейные  дела, преображается,
созревает духовно. Ее потребности  и личность меняются. От  двадцати пяти до
тридцати  пяти  лет мужчина  становится  другим  только  внешне.  Он отчасти
утратил радость  жизни,  погряз в  своих  привычках, но его  душевный  склад
нисколько не изменился.
     Тридцатилетняя женщина сильно отличается от восемнадцатилетней девушки.
Как правило, она взяла  в  свои  руки хозяйство, и ее  способность  суждения
укрепилась.  Она  переоценила мужа, некогда казавшегося  ей  таким  сильным.
Теперь она знает его мальчишеские слабости. Разрыв между ними становится все
явственнее.
     Между Мари и  Луи пролегла бездна,  зияющая пустота. Чья это  вина? Все
дело в  условиях  жизни -- и только в них.  К  чему  это  приведет? К такому
краху, какой они пережили недавно.
     Этот крах не случаен. От него страдают не только Мари, и не только Луи,
а их семейный очаг.
     Луи стал для своих детей  чужим, он вечно отсутствует, и отсутствие это
особого  рода.  Моряк  или  коммивояжер  тоже  редко  бывают   дома,  но  их
возвращения ждут. Их отсутствие -- форма присутствия.
     Для Луи дом свелся к спальне. В те редкие минуты, которые он проводит с
семьей,  он  молча  злится. Все его раздражает: плач  Ива,  болтовня Симоны,
вопросы Жан-Жака.

     Как-то  вечером прошлой зимой  Мари заставила  Жан-Жака пересказать  на
память латинский текст.  Луи  нетерпеливо барабанил  пальцем по столу, потом
иронически сказал:
     -- Ты что, Мари, стала понимать по-английски?
     -- Но, папа, это латынь, -- с оттенком презрения поправил отца Жан-Жак.
     Луи закричал:
     --  Латынь это  или английский,  мне все едино.  Просто меня  разбирает
смех, когда твоя мать разыгрывает из себя ученую.
     -- Я вовсе  не разыгрываю из себя ученую.  Я пытаюсь помогать сыну, как
умею. Не хочу, чтоб он был рабочим.

     Помню, как Жан-Жак, перейдя в шестой, сунул мне в руки учебник латыни.
     -- Мама, проверь, как я выучил наизусть.
     -- Но я же не знаю латыни, я ничего не пойму.
     -- А ты только следи глазами и увидишь, ошибаюсь я или нет.
     Я выслушала его и, заметив ошибку, испытала удовольствие.
     -- Нет, не так. Погоди: rosarum -- розы.
     Долго, как песня, звучали в моей памяти эти слова. Звучат и до сих пор:
     именительный: rosa -- роза; родительный: rosae -- розы...

        "ИНТЕРЛЮДИЯ ВТОРАЯ"

     Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе.
     Вины колосья -- вот плоды кичливости,
     Расцветшей пышно. Горек урожай такой.
     [Перевод С. Апта]
     Эсхил
     Персы

     Быстрый  рост  производительного  капитала  вызывает  столь  же быстрое
возрастание богатства, роскоши,  общественных  потребностей  и  общественных
наслаждений. Таким образом,  хотя доступные рабочему  наслаждения  возросли,
однако то общественное удовлетворение,  которое  они доставляют, уменьшилось
по сравнению  с  увеличившимися наслаждениями капиталиста,  которые рабочему
недоступны,  и  вообще  по  сравнению  с  уровнем  развития  общества.  Наши
потребности и наслаждения порождаются обществом;  поэтому мы прилагаем к ним
общественную  мерку,  а  не  измеряем  их   предметами,  служащими   для  их
удовлетворения.  Так как наши потребности и  наслаждения  носят общественный
характер, они относительны.
     [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 6, с. 428]
     Карл Маркс,
     Наемный труд и капитал

     У меня двухлетняя дочь. Мы  усаживаем ее перед телевизором. Она смотрит
его, потом  говорит: "Выключи, мама". Меня  бы  огорчило,  если  бы моя дочь
перестала интересоваться телевидением.
     Письмо читательницы в газету "Дейли миррор".

     Есть только  одна категория людей, которая больше думает о деньгах, чем
богачи, -- это бедняки.
     ОскарУайльд

     Звонок у входной двери разбудил Луи. Ему нужно время, чтоб выбраться из
теплых  простынь и натянуть  брюки. А  кому-то  не терпится,  звонок  звенит
снова. Он открывает. Это Симона.
     -- А-а, папа! Ты уже дома?
     Она чмокает отца.
     -- Что, мамы нет?
     -- Нет. Она ушла.
     -- Что ты делал?
     -- Ничего.
     -- Спал?
     -- Неважно. Откуда ты явилась?
     -- Да из школы же. Откуда еще?
     -- Не знаю.
     Луи не удивляется.  Уроки кончаются в половине пятого, а сейчас восьмой
час.  Он  не  знает, что Симона два-три раза  в неделю заходит  к двоюродной
сестренке поиграть.
     В кухне, где трубка дневного света  на желтом потолке  освещает голубые
стены,  где властвуют белые боги домашнего очага -- холодильник,  стиральная
машина, колонка для подогрева воды, -- в этой кухне, где он трудился столько
дней,   отодвигая  перегородку,   меняя  плиту,  оборудуя   стенные   шкафы,
соскабливая  пятна  сырости  с  потолка,  перекрашивая  стены,  Луи  уже  не
чувствует себя как дома.
     В  дальней  комнате,  которую  он,  приспособив под гостиную, оклеил по
совету   журнала   "Эль"  разными  обоями  веселых  тонов,  Симона  включила
прямоугольное око телевизора.
     -- Который час, папа?
     -- Восьмой.
     -- Хорошо. Значит, продолжения "Литературной передачи" еще не было. Где
газета?
     -- Газета? Не знаю.
     -- А программа телепередач?
     -- Не знаю.
     -- Ничегошеньки ты не знаешь.
     Он не осаживает ее  за грубость. Совершенно верно, он мало что знает об
их  жизни. Симона выросла, окрепла. Сколько ей лет? Что за глупость! Неужели
он не  помнит? Он хотел бы  ее спросить. Но не решается. Ах да, девять. Он с
ней робеет. Боится показаться  еще более чужим, чем на  самом деле. Мари под
душем, Симона, похожая на мать своей  уже  формирующейся фигуркой, квартира,
где для  него нет  места, -- все  застигает  его  врасплох,  все  непривычно
сместилось, живет своей, обособленной жизнью.
     Снова звонок. Симона бежит открывать.
     -- А-а! Это ты!
     -- А кто же еще? Папа римский?.. Мама! Мама! -- кричит Жан-Жак.
     Увидев посреди кухни отца, он удивляется:
     -- А-а, пап, ты уже дома!
     Все как один удивляются -- Мари, Симона, Жан-Жак.
     -- Где мама?
     -- Не знаю. Недавно ушла.
     -- Пошла к бабульке за Ивом?
     -- Не знаю... Может быть.
     -- Ну  и  скучища!  --  говорит  Симона,  сидя  перед  телевизором.  --
Археология -- увлекательное занятие  для  любителей приключений... Пап,  иди
посмотри про археологию. Это тебя не интересует? Древние камни...
     -- Нет. Знаешь, меня интересуют главным образом новые камни.
     -- Что показывают сегодня вечером, Жан-Жак?
     -- "Афалию"... Хоть бы скорее  пришла мама и мы  быстренько бы поели...
Не хочу пропустить "Афалию".
     -- Папа, а что такое "Афалия"? -- интересуется Симона.
     -- Что?
     -- "Афалия" -- что это такое?
     -- Не знаю.
     -- Это трагедия Расина, -- объясняет Жан-Жак. -- Мы ее проходим. А мамы
еще нету.
     -- Пап, тебе нравится смотреть по  телевизору  трагедии? --  продолжает
спрашивать Симона. -- По-моему, это жуткая скука.
     -- Оставь меня в покое, не приставай с вопросами.
     Решительно, здесь  все ему чуждо -- дети, дом, телевизор, хозяйственные
приборы и даже нагота собственной жены.
     -- Опять ты  рылась в моих  книгах, -- кричит Жан-Жак сестре, появляясь
из своей комнаты.
     -- На что мне сдались твои книжки?
     -- Никак не могу найти "Афалию".
     --  Ищи  получше, растеряха, и не кричи, сейчас  начнется  литературная
передача...
     -- Отдай мою книгу.
     -- Не брала я твою "Афалию"!
     Крики все громче, а на экране между тем возникает Жаклин Юэ:
     --  А  теперь мы  продолжим  для наших  юных  друзей  и всех  остальных
телезрителей передачу "Дон Сезар де Базан".
     Брат и сестра уселись перед телевизором.
     --  Иди,  пап, --  приглашает Симона. --  Он  вчера женился,  этот  Дон
Сезар... О-о! Он еще в тюрьме! Тсс!
     Луи смотрит картинки: мужчина в черном плаще, тюремщики играют в кости,
тюремная камера, мужчина с поразительной  легкостью срывает решетку с  окна,
прыгает из него прямо на белую лошадь, скачет.
     Звонок у входной двери... Никто не двигается с места.
     ...Лошадь несется галопом по улочкам города.
     Звонок повторяется. Наконец  Луи идет открывать. Входит теща с уснувшим
Ивом на руках.
     -- А-а, Луи. Здрасьте. Вы дома?
     Луи  и  теща  проходят на  кухню.  Она  невольно  приглушает  голос: из
телевизора несутся вопли, крики, завязывается отчаянный поединок на шпагах.
     -- В  чем дело? Я ждала-ждала  Мари и  забеспокоилась. Она  должна была
прийти за малышом в семь. А уже скоро восемь. Откуда мне было знать, что  вы
дома? Мари!!
     -- Ее нет. Она вышла.
     -- Когда?
     -- Не знаю, около  шести. Я вернулся в полшестого. Я  давно так рано не
приходил.
     -- Вы поссорились?
     -- Нет. Я уснул. Когда я пришел, она принимала душ, потом...
     -- Потом?
     -- Ничего.
     Не рассказывать  же  ей  о  том,  что произошло,  или,  вернее,  что не
произошло.
     Спящий Ив вертится на руках у бабушки.
     -- А почему Ив был у вас?
     -- Я два-три раза в неделю беру его после обеда.
     И этого он не знал. Ив у бабушки, дети в школе, Мари моется под душем в
пять часов вечера. Луи отгоняет неприятную мысль.
     -- Наверное, она ушла, пока я спал.
     -- Она вам не сказала, что пойдет ко мне?
     -- Нет.
     Она сказала только: "Ступай в спальню, дети придут с минуты на минуту".
     -- Она ничего вам не сказала, вы уверены?
     -- Говорю вам, ничего.
     Пока не пришла Симона, он спал, как скотина, раздавленный уст