алостью --
с каждым вечером она становится все более и более тяжкой.
     Он  не  сразу припоминает  голос  Мари, голос  сухой, возмущенный.  Она
рассердилась. Нет,  нет, не может  быть. Она  рассердилась потому, что... Он
улыбнулся. Смешно, если  после  двенадцати  лет замужества Мари обиделась на
него за то, что он  уснул. Разве он на нее обижается -- а ведь  она  вот уже
несколько лет дает ему понять, что ее это больше не интересует. И если ночью
к  нему  приходило желание, либо отталкивала его,  либо равнодушно принимала
его ласки. И все же надо признать,  когда он вынес ее на руках  из-под душа,
она была не похожа  на себя --  глаза блестят,  ластится, как кошка, а потом
бросилась на диван в гостиной, будто до спальни так уж далеко.
     Да  ведь  они  уже  не  первый  год женаты.  Ну,  уснул он.  Подумаешь,
трагедия. Разве что он своим приходом расстроил ее планы.
     -- Пойду уложу Ива. Я его покормила перед уходом. Вы бы закрыли ставни.
     --  Где  "Телепрограмма"?  --  бубнит  Жан-Жак.  --  Восемь  часов.  Мы
пропустим начало "Афалии". Отдай мою книгу.
     -- Кто ищет, тот найдет, -- дразнится Симона.
     -- Я тебе покажу.
     Луи  открывает  окно  и видит два полотенца -- пестрое и белое. Сигнал?
Луи не  любит ломать  голову.  Он  захлопывает ставни,  потом окно  и  бежит
разнимать детей. Каждый схлопотал по весомой оплеухе -- руки Луи огрубели от
штукатурки. Симона  ревет.  Жан-Жак сжимает  губы и, бросив на  отца мрачный
взгляд, скрывается у себя в комнате.

     Пестрое полотенце, белое  полотенце, тревожное удивление Мари, когда он
пришел! Квартиру  заполнил голос Леона Зитрона, сообщающего новости дня,  но
между  отдельными   словами  прорывается  другой  голос   --  голос  Алонсо,
призывающий в свидетели хозяина бистро -- тот разливает анисовку.
     -- Все бабы -- Мари-шлюхи, Мари -- всегда пожалуйста, Мари...
     -- Мою жену тоже зовут Мари.
     -- Извини меня, Луи, из песни слова не выкинешь. Короче, все они шлюхи.
У  тебя на душе спокойно. Ты на работе, а  милашка  твоя сидит дома. Что, ты
думаешь,  она делает:  стряпает  разносолы, чтоб  тебя побаловать?  Балда ты
этакая, не знаешь, что, пока тебя нет дома, ей кто-то расстегивает халатик.
     -- Брось трепаться.
     -- Мне-то что, доверяй ей  и дальше. Конечно же, твоя женушка -- особая
статья. Не возражаю! Привет  ей  от меня.  Шах королю, господин Луи.  Только
если  в один прекрасный день ты  застукаешь  ее,  как  я свою застукал...  с
сенегальцем...
     -- А я думал, с америкашкой, -- перебивает хозяин бистро, подмигивая.
     --  Сенегалец, говорю  я  тебе, совсем черный и  совсем голый.  Но я не
расист. Да и она тоже. Налей-ка нам по второй.
     Глупо вспоминать истории Алонсо, он всегда только об одном и говорит, в
его рассказах меняются  разве  что партнеры мадам Алонсо Гонзалес,  цвет  их
кожи и национальность -- в зависимости от числа пропущенных стаканчиков.
     Глупо думать  об этом,  так  же  глупо,  как думать о  белом и  цветном
полотенцах, вывешенных здесь, вроде как сигнальные флажки на корабле.

     -- Он даже не проснулся, когда я  его  переодевала. Счастливый возраст.
Никаких забот.
     -- Да, -- подтверждает Луи.
     -- Лишь бы с ней ничего не стряслось.
     -- С кем?
     -- С Мари.
     --  Нашел,  нашел, -- победно  кричит Жан-Жак,  размахивая книжонкой из
классической серии, -- она лежала на радиоприемнике. Должно быть, ее  читала
мама.
     Послушай, бабуленька:

     Да, я пришел во храм -- предвечного почтить;
     Пришел мольбу мою с твоей соединить,
     День приснопамятный издревле поминая,
     Когда дарован был Завет с высот Синая.
     Как изменился век!..
     [Ж. Расин. "Афалия". Сочинения, т. 2.  М.-Л., 1937, действие I, явление
1-е]

     -- Ну и скучища эта "Афалия", -- орет Симона.

     -- "Как изменился век!..
     Бывало, трубный глас..."

     -- Бабуленька, четверть девятого.
     -- Куда же запропастилась Мари?
     -- Я хочу есть... Я хочу успеть поесть, прежде чем начнется "Афалия".
     -- Не успеешь...  Не успеешь,  --  дразнится  Симона.  Она  валяется  в
столовой на диване.
     -- Изволь-ка встать. У тебя грязные туфли. Мама не разрешает...
     Телевизор горланит. Жан-Жак твердит:
     -- Я хочу есть... Я хочу есть...
     Симона  сучит ногами, цепляется за бабушку  -- та пытается стащить ее с
дивана. Как это  ни странно, Луи все сильнее ощущает  свое одиночество среди
этого невообразимого  шума и гама, который бьет ему по  мозгам. Он с размаху
хлопает ладонью по столу:
     -- Замолчите, черт возьми, замолчите и выключите телевизор.

     Стоит  сойти с  автострады 568, которая сливается  с  кольцевой дорогой
номер  5, пересекает город и на выезде опять разветвляется, одна ветка  идет
на Пор-де-Бук, другая -- на Истр, как попадаешь на тихие, будто  не тронутые
временем улочки.
     Мари надо  бы  торопиться,  но она  погружается в эту  тишину,  которая
засасывает и оглушает ее, как только что оглушая шум от карусели автомобилей
и грузовиков.
     Здесь  город  опять  становится большой деревней,  какой  он  и был  до
недавнего  времени.  Лампочки,   освещающие  витрину,  слабо  помаргивают  в
полумраке. Над маленькой площадью, на которую выходят пять переулков, словно
бы витают какие-то призраки,  и Мари кажется, что  она задевает их  головой.
Кошки  шныряют  у кучи  отбросов.  Подворотни  вбирают  в себя  всю  черноту
фасадов. Только белоснежная статуя мадонны ярко сияет в нише.
     Угол стены густо зарос диким виноградом,

     В переулках угадываются юные пары. Еще немного, и Жан-Жак придет сюда с
девушкой искать прибежища во тьме, а там, глядишь, и Симона затрепещет здесь
в объятьях какого-нибудь парня. Как бежит время! Я превращусь в старуху, так
почти и не увидав жизни -- одни лишь ее отражения, которые  вечер за вечером
приносит телеэкран.
     А здесь,  в этой глухой тишине,  неохота ни  задаваться  вопросами,  ни
искать ответа  на  них,  ни тревожиться  по  разным  поводам. Остается  одно
желание -- наслаждаться спокойствием, которое тотчас утрачиваешь, стоит лишь
поднять   глаза  к  небу,  где   скрещиваются   лучи,  отбрасываемые  фарами
автомобилей, что, минуя мост, выезжают на дорогу в Марсель.
     И нет никаких проблем. Проблемы  бывают у людей  богатых и  праздных, а
еще ими напичканы душещипательные  романы, фильмы и пьесы,  показываемые  по
телевизору.
     У меня  муж, трое ребят, и в  тридцать --  нет, в двадцать  девять  лет
стоит ли беситься, если желание мужа угасло, едва загоревшись.
     Соседки  и  подруги  завидуют  мне: у  нас  машина, холодильник, уютная
квартирка -- хотя за нее предстоит  еще целых двадцать лет выплачивать ссуду
в банк, да и машина  еще не выплачена. Я кокетничаю, словно молодуха,  -- на
это прозрачно намекала Жанна, -- срамлюсь перед людьми, разъезжаю в машине с
учителем, а  ведь он со мной просто вежлив, да и я смотрю на него скорее как
на товарища Жан-Жака, чем как на мужчину.
     -- У тебя не жизнь, а макари [Макари --  в XIX веке владелец ресторана,
расположенного на  Лазурном побережье.  Ресторан славился  своей  кухней,  в
особенности рыбной похлебкой. Выражение "Это  Макари" вошло в обиход и стало
равнозначным выражению  "лучше некуда". (Прим. авт.)], -- иногда говорит мне
мама.  --  Что  ни  захочешь,  все есть.  Ах!  Нынешним рабочим  не  на  что
жаловаться.  Разве такая жизнь была у  твоего бедного  отца. День  работает,
день безработный. Когда ты  родилась, у нас не  было ни гроша.  К счастью, в
тридцать шестом  нам немного полегчало, ну  а потом война, я овдовела, когда
тебе было пять лет. Поганая жизнь.
     -- Думаешь, нам легко?
     -- Сейчас да. Первые годы твоего замужества, не спорю, было трудновато,
но в последнее время Луи  неплохо  зарабатывает для каменщика, ты живешь как
барыня.
     После таких разговоров станешь ли рассказывать ей  о своем одиночестве,
о своих тревогах; а от Луи чуть не каждый вечер несет анисовкой: быть может,
он является домой поздно  не только из-за работы. Мама лишь плечами пожмет и
примется  выкладывать рассуждения,  подслушанные  в  бакалейном  или  мясном
магазине:
     -- Знаешь, мужчине нужна разрядка, в особенности если он вкалывает так,
как твой.
     Пока  мы жили стесненно, Луи просил у  меня денег на курево,  на  пиво,
выпить с приятелями. Теперь не просит. Должно быть,  оставляет себе  заначку
от субботней и воскресной халтуры.
     Станешь ли рассказывать, что  после  рождения Ива отношения наши  стали
совсем прохладными, а сегодня и вовсе пошатнулись.

     Такова жизнь. У  меня есть занятие -- ребятишки, и развлечение есть  --
телевизор.
     Боже ты мой, телевизор! Уже девятый  час, а Жан-Жак так мечтал  увидеть
"Афалию".
     Я  читала про нее  в хрестоматии Жан-Жака.  Наверное, по телевизору это
красиво.

     Она бежит. "Теперь они не успеют  поужинать, да и Луи в кои-то веки мог
бы посмотреть спектакль.
     Мари  застает  дома полный кавардак.  На  диване,  отталкивая  бабушку,
дрыгает  ногами  Симона, Жан-Жак ревет в углу.  Телевизор  не включен. Луи в
бешенстве.
     -- Сегодня никто смотреть телевизор не будет. Все за стол, а потом марш
в постель.
     Он грозно идет к ней:
     -- Пришла-таки! Откуда заявилась?
     У  него вид  судьи, и этот важный  вид вызывает у  Мари  новый  приступ
злобы. Мятая от лежанья рубашка плохо заправлена в висящие мешком брюки. Как
он обрюзг, разжирел, каким стал хамом и самодуром!
     -- Ходила подышать воздухом, пока ты отсыпался.
     -- Где ты была?
     -- Гуляла.
     -- Больше двух часов? А я тебя ждал-ждал.
     -- Уж прямо!
     Значит, он  ничего не понял. Он спал и теперь  бесится -- ему  хочется,
чтобы она была под рукой, когда бы ему ни приспичило.
     --  Мам, а мам, --  хнычет Жан-Жак,  --  папа не разрешает нам смотреть
телевизор.
     -- Почему?
     --  Потому что  так  я  решил. У нас,  как в сумасшедшем  доме!  Каждый
делает, что в голову взбредет.  Мадам  где-то бродит. Дети  командуют. Сразу
видно, что я редко бываю дома.
     Пожав плечами, Мари включает телевизор. Луи тянется выключить его.
     -- Оставь, Луи.  Учитель Жан-Жака рекомендовал посмотреть эту пьесу. Ее
проходят в лицее.
     -- Ерунда. Сегодня вечером все лягут спать пораньше.
     -- Нет. Ты  зря уперся. Ведь  детьми занимаюсь я,  я хожу к учителям, я
забочусь о них, тебя ведь никогда нет дома.
     --  Уж не для собственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А
это не так-то просто!
     -- Но и не для моего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам.
     -- Это я шляюсь по барам!
     --   Ладно,  замнем   для   ясности...  ты   затеваешь   ссору,   чтобы
оправдаться...
     -- А в чем мне, собственно, оправдываться?
     -- Прикажешь объяснить при детях?
     Он  самодовольно  смеется, он ничуть не смутился  --  подходит к  Мари,
надув грудь, как голубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию.
     --  Вот  видишь,  у  меня  есть  причины  отправить  всех  спать:  надо
наверстать упущенное.
     -- Отстань!
     Мари  вырывается.  Пропасть  между  ними  увеличивается. Тупость мужчин
просто  поразительна,  более  того  -- безнадежна!  Видать, он  по  старинке
считает,  что  женщина  предмет, отданный ему  на  потребу, что ее  дело  --
ублажать его по первому же призыву. Он думает, что брак ничуть  не изменился
со  времен средневековья, когда прекрасная  дама  терпеливо ждала,  пока  ее
господин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов!
     Луи топчется в трясине, в которую попал по  своей вине. Да при этом еще
весело подмигивает. Мари чувствует себя такой оскорбленной и  униженной, как
в  тот  день,  когда  к  ней  пристал  на улице  какой-то пошляк. Ее  взгляд
задерживается на округлом, натянувшем  штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом
-- излюбленный' прием телевизионщиков -- перед ее взором возникает загорелая
худощавая фигура учителя Жан-Жака.
     --  Садитесь за  стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь  с нами, мама? --
спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее  пересохло и она
едва сдерживает слезы возмущения и досады.
     -- Нет, я сыта. Пойду домой.

     -- Посмотри с нами телевизор.
     -- Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна.
     -- Я подвезу тебя на машине
     -- Опять уйдешь из дому, -- сухо обрывает Луи.
     -- Да! А тебе-то что?
     -- Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы...
     -- Уже давно слишком поздно.
     Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки
из  стенного  шкафа  над раковиной. Платье, задравшись, обнажило  полноватые
загорелые ноги выше колен.
     -- Не смей носить это платье!
     -- А что в нем плохого?
     -- Оно чуть ли не до пупа.
     --  Сейчас так модно, -- обрывает бабушка.  --  Вы,  мужчины,  ничего в
модах не  смыслите.  Платье  чуть  выше колен. Многие  носят  еще  короче. И
поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила?
     -- Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья.
     -- Ты мне об этом не говорила, -- отчитывает ее Луи.
     -- С каких это пор тебя волнуют  мои платья?  Вот это, например, я ношу
уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.
     -- Ни разу не видел его на тебе.
     Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой
квадратный вырез открывает плечи, руки.
     -- Ну, будем  мы есть или нет? -- требует Жан-Жак.  -- Новости  дня уже
заканчиваются.
     Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает
Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:
     --  По случаю  визита во Францию его  величества короля  Норвегии Олафа
центр  гражданской  информации   показывает   передачу  Кристиана  Барбье  о
Норвегии.
     -- Вот хорошо, -- говорит Жан-Жак, первым доев суп.
     Луи  роняет  кусок  хлеба и, нагнувшись за ним, видит,  что платье Мари
задралось намного выше колен.
     Мари  идет   за  вторым.  Луи  выпрямляется.  Ему  стыдно,  словно   он
подглядывал  в замочную  скважину. Те  же  чувства он испытывал, когда сидел
перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.
     Этот дом  перестал быть его домом, эта женщина -- его  женой. Он только
гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки
на стройку.
     -- Мама, -- спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, --  это
ты брала мою книжку?
     -- Какую книжку?
     -- "Афалию".
     -- Да.
     -- Ты прочла ее?
     -- Да.
     Раздражение Луи  растет.  Дети  обращаются  к Мари,  задают ей вопросы,
делятся с ней.
     -- Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.
     -- Что же он вам сказал?
     Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он
пересказывает  объяснение  учителя.  Мари  слушает внимательно, чуть  ли  не
благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.
     "Они его балуют", -- думает Луи.
     Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не
только жена  стала  ему  чужой,  --  он  не  понимает  уже и  сына,  который
произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.
     -- После  "Эсфири"...  Расин...  для барышень из  Сен-Сира... Афалия...
Иодай...  Абнер...  Иезавель...   Иоас,  царь  иудейский...  Ему  тоже  было
двенадцать лет.
     -- Тебе только одиннадцать, -- перебивает бабушка.
     -- И не  говори с полным ртом,  -- продолжает  Луи. -- Помолчи. Дети за
столом не разговаривают.
     -- Дай ему досказать, -- говорит Мари.
     -- Афалия -- дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса
сразу после рождения, но его  спасли. Погоди,  жену  Иодая, первосвященника,
звали... звали...
     -- Иосавет.
     -- Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.
     -- Возьми апельсин.
     -- Хорошо, мама.
     Он встает, одной рукой  забирает  со  стиральной машины  книгу,  второй
берет апельсин.
     -- Нам задали на  понедельник  выучить наизусть  отрывок. Погоди,  стих
тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.
     -- Первосвященник?
     -- Да.

     Вот перед Вами царь, все Ваше упованье!
     Я охранял его и не жалел забот.
     О слуги господа, отныне Ваш черед!
     [Там же, действие IV, явление 3-е]

     -- Съешь свой апельсин, -- говорит Мари. -- Хочешь сыру, Луи? На, бери.
     Встав, она споро убирает со стола, ставит тарелки в мойку, ополаскивает
руки.
     Луи, перевернув тарелку, кладет сверху кусочек сыру. Он знает, что Мари
этого терпеть не может, но делает так ей назло, для самоутверждения.
     Его  растерянность  усиливается, все  та же  растерянность,  которую он
испытал,  застав  под  душем голую  женщину. Изящная  и  красивая  Мари  его
молодости -- да  ведь он  ее давно потерял и теперь  не узнает;  тот прежний
образ почти забыт, он растворился в женщине,  которую в те вечера, когда  он
является домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нет халтуры, он
привык  видеть  в халате. Жена, хлопочущая  по  хозяйству,  мать,  пестующая
детей,  мало-помалу  вытеснила женщину, которой  он, бывало,  так  гордился,
когда они вместе гуляли по улицам.
     Во всяком случае, эта  женщина заставила его себя признать. Луи  трудно
идти с ней в ногу, приноровиться к ее образу жизни.
     В  его  сознании перемешался  образ  Мари с образом  вырытой  из  земли
статуи.
     Теперь эта кокетливая женщина чем-то напоминает соблазнительных девиц с
зазывной походкой, за которыми, отпуская  сальные  шуточки, увязывались  его
товарищи на  работе, или посетительниц, являвшихся  осматривать свои будущие
квартиры,   чьи  тоненькие   ножки   они  украдкой  разглядывали,  стоя   на
замусоренной лестничной  площадке  в своих спецовках, замызганных известью и
цементом.
     Луи не понимает, почему он испытывает не радость, а щемящую боль, видя,
как Мари молода и красива.
     Когда она, вытирая стол, чуть наклоняется к мужу,  он видит ее открытые
плечи, грудь, вздымающуюся с каждым  вздохом.  Кожа Мари позолочена солнцем.
Должно быть, все лето она исправно загорала на пляже.
     На пляже в Куронне или Жаи... Не на городском же пляже в Мартиге, где в
море плавает нефть...
     Туда  бегали  все  мальчишки.  Парни  играли  плечами,  красуясь  перед
девушками своими роскошными мышцами. А семьи  устраивали там по воскресеньям
пикник.
     Пляж по-прежнему существует  для многих, многих  людей. Бывало, и они с
Мари растягивались на песке в обнимку. Не было лета, чтобы  солнце и море не
покрывало их загаром,  чтобы они  не радовались  жизни, плавая в голубой,  с
солнечными бликами воде и, перегревшись, не  искали  под  соснами  прохлады,
наполненной треском стрекоз...
     Ни одного лета,  исключая  трех  последних.  Он играл  там с Жан-Жаком,
Симоной,  но с Ивом -- ни  разу. Он лишился всего -- отдалился  от родных, с
Мари у него полный разлад.
     Желтые  стены  кухни упираются  в  голубой  потолок.  Кухонные  приборы
тянутся  вверх,  подобно  струям  белого  дыма.  От  экрана,  в который  уже
уставились Жан-Жак,  Симона и  бабушка,  доносятся вспышки  и треск, как  от
игральных автоматов, когда шарик ударяется а контакты.
     Его словно  бы  несет на этих гудящих волнах, качает от  рубленых  фраз
телевизора,  от  вида Мари, склонившейся  к нему  с блестящими глазами, в то
время как он погружается в небытие.
     -- Мари!!
     Она еще ниже склоняется над столом, оттирая клеенку губкой.
     Тревога омрачает  все.  Стараясь  себя  растормошить,  он глядит на  ее
загорелые плечи.
     Мысль  скользит,  как  вода  по  стакану,  беспрестанно  возвращаясь  к
отправной точке: а что, если непреодолимый сегодняшний сон не случайность?..
Сколько времени он уже засыпает рядом  с Мари, как бесчувственное  животное?
Две недели, месяц, три месяца?
     Погоди, Луи, подумай. В тот день была