не затвердели буграми.
     Мысли ни на чем не задерживаются подолгу. Взгляд скользит по стене, как
дождевые капли  по окну -- неожиданно  взбухающие жемчужины,  которые текут,
становясь все мельче и мельче. Размышлять  не над чем,  разве что кто-нибудь
из  рабочих, перекрикивая  бредовый  шум стройки  и  скрежет  машин,  бросит
отрывистую фразу.

     На сколько меня еще хватит?
     Проснувшись сегодня утром,  я хотел было  включить верхний свет,  чтобы
посмотреть на Мари, но малыш Ив  заворочался в  постельке, и  я побоялся его
разбудить. Я только просунул руку  под теплые простыни и ощутил через ночную
рубашку  тело  Мари. Проснись она, я  бы ее обнял и,  возможно,  загладил бы
вчерашнее. Но  Мари не шевельнулась, и я вышел  из спальни, ощущая мурашки в
кончиках пальцев.
     Машина...  Квартира... Кухонные  аппараты, приобретенные в кредит... Во
что  это  обходится?  Каждый  месяц  изволь  выложить  пятьдесят  кругляшей.
Остальное  идет на  харчи...  Дома ты сам  пятый... и только  подумать,  что
некоторым ребятам хватает шестидесяти в месяц...
     Трепотня! Все халтурят и изворачиваются как могут: либо жена  работает,
либо ребятишки, едва им стукнет пятнадцать;  а во многих забегаловках хозяин
кормит в кредит, чтобы зацепить тебя покрепче.
     Телевизор? Да  на  кой  он мне  сдался?  Ну  выпадет  свободный  часок,
маленько посмотришь. Сегодня показывают "Реаль"! Это стоит поглядеть. Чудно,
но такие имена, как Ди Стефано, Дженто, Санта-Мария, знакомы тебе лучше, чем
имена министров. Даже  министра строительства. Ах, да -- Сюдро, он  выступал
по телевизору... Нет,  он  ушел в  отставку,  или его куда-то перевели. Всем
заправляет Сам [Имеется в виду де Голль].
     Политика мне осточертела. К  чему  она мне? С тех пор, как я голосую, я
голосую за коммунистов, а чем  больше у них голосов, тем меньше видишь  их в
правительстве.
     Не дело это, ну конечно, не дело. Паренек, что ведает у нас профсоюзом,
иногда  выступает с речами.  По его  словам,  трудящиеся страдают  от власти
монополий.
     Тебе это что-нибудь говорит:  монополии?.. По-моему, хозяева -- вот кто
гады: они так и  норовят недоплатить за неделю. Я член Всеобщей конфедерации
труда, хотя профсоюзы  долгое время косились на сдельщиков. Теперь-то  они с
нами примирились.  Руководители говорят:  надо поднять  ставки на сдельщине.
Говорят:  надо добиться сорокачасовой недели. Я отрабатываю шестьдесят часов
на стройке да еще ишачу налево по субботам и воскресеньям.
     Что  я,  собственно  говоря,  знаю о Мари?  Хорошо  помню  ее  прежнюю.
Тоненькая,  чуть ли не худая,  и когда она  носила Жан-Жака,  это было почти
незаметно. А  вот какая  она  сейчас?  Когда  я о ней  мечтаю, что, впрочем,
бывает редко,  передо мной возникает Мари двенадцатилетней давности. Другую,
ту, что под душем, я уже не знаю.
     Что она делает целыми днями, пока я маюсь со штукатуркой?
     А ребята? Жан-Жак, который  уже сейчас говорит по-ученому, кем он будет
через несколько лет? Учителем? Похоже, им тоже не  очень-то сладко. Из этого
заколдованного круга выхода нет.
     И все-таки надо было мне утром разбудить Мари. Тогда башку  не сверлила
бы эта гнусная мысль, что, быть может, я уже не мужчина.
     Странно, но мне почему-то охота пойти взглянуть, тут ли еще статуя.
     Скоро обеденный перерыв.  Работать,  есть, спать,  есть,  работать. Вот
сволочная жизнь, пропади она пропадом!

     Стоя на  невысоких  переносных  подмостях, Луи, подняв руки, штукатурит
потолок. Ни с  того  ни с сего у него сводит мышцы. Это  не острая боль, как
при обычной судороге, но едва уловимое онемение.
     Вчера под горячим душем  его охватило оцепенение, и тоже все началось с
рук. Луи  чувствует,  что выматывается  все больше и больше. Удивительно. Он
честно старается штукатурить потолок, а сил нет -- и точка. Руки у  него все
еще  подняты,  кельма  упирается в потолок, но  он не в  состояний  провести
справа налево. А если  облокотиться да подпереть голову --  и  он  бы тут же
уснул,  так же как вчера, -- стоило  ему  прилечь  на диван,  расслабиться и
коснуться головою подушки.
     Он вяло соскальзывает на пол. Обернувшись, Рене кричит ему:
     -- Что с тобой? Тебе плохо?
     Луи спускается по ступенькам, выходит из дома и пересекает строительную
площадку.  Он всячески старается идти  твердой  походкой.  Его  расплющенная
солнцем тень плывет впереди.
     Он направляется к  группе  деревьев. Статуя спит  на спине  среди трав,
выставив соски к небу. Ветерок клонит колоски на ее выпуклые формы.
     Луи   нагибается.   Что  ему   до  этой  гипсовой  женщины,  в  чем  ее
притягательная сила? Мари -- живая плоть, а эта,  каменная, которой касается
его рука,  мертвая. Тело  Мари извивалось  под  душем.  А  холодная  статуя,
вырванная у земли, недвижна.
     Луи  стоит,  не  находя  ответа,  не  понимая  себя.  Ему  хотелось  бы
растянуться  на  земле, поднять глаза  к  небу  и  тоже  никогда  больше  не
двигаться.
     -- Какого шута ты тут делаешь?
     Голос Алонсо отрывает его от сбивчивых размышлений.
     -- Ничего... Я помочился.
     -- Ты  мочишься  на произведения искусства?  Тут что-то не  так. Ты как
сонная муха.
     -- Может быть, потому, что мне всегда хочется спать.
     -- Пошли, пропустим  по  маленькой. Враз  очухаешься.  Гудок  объявляет
перерыв на обед. Луи необходимо с кем-нибудь поделиться.
     -- Алонсо?
     -- Чего?
     -- Нет, ничего...
     Испанец --  странный  тип.  Еще,  чего  доброго, начнет  излагать  свои
немыслимые теории, а ему и без того тошно.
     Луи  умолкает и бредет за Алонсо к бару,  напротив ворот стройки, через
дорогу.
     В  последнее время  Луи  особенно пристрастился  к выпивке.  Освежающая
терпкость анисовки  его  взбадривает. Угощают друг друга по  очереди. Хозяин
приветствует такую систему. Один ставит на  всю братию.  Алонсо говорит, что
сегодня его черед раскошелиться.
     Мышцы  у  Луи  вроде расслабились. Попав  в привольную  обстановку, где
можно  делать  что  хочешь, он  успокаивается. Все становится  проще, легче,
занятней. Тревога проходит.
     Алонсо  рассказывает  про  свое  последнее  приключение.  Это произошло
накануне.
     -- Выхожу это  я со стройки и натыкаюсь на особочку с  ресницами ну что
твой  конский   хвост.  Она  спрашивает,  где  ей   найти  нашего   молодого
архитектора-смотрителя. А на голове у нее черт знает что  наверчено. Начес в
три этажа.
     -- Почем я знаю, где он.
     -- Найдите мне его.
     -- Еще чего -- ищите сами.
     -- А вы не слишком любезны.
     -- Какой ни есть, во всяком случае, я у вас не на посылках.
     -- Как вы сказали?
     -- Сказал, что я у вас не на посылках.
     -- Вы работаете здесь?
     -- Ясное дело, работаю здесь, как это вы догадались?
     -- Вы обо мне еще услышите.
     -- Спасибо, буду ждать письмишка с карточкой.
     -- Грубиян!
     -- А вы знаете, кто вы сами-то есть, мадам?
     --  Я? Знакомая господина Кергуена, и вы очень скоро раскаетесь в своем
поведении.
     Я расшаркался  перед ней  с низким поклоном,  как мушкетеры в кино, и с
самой пленительной улыбкой, на какую только способен, говорю:
     -- Так вот, мадам,  я,  Алонсо,  член  профсоюза  каменщиков, с  вашего
позволения, скажу, что вы -- крыса смердящая!
     Парень из бригады прыскает. Луи тоже.
     -- Так прямо и сказал, -- вставляет хозяин, -- крыса смердящая?
     -- Так прямо и сказал.  Она было  замерла,  надула губки и  ушла, виляя
задом и спотыкаясь на каменистой дороге.
     Сестра хозяина -- он вывез  ее в прошлом году из  Италии, чтоб помогала
ему обслуживать клиентов -- вскрикнула:
     -- Неправда, мосье Алонсо, не могли вы так сказать даме.
     -- Прямо! Постеснялся ее! И почему это я не мог?
     -- Это некрасиво.
     -- Скажи на  милость,  а ты-то что  собой представляешь  --  сама  тоже
порядочное барахло.
     Чертяка Алонсо!
     Самочувствие  Луи улучшается. Девушка стоит между  ним и  Алонсо.  Если
верить  Рене  и  другим  ребятам,  она,  чтобы округлить заработок и  купить
обновку, не гнушается  сбегать с клиентом в кустарник возле курятника позади
бистро.  Рене она досталась почти задарма.  Прокатил ее в своем М-Г к берегу
залива и, едва они остановились полюбоваться природой, повалил ее на песок.
     Луи никогда  не заглядывался  на  девушку.  Не потому, что  он такой уж
добродетельный.  Настоящей  любовницы он  заводить  не хотел, а нарушить при
случае супружескую  верность  был не  прочь. Но Анжелина и лицом не вышла, и
фигура у нее так себе. Поэтому он никогда не позволял себе вольностей, не то
что другие.
     Он все еще ощущает жар тела спящей Мари, холод статуи, которой касались
кончики его пальцев, непреодолимую усталость.
     Благодаря выпивке он частично избавился  от страха,  засевшего где-то в
подсознании,   но   окончательно   воспрянуть   духом   он   может,   только
самоутвердившись как мужчина.
     -- Ну, по последней, -- предлагает Алонсо.
     --  Нет, я оставил  котелок на стройке. Времени в  обрез,  надо  успеть
пожрать. Чао!
     -- Чао! До скорого.
     Луи ускользает, не преминув смачно шлепнуть молодую итальянку по  заду.
Она, улыбаясь,  оборачивается к  нему,  и,  когда  он уходит под дребезжание
заменяющих  дверь  разноцветных  стеклянных   бус,  говорит  ему   вслед  со
значением:
     -- Пока, мосье Луи.
     -- Пока, Анжелина.
     Луи  в  нетерпении. Он  уверен,  что  вчерашняя история с Мари,  как  и
утренняя усталость, не пустяки. Сегодня он пораньше разделается с работой, а
вечером, после матча "Реаль" -- "Андерлехт", утащит Мари...
     Проходя  мимо  уснувшей  статуи,  он  окидывает  ее  беглым   взглядом.
Солнечные лучи падают  прямо на нее. Она кажется бронзово-золотистой, совсем
как Мари под душем.
     "Крыса  смердящая"!  Вот  чертяка  этот  Алонсо!  Он  и  правда  бывает
забавным, когда захочет.

     Мари  гонит  машину  на большой скорости,  у нее  кружится голова,  это
приятно,  но ей хочется чего-то иного. Ветер, врывающийся в автомобиль через
спущенное стекло, обволакивает ее прохладой.  Сидя за рулем, она ни о чем не
думает, только о дороге, что стелется перед глазами.
     На  душе  пусто  --  разве  чуть  менее  пусто,  чем  обычно;  внимание
рассеивается, тревога приглушена,  как стук  мотора, но особого удовольствия
от  езды она не получает. Подобные развлечения в одиночку  оставляют привкус
горечи, -- так бывает, когда проснешься после дурного сна.
     Телевизор,  который  надо  не надо,  а  смотришь  каждый  вечер,  часто
показывает такую же серую, тусклую жизнь.  И все равно  он держит тебя перед
экраном  -- пришпиливает как бабочку  к стене. Набивает голову  черно-белыми
картинками, которые силятся вызвать у тебя то смех, то слезы. Когда передачи
кончаются  и  на  экране  появятся часы-улитка,  чувствуешь  себя еще  более
разбитой   и  одинокой,  словно  это  испытанное  только   что  в  полумраке
сомнительное удовольствие отрезало тебя от всего окружающего.

     Когда  мы с  Луи еще гуляли по воскресеньям  и заходили выпить  чашечку
кофе, меня  удивляло, что он, бросив меня одну,  шел к игральному  автомату.
Добьется звонка, вспышки цифр -- и  радуется...  Чему? Однажды  я задала ему
такой вопрос.
     -- Ей-богу не знаю, но ведь все играют.
     -- Зачем?
     --  Наверно,  что-то  тут  есть.  Согласен,   занятие   идиотское,   но
увлекательное. А потом оно  входит в привычку. Надеешься  обмануть  автомат.
Понимаешь, это вроде игры в расшибалочку, как и наша работа.
     Тогда  еще  Луи  мог  говорить  не  только на  сугубо  житейские  темы.
Телевизор, машина тоже были игрой,  самообманом --  своего рода победой  над
унылой повседневностью, которая состояла из сплошных поражений.

     Здесь, на солнце, обжигающем песок и  море, пьющем влагу болот и нежную
зелень камышей, Мари вновь ощущает полноту жизни, будто только что выскочила
из темного тоннеля.
     Сегодня утром она пораньше разделалась  с  уборкой,  приготовила еду --
она ее быстро разогреет по возвращении, и отвела Ива к матери.
     Ей  просто необходимо немного  развеяться после  вчерашней  прогулки по
городу, который так ее всегда подавляет. Очиститься от скверны.
     Дальше она не поедет -- там, в конце приморской дороги, цементный завод
застилает горизонт серыми клубами дыма.
     Она останавливает  машину  у самого канала, бежит по  песку,  сдирает с
себя платье и, оставшись в одном купальнике, отдается волнам и ветру.
     Сначала ее  охватывает  как мокрым панцирем море,  затем, на песке,  ею
овладевает солнце --  среди необъятного мира она кажется одиноким цветком из
живой плоти.  Не ощущать больше ни  тела, ни  тяжелых мыслей, быть  как  эта
омываемая волнами скала, что едва выступает из  воды, быть кромкой песка, не
успевающего высыхать под накатами белой пены.
     Но,  хочешь ты  или нет, мысли  не оставляют в покое.  Они  проникают в
тело.  Сосут кровь. Мозги сохнут  по  пустякам  -- из-за  грязной  кастрюли,
которая так и осталась в мойке.
     Ей вдруг представились квартира, кухня, комнаты, дети, диван в гостиной
и уснувший Луи.
     Мысли  кружатся,  убегают в прошлое -- к встрече с Луи, к  первым годам
замужества  и жгучей радости взаимного  узнавания.  Мало-помалу их отношения
стали  спокойнее.  Мари  лишь  смутно ощущала  это;  ее  слишком  поглотили,
ошарашили хозяйственные приобретения, рождение детей.
     Покупка   квартиры,   стиральной   машины,  холодильника,   телевизора,
автомобиля,  лихорадочная  жажда  новых  и  новых  удобств  --  все  это  ее
захватило, у  Луи же высасывало последние соки. Они только и говорили  что о
будущих покупках, все более отдаляясь друг от друга, и Мари уже не  тянулась
к Луи так, как  прежде. Из любовника он превратился в  товарища, от которого
она больше не ждала никаких наслаждений, а  потом  в  чужого, замкнувшегося,
малообщительного  человека.  Он  высох,  как растение,  вымерзшее  в  зимние
холода.
     Мари  же  расцвела,  обрела  уверенность  в  себе.  Пылкое  преклонение
восемнадцатилетней   девушки   перед  опытным  мужчиной  сменилось   трезвым
отношением, которое день ото дня становилось все более и более критическим.
     Мари была от природы пытливой, и с возрастом потребность узнавать новое
нашла выход  в чтении, увлечении музыкой -- в  том,  что  прошло мимо нее  в
детстве и  отрочестве. Телевизор,  который она смотрела  вот уже  пять  лет,
способствовал ее умственному развитию. Внезапно миллионы людей приобщились к
тому,  о  чем  имели  лишь   приблизительное  представление,  --  к  театру,
литературе, искусству -- к  тому, что  называют  высоким словом  "культура".
Кое-какие   из  этих  семян,  брошенных  на  ветер,   прорастали,  попав  на
благодатную почву.
     У Луи  не было тяги к знаниям.  Тогда он гораздо чаще  бывал  дома. Она
пыталась обсуждать с ним телеспектакли. Но он интересовался только  эстрадой
и спортом. Литературные передачи наводили на него скуку, а если она брала  в
руки книгу или пыталась послушать  одну  из своих немногочисленных пластинок
классической музыки, отпускал неуклюжие шуточки. Сам он читал только детские
газеты Жан-Жака.
     -- Когда человек день-деньской трубит,  ему надо рассеяться -- и больше
ничего, -- говорил он.
     Раньше Мари переоценивала его, и теперь ей казалось, что он изменился к
худшему, тогда как на самом деле изменилась она сама.
     К  запахам стройки,  которыми пропиталась  его одежда, примешался запах
анисовки.  Мари перестала  целовать мужа, когда он приходил или уходил, да и
он перестал обнимать жену.
     Она от этого  не  страдала  --  перенесла свои  чувства  на  детей и  в
особенности  на  Жан-Жака, с которым все  чаще  вела серьезные разговоры  на
разные темы.
     Луи  стал неразговорчивым,  он казался чужим  в доме. Правда, вчера  ей
почудилось, что она видит прежнего Луи...

     Мы кружились в вальсе по танцплощадке. Мне  было семнадцать.  Я во всем
подражала своей подружке Жизель -- она была на  год старше, с пышной грудью,
и я ей немного завидовала.
     Какая  я  была  тогда  тоненькая! Жизель  то и  дело  меняла кавалеров,
которых  привлекал рыжий  оттенок ее белокурых волос. А  меня уже третий раз
подряд приглашает танцевать один и тот же парень. Он крепко прижимает меня к
себе.  Первая  встреча с Луи. Это  было  двенадцать лет  назад... Невысокий,
довольно худощавый. Сейчас он располнел, облысел.
     Он перетрудился... А может,  и болен, -- ничего удивительного при такой
жизни...  Под палящими  лучами  солнца  Мари  распластывается  на песке. Она
переворачивается, солнце ударяет  ей  прямо в лицо, и в  висках у нее что-то
потрескивает, словно от электрических разрядов.
     ...Ах это ты! Ты весь грязный, ступай быстрей мыться.
     ...Я смущен, мадам...
     ...Восемнадцатилетняя  Жизель с ее  налитой, пышной грудью, которую она
выпячивала перед парнями.
     ...Займись-ка "Комментариями" Цезаря.
     ...Губы  Луи издают  тихий присвист. Она  совсем закоченела, лежа с ним
рядом.
     ...Rosa -- роза, rosae -- розы.
     ...Как вас зовут, мадемуазель? -- Мари.
     ...Мари, а что если купить машину?
     ...Мы теперь редко куда-нибудь ходим, надо бы мне научиться водить.
     ...Ив, сиди на месте.
     ...Мари, Мари, пошли потанцуем.
     ...Мари, ты красивая.
     -- Мари, ты меня не целуешь?
     -- Привет! Ужин готов?
     ...Луи, ты выпил? -- Я-то? Глотнул стаканчик пастиса с ребятами.
     ...Не сходить  ли нам в кино  завтра вечером? -- Еще чего  придумала! Я
еле живой. Ступай одна или с тещей.
     ...Луи, что будем делать в воскресенье?  -- Дурацкий вопрос. Я работаю,
ты же прекрасно знаешь. Сходи погулять с ребятишками.
     ...Луи, ты  возвращаешься домой все позднее и позднее. --  Подвернулась
халтура. Неужели прикажешь от нее отказаться? Улыбнется недельный заработок!
     ...Луи, наш сын -- первый ученик.
     ...Молодчина, дай ему тысячу франков. Ох, умираю, хочу спать.
     ...Я смущен, мадам.
     ...На пляже в августе черным-черно от купающихся.
     ...Идем, Мари. -- Куда это? -- Увидишь.  -- Луи берет ее за руку. Тащит
за утесник.  -- Обалдел,  нас  увидят...  Нет, нет, дома вечером...  Луи, ты
сошел с ума... Луи, Луи...
     ...Легкий храп. Это Луи уснул на диване в гостиной.
     ...Что это за платье? Оно слишком короткое...
     ...Почему Фидель Кастро?
     ...Ты дружишь с господином Марфоном.
     ...Это господин Марфон, мой прошлогодний учитель.
     ...Срок платежа за машину...  Срок платежа за телевизор... Срок платежа
за машину... Срок платежа...
     ...Лица  с  крупными порами. Широко  раскрытый  рот,  руки с  набухшими
венами.  Ноги танцовщицы. Ляжки танцора  в туго облегающем  трико.  Пуловер,
подчеркивающий  грудь,  и  в  особенности,  когда  певица  напрягает  голос.
"Циклон, идущий из Атлантики, несет нам мягкую, сырую погоду, ливневые дожди
грозового характера в бассейне Аквитании и над Пиренеями...
     ...Срок платежа за телевизор!!!

     -- Полшестого, -- сообщает Рене. -- Пора закругляться. А  то не попадем
в Сен-Митр к началу репортажа.
     -- Ты меня подбросишь? -- спрашивает из соседней комнаты алжирец.
     -- Вы только посмотрите на  Дженто, -- говорит один из  испанцев, -- он
лучший крайний нападающий в мире.
     -- Слушай, Луи, на сегодня хватит.
     -- Ладно, плакали наши денежки.
     -- Завтра наверстаешь, Ротшильд.
     Хотя времени у них в обрез, но пройти мимо бара они не могут. Рене идет
следом, чтобы не отстать от компании. Он пьет фруктовый сок.
     За стойкой -- Анжелина.
     --  Добрый  вечер,  мосье Луи,  вы  уже уходите? До свиданья, Рене,  до
свиданья, господа.
     -- Да, сегодня по телевизору футбол.
     -- Жаль!
     Строители-поденщики  уже сидят за столиками. Дуются кто в  белот, кто в
рами.
     -- Повторить, -- говорит Луи, когда все опрокинули по стаканчику.
     -- Я пас, -- возражает Рене, -- а