огиб, затаив на
меня обиду, я готова локти себе кусать. Кто знает, а вдруг мы  упустили свое
счастье.

     -- Счастье? И ты в него веришь? Но при чем тут эта история?
     -- Ни  при чем.  Просто с той поры я решила брать  от  жизни  все,  что
можно. И на твоем месте...
     -- Я знаю, как поступила бы ты. А я -- другая.
     -- Ты любишь Луи?
     -- Он славный парень.
     -- Антуан тоже, но этого мало.
     -- У тебя нет детей, Жизель!
     -- У меня нет твоих принципов...

     Принципы!  Они  разбились  вдребезги на пляже  в  Жаи. Если бы  я вняла
советам Жизель и  сошлась с Ксавье, оно,  возможно, было бы даже лучше.  Ах,
принципы-то вроде соблюдены. Так я и осталась верной мужней женой.

        "ИНТЕРЛЮДИЯ ШЕСТАЯ"

     Сколько ни размышляй,
     Этого мало,
     Дела твои плохи и ты в отчаяньи,
     Но все идет к худшему.
     Ты говоришь -- так дальше невыносимо,
     Так найди же выход.
     [Перевел В. Куприянов]
     Бертольт Брехт

     Умственное переутомление  действительно типично для  нашего времени, но
оно   не  присуще  человеку  изначально,  а  потому  необходимо  срочно  его
устранить.
     Жан Табари, профессор медицинского факультета в Париже.
     ("Жизнь и доброта",  французское издание журнала  Красного Креста, июнь
1964 года)

     Какая мразь кругом! Величье сохранили
     Лишь женщины.
     [Перевел Павел Антокольский]
     Виктор Гюго,
     Возмездие

     Мало-помалу стройка затихает.  Луи остался один. Его  не  тянет  в бар,
домой идти  не хочется, нельзя, чтобы семья  видела его в таком раздраженном
состоянии.
     Он  шлепает  штукатурку на стену, раз-другой.  Затирает  ее. Уже темно.
Можно было бы зажечь в старом растворном ящике -- он тут для того и стоит --
размельченный гипс и поработать еще  при сине-золотом  пламени, вдыхая запах
серы.
     Но  нет. Сегодня  вечерам  ему  вообще  нет никакого  расчета  работать
поздно. Накануне бригада  поцапалась  с  хозяином  из-за оплаты, и все,  как
один,  решили  уйти со стройки. Наутро они уже подрядились работать в другом
месте.
     -- Вкалываешь сверхурочно ради собственного удовольствия? -- сказал ему
Рене, уходя домой.
     Луи промолчал. У него нет сил  выносить  ни молодое зубоскальство Рене,
ни  скучные  воспоминания алжирца  о своей  родине. Как  ни  повернись,  мир
враждебен тебе, за что ни  возьмись, тебя ждет неудача.  Вокруг Луи пустыня,
он чувствует, что силы его  иссякают. Боль в спине терзает его без передышки
с самого раннего утра.
     Прошла  неделя с того дня,  когда он  носился, точно  блудливый пес,  и
получал  щелчок за щелчком. Сонливость одолевает его  все раньше и раньше, а
среди ночи сон раскалывается надвое, как  сухое полено. И тогда Луи  подолгу
лежит, не смыкая глаз.
     То, что  Мари по-прежнему спит в гостиной на диване, тоже действует ему
на нервы. Сегодня ночью он пошел взглянуть на нее. Мари свернулась на диване
калачиком. Он готов был ее разбудить,  да побоялся. Он боится всего: других,
себя.
     Чем  дальше, тем непонятнее становится Мари. Она постоянно слушает  эту
таинственную пластинку.  Внешне ничего не  изменилось.  Мари так  же  занята
детьми, готовкой, домашним хозяйством.
     Предметы все  больше расплываются. Едва проснувшись, Луи погружается  в
разреженный  туман,  в  который  там  и  сям вкраплены люди  и вещи,  словно
торчащие из моря рифы. Жесты, шумы, слова ранят его  -- ему кажется, будто у
него содрана кожа.
     Из-за  холма  восходит луна и  катится по  небу, словно  мяч по плоской
крыше. Поднявшись,  она заглядывает в помещение.  Тень  Луи  расплывается на
белой стене. Движения искажаются. Вот он пожимает плечами, втягивает голову,
вытягивает шею, вскидывает руку,  поднимает ногу. Он прячется в тени -- луна
освещает шероховатые  швы между плитами.  Он  появляется вновь, и гигантская
тень Луи перерезана  пополам: одна половина  на  стене,  вторая цепляется за
потолок.
     Он смеется -- его забавляет эта игра  уродливых  теней;  его  фигура то
раздувается,  то  утончается,  то  обезображивается,  то  приукрашается,  то
обрубается, а то и вовсе исчезает.
     Он прячется, вытягивает руки -- они распластываются на стене, чудовищно
увеличенные,    проделывают    причудливые   жесты.    Пальцы    удлиняются,
укорачиваются,  пропадают  совсем. Сжатый  и разжатый кулак  превращается  в
пасть  с ощеренными  зубами. На стене возникают животные,  звери, растения и
тут же уходят в небытие.
     Одна фигура несуразнее другой. Луи соединяет кулаки, вытягивает и снова
загибает  пальцы -- тени напоминают  лица.  Луи  узнает  их  одно за другим.
Рискованная и вздорная игра возрождает все его обычные видения.
     Гримасничающий люд мечется по стене: старый господин с острой бородкой,
Алонсо, владелец  бара  в  Мартиге, жена  Алонсо,  хозяин  --  как  они  его
называют, хотя в действительности он просто надсмотрщик и сам на  жалованье,
но  жлобствует  так, словно  стоит  на  страже собственных  капиталов.  Луи,
ухмыляясь,  честит тень, отбрасываемую кулаком. Вчера он крупно  поговорил с
этим типом  от  имени всей  бригады. Но у  него  еще осталась в запасе  пара
ласковых слов. Хозяин обсчитал их по всем статьям, записал меньше квадратных
метров,  урезал замеры отделочных работ -- карнизы, пилястры, желоба  -- и в
результате недодал им не одну тысячу франков. Спор закончился как обычно.
     -- Пусть нам готовят расчет, -- закричал Луи под одобрительные возгласы
товарищей, -- пусть рассчитываются подчистую, и мы уходим.
     -- Ты что, думаешь, я не найду других штукатуров?
     -- Халтурщиков сколько угодно. А мы тут работать больше не намерены.
     Утром он  и  Рене  сходили на строительство стандартного жилого дома на
окраине  Мартига  по дороге в Пор-де-Бук  и взяли подряд на всю  их бригаду.
Такие переходы со стройки на стройку в их жизни не редкость.
     Но как Луи  ни складывает  кулак,  морды мерзавца,  обворовывавшего  их
неделя за неделей, больше не получается.
     Теперь  тень скорее напоминает  Алонсо  --  у нее  открытый,  словно бы
хохочущий рот.
     Алонсо  наверняка знает о  его дурацкой  поездке в Витроль.  Недаром он
каждый день поносит в  бистро жителей Мартига -- но не в лоб,  а рассказывая
какую-нибудь  историю  из  прованского фольклора,  то  и  дело  буравит  Луи
блестящими карими  глазками. Две  из них он рассказывает  чуть ли  не каждый
день.
     Так  и сяк складывая руки, Луи пытается изобразить на стене  смешливое,
толстое лицо. Жена Алонсо заливается смехом, в то время как сам Алонсо орет,
и  голос  его, отскакивая от мешка  с мелом, гремит под  потолком и  слышен,
наверное, даже на улице.
     -- Как-то раз один мартигалец  --  он мнил себя хитрецом --  приехал из
Марселя,  где он пробыл  неделю,  и давай каждому  встречному и  поперечному
вкручивать, будто возле  старого порта застряла в устье реки огромная рыбина
-- голова ее у мэрии, а хвост  в открытое море вылез,  в замок Иф упирается.
Сначала мартигальцы  над ним потешались, а потом один за другим потянулись в
Марсель поглядеть на  диковинную рыбу... "Вот кретины! -- заявил наш шутник,
-- что им ни расскажи, во все верят". Но, малость подумав, и сам пустился за
ними вдогонку. "Пойду-ка погляжу, -- говорит, -- раз они туда отправились --
наверное, так оно и есть" [Эту историю  можно прочесть в превосходной  книге
Армана Люнеля "Я видел, как живет Прованс". (Прим. авт.)].
     В первый  вечер Луи смеялся вместе  с  другими. Потом  Алонсо стал  для
затравки рассказывать другую историю -- давно всем известную, как мартигалец
заявился в Эксе в гостиницу, где не было мест, и ему предложили переночевать
в двухспальной кровати рядом с  важным постояльцем -- негром  из Эфиопии. Он
попросил  разбудить  его пораньше  на  рассвете. Но пока он  спал, поваренок
размалевал ему лицо коричневой краской. И вот утром его будят, он вскакивает
с кровати,  подходит  к  зеркалу  и  говорит:  "Что  за идиоты, вместо  меня
разбудили негра!" -- и снова улегся спать.
     Алонсо  сам первый разражается смехом и приступает к рассказу про рыбу,
А покончив и с этой историей, спрашивает:
     --  Ну,  что ты  об  этом думаешь, Луи? Верно, всегда отыщется дурачок,
который не поленится сходить поглазеть.
     Театр  теней  утомляет  Луи.  Он по-всякому крутит  пальцами, стараясь,
чтобы  на стенке получилась тень,  похожая  на женскую фигуру,  но тщетно. У
него не выходит ни  фигура Мари,  ни статуя. У него не выходит ничего, кроме
собачьих голов, крокодиловых морд, заячьих ушей, слоновьих хоботов.
     Луи подходит  к окну. Игра перекинулась  теперь  и  на то, что снаружи.
Подающие воду шланги пляшут перед дверями. Краны острыми клювами прокалывают
открытые глаза фасадов.  Челюсти экскаваторов жуют деревья в парке. Отбойные
молотки  бурят кратеры. На бетономешалках  вырастают  верблюжьи горбы. Балки
лесов блестят,  словно  змеи. Шоссе, по которому, обгоняя друг друга, мчатся
машины, кажется золотым галуном.
     Тень Луи  в просвете окна -- точно  пламя. Она колеблется, раздувается,
гаснет.
     Она мечется и прыгает по фасаду при свете луны.
     Клювы  подъемных  кранов  застывают  на  месте,   челюсти  экскаваторов
смыкаются,  словно   хотят  вцепиться  в  эту  непомерно  разросшуюся  тень.
Балки-змеи  поднимают головы  -- они тоже готовы  перейти в наступление. Луи
пятится, ушибает спину -- как раз больное место.
     Луна  исчезла за облаком. Тьма поглощает стройку: Луи слышатся какие-то
несуразные звуки: плохо  приклепанное железо плачет как ребенок,  капли воды
из  незакрытого  крана стучат, как  подковы  по  асфальту, ночные  насекомые
трещат крылышками, ветер гудит в лесах.
     Луи замирает на месте -- недостроенное здание, в котором нет ни дверей,
ни рам, ни крыши, держит его взаперти. Он  застрял тут, как муха  в паутине.
Уже много  дней подряд его  мучит  то одно, то другое. Товарищи  по  работе,
Алонсо, Рене смотрят на  него с  жалостью.  Вчера Рене вызвался загасить для
него известь. За ним приглядывают, как за ребенком или больным.
     Он  обретает  покой, только  когда  смотрит  на  мертвую статую:  жизнь
останавливает свой бег.
     Он какой-то сонный, а уснуть не  может. Ему бы хотелось обнять Мари, но
едва он приближается к ней, ему уже чудится, что он вот-вот рассыплется.
     Луи  опять  подходит  к  окну.  Он  стоит  на  четвертом  этаже.  Земля
притягивает его, манит, зовет...
     Он отступает, натыкается на ведро;  ведро  с грохотом катится  по полу.
Вода  намочила  брючину,  залила  ноги.  Он  снимает рабочие штаны,  куртку,
переодевается. Привычные жесты возвращают его к действительности.
     Из-за облаков снова выплывает луна. Она  освещает  бар у ворот стройки.
Луи толкает перед собой мотороллер. Анжелина закрывает ставни. Он подходит к
девушке.
     -- Анжелина!
     -- Кто тут?
     -- Это я, Анжелина.
     -- Ах это вы, мосье Луи.
     Она возникает в дверях. Луи приближается к ней вплотную.
     -- Я закрываю, мосье Луи, уже никого нет. Хотите что-нибудь выпить?
     -- Нет.
     -- Тогда до свиданья.
     -- Ты что-то больно торопишься.
     -- Время уже позднее. Вы один остались на стройке?
     -- Пойдем со мной, Анжелина.
     -- Да что с вами, мосье Луи?
     Он  нашел способ  выйти из  мрака,  найти  ответ на  вопрос,  неотвязно
преследующий  его  последние  дни,  способ  навсегда   покончить  со   всеми
сомнениями. Он уволочет Анжелину к статуе на поляне.
     -- Пойдем, я дам тебе все, что захочешь.
     Только  бы она  не  стала  ломаться.  Женщины любят  поднимать  шум  по
пустякам. Он обнимает Анжелину, пытается ее увлечь.
     -- Отпустите меня, мосье Луи, сегодня я не хочу.
     -- Пойдем.
     Он   тащит   ее   за  собой.  Она  отталкивает  его,  увертывается.  Он
останавливается, собирается с силами. Пытается поднять ее.
     -- Вот псих!
     -- Сколько ты хочешь? Пять, десять тысяч?
     -- Отпустите меня. Мне с вами страшно.
     Луи чувствует, как к нему возвращается вся его энергия. Если Анжелина с
ним не  пойдет, он возьмет ее силой, тут же у дверей бара. Эта потаскуха еще
вздумала ему отказывать! Ничего, он ее крепко держит.
     -- Шлюха!
     Анжелина укусила  его,  воспользовалась  моментом,  когда  Луи  ослабил
хватку, бросилась к двери и схватила рукоятку для спуска жалюзи.
     -- Не подходите!
     Луи в нерешительности. По дороге кто-то идет, он невольно оглядывается.
Это какой-то мужчина.
     -- Ты, Пьеро? -- кричит Анжелина.
     -- Да, я. Ты еще не закрыла?
     -- Закрываю.
     Жалюзи медленно опускаются. Анжелина подходит к  мужчине,  тот обнимает
ее за талию.
     -- До свиданья, мосье Луи. Приходите еще.
     Луи провожает парочку глазами. Его вытянутая тень лежит на шоссе.
     Луна провожает Луи  по  изрытой, пересекающей стройку  дороге,  которая
сменяется нехоженой тропкой, ведущей на небольшую поляну. Статуя лежит среди
сорных трав,  из-под  которых видны только грудь  и  плечо -- они белеют  во
тьме. Статуя спит.
     Луи так и не удалось ее оживить. Отлитая из гипса и однажды уже зарытая
в землю мужчинами, она вновь  вернулась к  своей  судьбе;  это  лишь наметка
живой женщины. А скоро бульдозер выкорчует в парке  последние деревья, чтобы
выровнять  грунт  для  новостроек,  и  статую  швырнут на  грузовик вместе с
разными обломками и прочим строительным  мусором, который ежемесячно вывозят
к берегам залива на свалку.
     Пройдет немного времени, и на  месте бывшего  имения, где по вечерам  в
сырой  траве  квакали жабы,  вырастут новые дома,  из окон будут разноситься
детский плач, девичье пенье, семейные ссоры и накладывающиеся друг на  друга
звуки радиоприемников и телевизоров.
     Махнув на прощанье статуе рукой, Луи садится на мотороллер и уезжает на
предельной скорости. Он мчится, испытывая животную радость, едва не задевает
машину, которая летит  на  него  с зажженными  фарами, слышит скрежет шин по
гравию,  чувствует, как  ветер хлещет  его по  лицу.  Дорога извивается  как
женское тело -- он раздавил его колесами.
     Гостиная  освещена торшером. Войдя в  дом и не сразу  увидев  Мари, Луи
было подумал, что она лежит на диване,  как все последние вечера. По пути на
кухню он включает в комнате верхний свет.
     Мари  сидит  в  кресле.  Когда  он  вошел,  она  не   пошевелилась.  На
проигрывателе вхолостую вращается пластинка.
     -- Что ты тут делаешь?
     -- Ничего, как видишь... Собираюсь ложиться спать.
     -- Ты не смотрела телевизор? А где ребята?
     -- Спят. Ты приходишь домой все позднее и позднее.
     -- Ты меня ждала?
     -- Нет. Я размышляла.
     -- О чем?
     -- О многих невеселых вещах.
     -- Теперь  я  буду приходить раньше.  С  Роньяком  покончено. Мы  взяли
расчет.
     -- Опять?
     Он  рассказывает об их споре с хозяином и о  том, какое решение приняла
бригада.
     -- Мы будем строить стандартные дома в Мартиге. На отличных условиях.
     -- Тем лучше...  Только  знаешь, мой бедный Луи, вот уже несколько лет,
несмотря на разные перемены, все остается по-прежнему. Так что... Пойду-ка я
спать.
     -- Какую это пластинку ты слушаешь последнее время?
     -- Никакую.
     -- Как так никакую... Мне тоже хочется послушать.
     -- Скажи на милость. Это классическая музыка. Тебе  она не нравится. Ты
знаешь "Море" Клода Дебюсси?
     -- Поставь-ка ее.
     -- Ребята спят.
     -- Негромко. Они не услышат.
     -- Придумал тоже.
     Приглушенная  музыка звучит  странно, тревожно.  Последние  шесть  дней
морские  волны наводняют  дом каждый вечер; но сегодня они укачивают комнату
нерешительными нежными толчками.
     Набросив халатик, Мари садится на прежнее место.
     -- Тебе холодно?
     -- Немного.
     Подняв плечи, она усаживается поглубже в кресло.
     -- Шел бы ты спать, Луи. Наверное, валишься с ног.
     -- Нет еще. Мне нужно тебе кое-что сказать.
     -- Ты всегда выбираешь подходящий момент. Лучше послушай пластинку, раз
тебе захотелось музыки.
     Свистит ветер, бушуют волны.
     -- Мари! Я сегодня чуть не переспал с девкой.
     -- Почему "чуть"?
     -- Она не захотела.
     -- Переспишь в другой раз.
     Море волнуется все сильнее. Мари встает,  еще приглушает  звук.  Музыка
превращается в  невнятное журчание,  но время от времени  раздаются громовые
раскаты.
     -- И это все, что ты можешь мне сказать?
     -- О чем?
     -- О девке.
     -- А ты хочешь, чтобы я тебя расспрашивала  в подробностях? Знал бы ты,
как мне все безразлично.
     Луи стоит посреди комнаты, сзади на него падает яркий "дневной" свет из
кухни, спереди -- желтые отсветы торшера.
     Мари  оборачивается. В лице Луи есть что-то жалкое и внушающее тревогу.
Как  он  осунулся.  У  него  понурые  плечи,   сутулая   спина,  руки-плети,
подавленный  вид. С губ  Мари  чуть  не  слетают жестокие  слова: "Тоже  мне
соблазнитель". Но верх берет беспокойство -- слишком многое их объединяет.
     -- Посмотри на меня, Луи.
     -- Это еще зачем?
     -- Говорю, посмотри на меня.
     Нет, он  не  выпил. Пустой  взгляд. На щеках  -- глубокие складки. Цвет
лица болезненный, желтый. Откуда-то со дна души у Мари поднимается нежность,
накопленная за годы совместной жизни.
     -- Ты плохо выглядишь, Луи. Тебе нужно показаться врачу.
     Сонливость  Луи,   вечная  раздражительность,  физическое  недомогание,
грубость и неуживчивость -- все объясняется. Сердце Мари разрывает жалость.
     -- Я в полной форме.
     Но  словам,  которые  он   выговаривает   ворчливым,  глухим   голосом,
противоречат помятые  веки, горестно сложенные губы, синяя,  пульсирующая на
виске жилка, разбухшая до того, что, кажется, вот-вот лопнет.
     -- Садись... Ты скверно выглядишь. Ты себя плохо чувствуешь^
     -- И ты тоже... Нет, я не болен.
     -- Тебе уже говорили, что ты болен? Кто?
     -- Товарищи на работе, Рене, например.
     -- Почему ты мне ничего не сказал? Ты меня больше не любишь?
     Вопрос  вырвался у  нее сам собой; вот  так же она  спрашивает  Ива или
Симону, когда они вдруг раскапризничаются. Привычно, нежно пробивается она к
нему.
     -- Ну что ты пристала, Мари?
     Быть может, наступил  момент разрубить  образовавшийся  узел, разорвать
паутину, которая его опутала. Никогда еще так  не болела спина.  Никогда еще
так не наваливалась  усталость. Голова трещит. Перед глазами все кружится, а
музыка, хотя и чуть слышная, оглушает.
     -- Садись, Луи.
     -- Наверное, я переутомился, -- говорит он и валится на диван. -- Это я
из-за дневного света выгляжу таким осунувшимся и бледным. Ты тоже бледная.
     Мари  встает.  Зеркало  над  буфетом  отражает  ее  загорелое,  пышущее
здоровьем  лицо. Да  еще это приглушенное журчание музыки -- она звучит  как
упрек, -- и ей вспоминаются блеск моря, веселые игры на пляже, яркое солнце,
радости ленивого лета.
     Мари выключает проигрыватель,  кладет пластинку  в конверт  и ставит на
полку  -- все эти дни она держала ее под рукой, чтобы слушать снова и снова.
Теперь ей будет не в чем себя винить.
     Луи больше  не кажется ей скучным,  чужим  человеком;  и это уже не тот
невнимательный  муж, от  которого невозможно дождаться ласки. Это  ее давний
спутник, приятель, кавалер на танцах, тот самый возлюбленный,  с которым она
когда-то  начинала   жизнь.  Создатель  этого  семейного  очага,   едва   не
разлетевшегося в прах. И вот он болен! Ужасно.
     Не ее  ли  это вина -- ведь она  не поняла, не увидела, как  он день за
днем убивает себя, чтобы дать счастье ей и детям.
     Он сидит неподвижно, уставясь в пол.
     --  Что  случилось,  Луи,  что  происходит? Почему  ты  мне  ничего  не
рассказывал?
     Она  поднимает ему  голову. Ее  пугает  это  изможденное  лицо,  глаза,
избегающие ее глаз, обострившиеся черты.
     -- Мари! Мари! Мне крышка!
     Плотину  прорвало  --  плотину  гордости  и  ложного самолюбия. Доверие
утверждается на пока еще зыбкой почве. Сн