...
     Пока Ксавье забирается в машину, она усаживается за руль.

     В почти автоматических движениях штукатуров сквозит, однако, чуть ли не
нежность, когда они тяжелым правилом старательно  заглаживают штукатурку  на
стенах, перегородках  и  потолках.  Уровнем  проверяется, точно  ли  выведен
карниз, легкие  постукивания  молотка  высвобождают рейку,  после  того  как
штукатурка  схватится и позволит затереть тонкий слой нанесенного поверх нее
раствора.
     Но  это еще  пустяк  по сравнению  с  отделочными работами,  от которых
сводит руки -- вот почему ребята оставляют их на конец смены.
     Штукатурное  дело --  все  равно что  скачка  с  препятствиями...  Едва
известь загасится  --  надо  бросать  ее  мастерком, заделывать стыки  между
камнями,  затыкать швы кирпичной кладки, заглаживать  цемент. Затем  раствор
размазывают  правилом  полосами по  семьдесят  сантиметров справа  налево и,
прежде  чем  он  схватится,  слева  направо.  Зазубренной  стороной  лопатки
подхватывают  потеки,  а  затем  наносят  отделочный слой уже  с  мелом. Тут
лопатку  сменяет  мастерок. Полосу  в  семьдесят  сантиметров  обрабатывают,
шлифуют то ребром мастерка, то плоскостью.
     Обработка внутренних и  внешних  углов  требует  не  столько физической
силы,  сколько внимания  и сноровки и становится  уже чуть  ли не отделочной
работой, хотя установка  карнизов, розеток  или  пилястров,  на которые идет
сложный раствор  из алебастра,  цемента, глицерина, декстрина,  армированный
паклей или джутом, гораздо сложнее.
     Луи легонько постукивает  тупым концом молотка по рейке.  В другом углу
Рене  ставит отвес со свинцовым грузилом -- проверяет вертикальность выемки.
В соседней комнате алжирец и испанцы заканчивают перегородку.
     Алжирец  всегда напевает какую-нибудь старинную песенку.  Его  товарищи
любят слушать эти мелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи.
     Луи  работает  машинально,  а  на  него, словно  порывы теплого  ветра,
налетают воспоминания. Смутные и хаотические, они возникают,  то цепляясь за
какой-нибудь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам или
опалубщикам,  то  за  бугорок  штукатурки или  вздутие известкового  теста в
растворном ящике,  а  то  --  за  брызнувшую вдруг с лотка грязную  струйку.
Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, они всегда на страже,
и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи.
     Воспоминания отступили только в обеденный перерыв, когда он  задержался
-- это уже стало привычкой  --  возле  статуи, и  особенно в баре, когда  их
прогнал  стаканчик  вина;  к  концу  рабочего дня  они, впрочем,  вернулись.
Туманные, неопределенные, -- это  уж почти и не размышления,  а образы самых
различных Мари -- и той, что была вчера, и той, что мылась под душем, и той,
из  их первых встреч, что  улыбалась или поглядывала  на другого  мужчину, и
которую он позабыл, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого.
     И  тут,  словно запечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание
-- четкое, бередящее душу -- о неделе отпуска в Монталиве.
     Жизель и Мари не  желали купаться нигде, кроме  как  на пляже нудистов.
Ежедневно они  отправлялись  по дюнам или по бесконечной кромке  изъеденного
океаном  песка  к  его границе. Обе  женщины  переступали  ее  и час или два
спустя,  насмешливо  улыбаясь, возвращались к Антуану  и Луи,  которые в  их
отсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находится в толпе
голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным, грязным.
     На третий  день  Антуан,  окончательно  сдавшись,  тоже пошел вслед  за
Жизель и Мари.

     "До Мартига 10 километров..."
     "Поворот через километр..."
     Ксавье  никогда в  жизни не проявлял такого интереса к дорожным знакам.
На  поворотах Ив валился на него.  Обычно  он сидел на заднем сиденье  между
братом и сестрой. Мари посадила его между  собой и Ксавье бессознательно, из
инстинкта  самозащиты.  Она нарушила заведенный  порядок, чтобы  воздвигнуть
между ними  преграду,  пусть  хрупкую  и  непрочную.  Но  поступок  ее  лишь
подтвердил,  что  сегодня случилось  что-то  очень важное  для  них  и  даже
опасное.
     Дорога  спускается к Мартигу через  сосняк,  в котором как грибы растут
белые  домики  с  красными крышами.  Ветер обрушивает на  прелестный  лесной
пейзаж тяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде.
     -- Мосье, -- обращается к учителю Жан-Жак.
     -- Да... Что?
     -- Вы обещали мне книжку.
     -- Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое,
     -- Нет-нет,  сказано  --  сделано.  Вы  не  откажетесь остановиться  на
минутку у моего дома? Я мигом слетаю за книгой.
     Они  проезжают район  новостроек -- короткую  широкую улицу, куда  шире
улочек в старинной части Мартига.
     -- Дом шестнадцать, -- говорит он. -- Приехали. Я туда и обратно.
     -- Жан-Жак может сходить за книжкой и сам, если вы не против.
     --  Конечно, нет.... Но  давайте сделаем  еще лучше. Зайдем ко мне все.
Небось вы тоже умираете от жажды. Верно?
     Ее лицо обращено к нему. Она колеблется, борется с собой.
     -- Уже поздновато...
     --  Да  нет.  На  одну минутку,  я найду этот  "Путеводитель по римской
античности" и напою вас чем-нибудь прохладненьким.
     -- Не знаю, вправе ли я пойти...  --  говорит она строго и берет Ива на
руки -- опять из инстинкта самосохранения.

     Луи  прямо из  горлышка высасывает последние  капли жидкости  и осевшей
пены.  Пиво теплое и кислое. Он с удовольствием выпил бы еще  -- хотя  после
обеда  уже  прикончил две  бутылки.  Итальянец  во  все горло  распевает  за
загородкой. Рене тянет разведенную водой кока-колу. Испанцы -- трезвенники.
     А  сегодня  они  к  тому  же  встревожены.  Газеты  пишут  про  сильное
наводнение в Каталонии.  Двести сорок  четыре  жертвы. В  обед  все  испанцы
стройки сгрудились  вместе.  Несчастье их не коснулось -- сами  они  родом с
Юга, но все, что происходит в Испании, их волнует.
     Алонсо  уже  давно живет во Франции;  он в бар не пришел. Он каталонец.
Луи повстречался с ним, когда шел  в  столовую. Его поразило  лицо Алонсо --
мрачное,  замкнутое. И,  лишь  услыхав  о катастрофе,  Луи понял в чем дело.
Однако он слишком занят собой, чтобы думать об этом.
     Сегодня вообще все собираются группками и шушукаются. Строители-алжирцы
тоже взбудоражены. Они спорят, орут, а на верхнем этаже только  что пришлось
разнимать двух драчунов.
     --  Вот  и  предоставляйте  им независимость, --  крикнул  из  соседней
комнаты   алжирец.  --  Бен  Белла  избран  главой  правительства  Алжирской
республики, поэтому бенбеллисты бьют морду небенбеллистам. Прямо сумасшедший
дом...
     Фраза адресована в равной мере  и ему, и Рене. Луи  пропускает ее  мимо
ушей.  Плевать   ему  на  Бен  Беллу,  и  на  Испанию,   и   на  референдум,
подготавливаемый  де Голлем. Он думает  про свое.  Борется с осаждающими его
призраками,  которые  запихивают  его  в угол,  все  более темный, все более
тесный.
     От  выпитого  пива ему тяжело двигать руками. Он потеет. Во рту у  него
сохнет.
     Гудок  обрывает  шум.  Пневматические  молоты,   бетономешалки,  краны,
экскаваторы останавливаются один за другим.
     На площадку опускается плотная тишина и стоит, пока ее снова не нарушит
пение  птиц,  которые чуть ли  не по гудку стайками возвращаются  на сосны и
дубы, пощаженные стройкой.
     Луи и членам его  бригады  не  до разговоров  -- они продолжают работу,
наверстывая упущенное накануне.
     -- Ну и твердая же эта зараза штукатурка, просто камень, -- бубнит Луи.
     -- А ты бы ее разбавил, -- поучает Рене.
     -- Эти подонки  отключили  воду.  Каждый вечер одна и  та  же  история.
Потаскай-ка ведро на четвертый этаж.
     Луи  надеется,  что  Рене  вызовется  сходить  за  водой,  но  тот лишь
замечает:
     -- У меня порядок, пока что размазывается хорошо.
     Эта сцена повторяется вот уже несколько недель.
     Луи  жалуется, что  штукатурка якобы быстро твердеет. Он отлично знает,
что дело не в этом, что у Рене штукатурка не лучше, чем у него. Он прекрасно
видит, что его товарищи работают, как работали.
     Его  руки,  плечи, поясницу пронизывает острая боль,  словно  в него со
всего  размаха  швырнули  гравием. По  стенке  расползается  видимо-невидимо
черных жучков, покачиваются странные остролистые  растения, какие-то фигурки
строят ему рожи. Качество штукатурки тут ни при чем.
     Надо  сосредоточиться  на  чем-то другом  -- тогда призраки исчезнут и,
возможно,  уйдет щемящая боль между  лопатками,  которую он ощущает особенно
остро, когда поднимает  правило,  или,  выверяя угол, образуемый потолком  и
перегородкой, приставляет к нему уровень.
     Думать о другом? Но о чем же? О работе, которая предстоит и завтра, и в
субботу, и в воскресенье, там, в Жиньяке,  где камень за камнем растет вилла
этого чудака?.. О  Мари?.. Об узкой  прохладной улочке, где  юный новобранец
обнимал хрупкую  девушку? О  нескончаемой полоске земли вокруг залива, где в
забегаловках пахнет  пивом и  хрустящей картошкой?  О первой мебели, которой
они  обставили  заново отделанную  квартиру? О  бескрайнем  песчаном  пляже,
каждый вечер обдуваемом океанским ветром?
     Внезапно возникает из рощицы трав статуя, и Мари -- сначала под  душем,
а потом там, на пляже, с нудистами.
     Антуан  тоже  был в полном восторге  от этого "пляжа  краснозадых", как
прозвала его Жизель, потому что палящее солнце прежде всего обжигает ягодицы
тех, кто  только что прибыл в лагерь  нудистов,  где, скинув  покровы, давно
проживало сообщество подлинных приверженцев наготы.
     -- Почему ты не ходишь с нами? --  спросила Мари за ужином. -- Тогда бы
ты увидел, что заводиться и кривить физиономию не из-за чего.
     -- Мне противно.
     --   Уж  не   думаешь  ли   ты,  --  вмешалась  Жизель,   --  что  наши
соблазнительные  бикини,  которые  скорее выставляют напоказ  то,  что  надо
скрывать,  намного  приличнее?  По  крайней мере  там все  держатся  просто,
естественно -- ни единого раздевающего взгляда,  никому  нет дела до соседа!
Поверь мне, Луи, это куда пристойнее.
     -- Что верно, то верно, -- сказал Антуан.
     -- Ну ты-то до смерти рад попялиться на девчонок!
     -- Что? Какой же ты балда!
     -- А почему бы вам не прогуляться голыми по улицам, раз, по-вашему, тут
ничего зазорного нет...
     --  И  нравы  были бы  чище,  -- подхватила Жизель. -- Луи,  миленький,
стыдливость  --  мать   всех  пороков.  Только  одежды  порождают  любителей
подглядывать.
     -- Ну, это положим...
     Последние  дни  в Монталиве  превратились для  Луи  в сущую  пытку.  Он
перехватывал каждый  взгляд,  обращенный на Мари,  --  ему казалось, что все
мужчины видели ее голой.
     Больше  всего  он злился на Антуана, который ежедневно  ходил с  обеими
женщинами на пляж нудистов и знал теперь тело Мари до последней складочки.
     Накануне отъезда он не вытерпел -- пересек условную границу пляжа, хотя
она преграждала ему  путь, как если бы тут стоял забор из колючей проволоки,
влез  на дюны и  приблизился к  лагерю.  Какой-то человек,  растянувшись  за
торчащими из песка пучками  сочной зелени, разглядывал купающихся в бинокль.
Услыхав шаги Луи, он обернулся.
     -- Куда там "Фоли Бержер", -- сказал он, -- и к тому же задаром.
     На его губах играла хитрая, грязная улыбочка.
     -- Не желаете ли поглядеть?
     Луи  взял бинокль. Поначалу он увидел только  скопище голых тел,  потом
различил ребятишек, игравших, как играют все дети в мире,  мужчин и  женщин,
сновавших  туда и сюда, и  спокойно беседующие  парочки. Ничего такого, чего
нет на любом пляже, -- разве что срамные места не прикрыты.
     -- Попадаются классные девочки, -- глухо произнес незнакомец.
     Наконец  Луи  удалось навести  бинокль  на  скульптурную  Жизель,  с ее
цветущими,  тяжелыми  формами,  и изящную Мари,  с  тонкой  талией,  крутыми
бедрами,  упругой грудью. С  ними разговаривал мужчина.  Не Антуан, который,
оказывается,   сидел  в  стороне.  Луи  отрегулировал  бинокль  и,  укрупнив
изображение,  разрезал  фигуру  Мари  и  мужчины  на  куски,  с пристрастием
исследовал лица, стремясь обнаружить  в них отражение собственных тревог, но
у обоих было спокойное, можно даже сказать, невозмутимое выражение.
     К нему вернулось нездоровое  любопытство подростка, толкавшее,  бывало,
его   вместе  с  бандой  сорванцов-однолеток  искать  уединенные  парочки  в
углублениях Куроннских скал. Он обшаривал укромные местечки в дюнах, надеясь
увидеть интимные  сцены, бесстыдные жесты. А увидел лишь людей, прыгавших за
мячом  или распластавшихся  на песке  под солнцем.  Вальяжный  старик  шел с
палкой  по пляжу,  выпятив  грудь, -- будто  пересекал собственную гостиную.
Девочки водили хоровод. Молодой человек и молодая женщина,  держась за руки,
бежали  купаться. Девчонки и мальчишки играли в  шарики. Мужчина с седеющими
висками и столь же немолодая женщина перебрасывали друг другу серсо.
     Пляж как пляж, без никаких -- и ничего в нем не было таинственного.
     Он снова отыскал место, где только что находились Жизель с Мари. Их уже
там не было.  Луи  искал,  мимоходом  цепляя глазом  чьи-то  ляжки, лодыжки,
спины.  Ему почудилось, что он  узнал молодого  человека, который  болтал  с
Мари. Он  лежал  в одиночестве  на кучке песка. Бинокль снова  нацелился  на
знакомое трио. Жизель с Мари шли впереди Антуана.
     -- Мерзавец, -- промычал Луи.
     Ему показалось, что Антуан пялился  на зад  Мари,  мерно покачивающийся
перед его глазами.
     Ну, я ему скажу пару слов.
     Луи  снова дал  волю  злости, --  ведь теперь она, по его  мнению, была
оправдана.
     --  Послушайте, вы, -- сказал владелец бинокля,  -- посмотрели,  теперь
моя очередь.
     -- И часто вы ходите сюда?
     -- Почти ежедневно.
     -- А зачем?
     -- Смотреть -- как и вы.
     -- Так шли бы уж прямо на пляж. Это куда проще.
     --  Мне  противно. Доведись мне увидеть дочку среди этих людей, укокошу
собственными руками.
     -- А подглядывать  не противно?.. Не боитесь, что вас застукают за этим
занятием?
     -- Это ведь приятно, не правда ли?
     Луи захотелось ударить этого человека, в сущности так на него похожего.
     Он  ничего  не сказал Антуану, но, когда вернулся  в  Мартиг, еще долго
мучился воспоминанием об этих днях, проведенных в Монталиве.
     И вот старая рана разбередилась. А  тут еще разболелись плечевые мышцы.
Просто  невыносимо.  Нет,  надо  ехать  домой  и  застукать  Мари  на  месте
преступления,  покончить  со  всеми  этими  воспоминаниями,  а  заодно  и со
вчерашними подозрениями, что мерцают в его сознании, как пламя свечи, со все
более упорным, всепоглощающим  страхом  -- да  неужели он такое уж немощное,
пропащее, конченое существо?
     Луи косится на закатившуюся в угол пивную бутылку. Она пуста. Его мучит
жажда. У него ноют плечи. Он боится.
     Он  спускается  с  подмостей, кладет  лоток  возле  растворного  ящика,
прибирает мастерки и выходит.
     -- Луи, -- кричит Рене, -- у тебя все еще не ладится?
     Рене следит за товарищем из окна. Тот направляется к дорожке, огибающей
стройку.  Рене  бежит  с  лестницы  вдогонку  за  Луи,  перепрыгивая   через
ступеньки,  и издали видит, что тот стоит, словно часовой,  перед откопанной
вчера статуей. Рене  подходит ближе. Луи должен  был бы его заметить,  но он
уходит со стройки, не обернувшись, сам не свой.
     Рене рассказывает об этой сцене ребятам-строителям.
     -- Ума не приложу, что с ним творится последние два дня. Он рехнулся...
     -- Как пить дать у него неприятности. Скорее всего дома, с  женой. Баба
она молодая...
     -- И смазливая...
     --  Да разве это  жизнь?  Вечно  его  нет  дома.  Мы  на  одной стройке
вкалываем,  и   то   заняты  по  горло.  А  он  левачит  направо  и  налево,
представляешь? Рене, обязательно поговори с ним.
     -- Я? Да он пошлет  меня в баню... Скажет -- не суйся в мои дела. Я для
него сопляк.
     --  Меня  он тоже, конечно,  не  послушает.  Знаешь,  алжирцев  еще  не
привыкли считать за людей, наравне с прочими.
     -- Ты это брось.
     -- Я знаю, что говорю.
     --  Интересно,  чего  это  он вперился в  статую,  словно  она  призрак
какой-то...  Я  за  него  беспокоюсь,   верите  или  нет...  Помнишь  Джино,
опалубщика,  который  в  прошлом  году  свалился  с лесов. Все ребята из его
бригады слышали перед этим крик и уверены, что он сам прыгнул вниз.
     -- На такой работе станешь психом!

     -- Присядьте, мадам... Подожди, Жан-Жак, сейчас принесу твою книжку.
     Мари глубже усаживается в  кожаное кресло. Удлиненная  комната освещена
люстрой  с  большим  абажуром, затеняющим  углы. Диван,  два кресла,  низкий
круглый столик и книги, книги -- на  полках, на диване, на письменном столе.
Никогда  еще Мари не  видела такой массы книг,  разве по телевизору -- когда
писатели дают интервью у книжных полок, что тянутся, как и здесь, от пола до
самого потолка. Жан-Жак застыл как вкопанный посреди комнаты. Он ослеплен.
     -- На, получай.
     Учитель протягивает ему книжечку  в зеленой обложке,  длинную и тонкую.
Мальчик колеблется.
     -- Возьми, возьми. Тебе она нужнее, чем мне.
     -- Спасибо, мосье.
     -- Он отдаст вам, когда прочтет.
     -- Нет, нет... Она потребуется ему не раз и не два. Садись.
     Жан-Жак послушно садится, с любопытством  листает книжку. Ив приклеился
к коленям матери. Симона стоит рядом,  прислонившись к ручке кресла.  Ксавье
вспоминает полотна XVIII века.
     "Тихое семейное счастье, -- думает он, -- классический сюжет -- мать  и
дети. Грез! [Грез Жан Батист (1725 -- 1805) -- французский художник]"
     Он  не  может  оторвать  глаз  от  этой  картины.  Наступает  тягостное
молчание.  С первой встречи на пляже  Мари и Ксавье ни разу по-настоящему не
говорили. Они знают друг друга весьма поверхностно.
     Мари  спрашивает  себя,  что  она  делает  в  квартире  этого  молодого
человека? Ксавье не мог бы сказать, почему  он ее пригласил. Из  вежливости?
Ему страшно задаваться вопросами, распутывать клубок тайных нитей, связавших
их  сегодня  после  полудня.  Мари  страшится  понять,  почему  она  приняла
приглашение,  почему,  войдя  в  эту  комнату,  испытала легкое,  сладостное
волнение. Когда она в молодости бегала на танцы, у нее так же радостно екало
сердце, если ее приглашали.
     -- Вот мои хоромы, -- сказал Ксавье. -- Не бог весть какой порядок.
     -- Что вы! Для одинокого мужчины у вас почти идеальная чистота.
     Аккуратная  хозяйка, она тотчас  подметила, что из-под покрывала торчит
рукав пижамы, на полу  валяется  подушка,  на  письменном  столе  разбросаны
бумаги. Но  ей  даже нравится потрепанная  мебель и небольшой  ералаш -- это
свидетельствует о том, что молодой человек живет один.
     --  И вы  прочли все эти  книги? -- спрашивает  Симона; она осматривает
полки, негромко читая заглавия.
     -- Симона, не приставай, -- ворчит Мари.
     -- Да, почти все.
     Ив  уселся  на вытертый ковер, разостланный на  полу.  Жан-Жак поглощен
чтением;  Симона  -- осмотром. "Надо  говорить,  говорить  во что  бы то  ни
стало", -- думает Ксавье.
     -- Кроме книг, у меня почти ничего и нет.
     -- Уютно у вас...
     --  Что  вы!  Я  снял  эту комнату  с  обстановкой...  Неказистое жилье
холостяка.
     Они пытаются  спрятаться  за банальные фразы, но слова тоже расставляют
силки...  В  слове  "холостяк"  для  Мари есть  что-то  двусмысленное.  Я  у
холостяка... То есть в холостяцкой квартире и так далее, и  тому подобное. А
что если кто-нибудь видел, как я сюда вошла?
     -- Ив, вставай. Симона, иди ко мне.
     Дети ее  защита не  только от всякого рода сплетен, но и от самой себя:
разве не испытала  она  только что  непостижимое удовольствие, когда поняла,
что у него нет постоянной женщины?
     Кс