то я еще не расплатился, да и...
     Луи  даже  с каким-то удовольствием  нагромождает  одно препятствие  на
другое. И продолжает про себя низать новые.
     -- Я не отдыхал больше двух лет.
     -- Смотри, как бы тебе не окочуриться.
     -- Да нет, пока силенок хватает.
     Это  неправда.  Он знает,  что говорит неправду,  но  ему  нужно  лгать
товарищу, лгать самому себе, чтобы отогнать панический страх, ни с того ни с
сего  овладевающий  им,  когда они  подъезжают к Меду,  пропитанному запахом
нефтеочистительных заводов.
     Никогда еще в жизни  не чувствовал он себя  таким усталым, как  сегодня
вечером, таким отрешенным, таким замученным -- его неотступно  терзает вновь
обострившаяся боль в пояснице и  навязчивая идея, что он уже не годен ни для
работы, ни для любви.
     Даже остановка в  бистро и стакан горячительного не  взбодрили его, как
бывало.
     Он  через  силу взбирается  на  второй  этаж,  открывает дверь и  видит
привычную картину -- Мари с детьми заканчивают ужин.
     -- Ужин еще не остыл, -- говорит Мари. -- Сейчас подам тебе.
     -- Не надо. Пойду спать. Я сыт по горло.
     Он проходит мимо Мари и детей. Никому  до него  нет дела. Приди  Мари к
нему в спальню, у него даже не было бы желания ее обнять.

     Передо  мной  вырастает  стена,  высокая  белая  стена.  Я  не могу  ни
перелезть через нее, ни перепрыгнуть. Как это ни  глупо, но я с самого  утра
-- а может, и целую неделю -- натыкаюсь на нее; она всегда тут, передо мной.
     Началось  все на шоссе.  Я так  резко затормозил,  словно  боялся,  что
мотороллер в нее врежется. Стена отступила.
     И   теперь   она  все  время  передо  мной  --  то   гладкая  бетонная,
оштукатуренная стена, то стеклянная.
     Она мешает  видеть людей,  искажает их облик,  отделяя их от  меня  как
туманом, сквозь который с трудом пробиваются слова.
     В  погребе,  оборудованном  под  столовку  -- там в  обеденный  перерыв
собираются  строители,  --  голоса сливаются и звучат  неразборчиво. Рабочие
толкуют  о  выходных,  а  что  это  такое? Короткая  передышка,  заполненная
пустяковыми  развлечениями;  первое  место   среди  них  занимают  машины  и
телепередачи. В  воскресенье,  как нарочно, показывают не фильмы, а какую-то
бодягу. Несколько сдельщиков вернулись из очередного отпуска.

     -- ...У родителей жены в Италии. Мы провели там две недели.
     -- Мартигский парусничек еще себя покажет.
     -- Я лично очень уважаю Роже Кудерка.
     -- Он делает в среднем девяносто, хотя это и не последняя модель.
     -- А почему бы тебе не принять  участие в восьмидесятичасовых гонках из
Манса?
     --  В  Испании  жизнь дешевая, это  верно, но  сколько  просаживаешь  в
трактирах!
     --  Я поставил на шестую, десятую и восьмую. А выиграли шестая, десятая
и четырнадцатая, будь они неладны.
     Луи смотрит на них, как  сквозь стену, смотрит и не видит. Слушает и не
слышит. Только  отдельные звуки -- иногда  из них вдруг складываются два-три
слова, -- перемежаемые позвякиванием ложек о котелки, бульканьем наливаемого
в  стаканы  вина; самое разнообразное произношение, все  французские говоры,
итальянский   и   испанский,    пересыпанные    французскими   словами   или
диалектизмами, арабский, доносящийся из угла, где собрались алжирцы -- их на
стройке такое  множество, что они образовали свою  общину,  -- все эти языки
сталкиваются,  перемешиваются.  Молодежь   окружила  Алонсо  --   он  смачно
проезжается  насчет некоторых товарищей,  только что  приехавших из Испании,
где они провели отпуск. После выходного он стал бодрее и голосистей.
     Стена раздвигается --  Луи видит  дом в Витроле, -- Алонсо так ярко его
описывал  -- диваны, подушки, затянутые гардины, приглушающие свет  абажуры,
-- и  вот  жена  Алонсо  мало-помалу начинает казаться  чем-то вроде  богини
любви, величайшей куртизанки, приманки публичного дома, владычицы желаний.
     Настоящие стены Луи  штукатурит широкими взмахами мастерка, с  которого
стекает  раствор;  воображаемые окружают его, как  тюремная ограда. Растущий
страх,  усталость, видения, наслаивающиеся одно на другое, --  статуя, Мари,
жена Алонсо, -- заточены тут же, с  ним вместе. И когда Луи  выглядывает  из
окна, он тоже видит не шоссе, где машины похожи на жесткокрылых насекомых, а
стены, стены, целые  ряды  бетонных  барьеров,  вырастающих один за другим у
него на глазах.
     От  рассказа Рене, который,  захлебываясь  от  удовольствия,  описывает
последнюю победу, одержанную им в  воскресенье в дансинге Соссе-ле-Пен,  Луи
еще сильнее ощущает свое заточение.
     Чтобы  сбежать из него, он цепляется  за  воспоминания. Но при мысли  о
субботней  и  воскресной  работе  он  чувствует  себя  замурованным в  стены
строящейся виллы в Жиньяке, да и дома  не лучше  --  там он тоже как  стеной
отделен  от  Мари  и детей, глядящих вечернюю телепередачу. Он  переходит из
тюрьмы в тюрьму. А самая страшная -- та, что у него внутри.
     Прошла неделя после того  злосчастного вечера,  а ведь он мог бы  стать
праздником. Луи даже страшно и думать приблизиться к Мари. Он тогда заставил
себя улыбнуться, но что это была за улыбка -- гримаса, и только. Мари к нему
переменилась. Детям он, можно сказать, чужой. Он одинок.
     Все  рушится, одно цепляется за другое, все связано --  его состояние и
этот учитель,  об отношениях которого с женой он боится узнать правду. Стены
теснее смыкаются вокруг. Надо их отодвинуть. Выбраться наружу. Спастись.
     -- Мадам Гонзалес?
     -- Это я, мосье.
     Луи с удивлением смотрит на толстуху, открывшую ему дверь.
     -- Мадам Алонсо Гонзалес?
     -- Ну да, мосье.
     Настоящая  туша.  На   пухлые  щеки  ниспадают   седеющие  пряди;  лицо
расплывается в улыбке.
     -- Вы жена каменщика Алонсо, который работает на стройке в Роньяке?
     -- Да, мосье.
     -- Это вы?
     -- Я.
     Прозвучал гудок, и Луи, удостоверившись, что Алонсо,  как обычно, пошел
в бар, оседлал  мотороллер и поехал в Витроль. Там,  расспросив прохожих, он
без труда нашел домик Алонсо; дверь ему открыла эта степенная женщина.
     -- Вы работаете вместе с Алонсо?
     -- Да, мадам.
     -- С ним ничего не случилось?
     -- Вы прекрасно знаете, что нет.
     -- Да заходите, заходите.
     -- Извините, но у меня нет времени.
     -- Зачем спешить? Вы знаете, что Алонсо явится домой не раньше половины
девятого -- девяти. Да заходите же.
     -- Уверяю вас...
     -- Я вас не съем.
     Улыбка на ее лице стала еще шире.
     -- Вы пришли не случайно.
     Она берет  Луи  за руку,  подталкивает к  столовой,  довольно  прилично
обставленной.
     -- Садитесь... Вы не откажитесь от пастиса?
     Луи чувствует,  что стена, высокая стена, белая и гладкая, смыкается за
ним.
     -- Может быть, вам ее заказать?
     -- Нет, спасибо, я бы хотела купить ее сейчас. Извините.
     В магазинах грампластинок в Мартиге все ее поиски ни к чему не привели.
И вот Мари  решила после обеда съездить в Марсель -- быть может, там удастся
купить пластинку,  которую  она слушала  тогда  у учителя: сегодня утром  ей
вдруг захотелось услышать эту музыку вновь...
     И заодно она бы навестила Жизель -- они столько времени не виделись.

     Подавая  угощенье, жена Алонсо подходит к нему вплотную. Луи пугает эта
масса плоти.
     Ну и  воображение  у Алонсо!  Поистине  не  меньших  размеров,  чем эта
женщина.  Неплохо было  бы разобраться,  что она собой представляет на самом
деле! И Луи невольно улыбается при мысли, до чего смехотворны иные выражения
--  "женщина легкого поведения", например. Как вывернуться  из  этой нелепой
ситуации, он понятия не имеет.
     А она садится напротив за стол, накрытый нейлоновой скатертью.
     -- Вы не пьете? -- осведомляется он.
     -- Нет.  Алонсо  делает это  и  за  меня. Впрочем,  за  ваше  здоровье,
мосье... Мосье как?
     -- Луи.
     -- Мосье Луи. Так вы пришли меня повидать. Очень мило с вашей стороны.
     Луи  молчит,  чувствуя  себя  все  более  неловко.  Безрассудная мысль,
заставившая  его приехать  сюда, мысль -- а вдруг? -- растаяла,  как снег на
солнце.
     -- Вы разочарованы?
     -- Нет.
     -- Значит, вам нравятся толстухи?
     -- Мне пора домой.
     Луи залпом выпивает пастис.
     -- Не поперхнитесь.  Как вы сказали?..  Ах да,  "мне пора  домой". Ваша
жена начнет беспокоиться -- ведь вы женаты?
     -- Женат, -- мямлит Луи.
     -- Обычно они помоложе.
     -- Кто?
     -- Те, кого привлекает жена Алонсо.
     Он увязает  все глубже.  Ему  хотелось  бы очутиться  далеко-далеко  от
домика  в  Витроле, столь  же спокойного,  как  и эта  женщина, которая явно
издевается над ним.
     -- Чаще всего сюда приезжают новички.
     -- Новички?
     -- Ну,  да,  новички и в строительном деле,  и во всех остальных  делах
тоже.
     -- Это в каких?
     -- В тех самых, мосье Луи, в тех самых, что и вас привели сюда.
     И  опять  стены стискивают  Луи, точно западня: только на этот  раз  он
полез в нее добровольно.
     --  Наслушаются они, как  Алонсо жалуется на мои измены и ненасытность,
выпьют как следует  -- и  сюда. Но  ведь то молодые ребята,  а вы  вроде  бы
человек серьезный.
     -- Я человек серьезный.
     -- Ладно. Тех я еще понимаю, а вот вас...
     -- Я пришел...
     -- Случайно, да? Я жена Алонсо.
     -- Знаю.
     -- В таком случае, пошутили -- и хватит.

     Подобно  большинству старинных городов,  Марсель  не создан  для такого
оживленного  уличного  движения.   Развинченность   южан   лишь  увеличивает
сутолоку.
     Мари  нравится  эта  кутерьма:  треск  моторов,  скрип  тормозов,  храп
мотоциклов, громкие возгласы и крикливые разговоры. Ей удалось  припарковать
машину недалеко от выезда  на автостраду, за зеленой зоной, и она добирается
до старого порта на троллейбусе.
     Центр  Марселя  -- это  Канебьер  и несколько примыкающих к  нему улиц.
Остальное  --  беспорядочное  нагромождение   домов  либо  вдоль  бесконечно
растянутых  новых  улиц,  либо  на холмах, что напирают  на  город  с тыла и
подковой охватывают гавань.
     Когда  Мари ходит  по  улицам  Марселя,  она всегда  испытывает чувство
раскованности  и,  что  еще   более  странно,  душевного  покоя.  В  городе,
перегруженном пешеходами и машинами, то и дело образуются чудовищные пробки,
машины  налезают одна  на  другую, сливаясь в пестрое  месиво  из автобусов,
пикапов, троллейбусов, автомобилей различных марок; и все  же Марсель не так
угнетает и давит ее, как Мартиг. Да и  большие  дома, витрины  универсальных
магазинов поражают своим великолепием.
     Мартиг -- жертва людского  каприза; кому-то внезапно  пришло  в голову,
что лучшего места не найти, -- и вот у некогда спокойной глади залива возник
порт  для танкеров,  а  вокруг  сомкнулось  гигантское  металлическое кольцо
нефтеочистительных заводов. В тесных  коридорах улиц, где машины едут, как в
туннеле, а  на  узких  тротуарах едва могут  разминуться  двое прохожих, эхо
многократно отдается  от стен,  а понизу  стелются  прибитые  ветром затхлые
запахи нефти, -- все это одурманивает и губит бывший рыбачий поселок.
     Мари вспоминает  цифру,  недавно  вычитанную  в  газете:  через  Мартиг
проезжает свыше пятнадцати тысяч машин ежедневно. По подсчетам журналиста, в
среднем выходит более десяти машин в минуту. Так что не будет преувеличением
заключить,  что  в часы пик  через Мартиг проезжает около тридцати  легковых
машин и грузовиков  в  минуту.  Вот  отсюда  непрерывная  сдвоенная  цепочка
автотранспорта  между  Феррьером  и  Жонкьером.   Мартиг  никак  не  обретет
равновесия -- на каналах дремлют рыбачьи  лодки, а едва подходит танкер -- и
разводят чудо-мост, самый дерзкий по замыслу мост во всей Европе. Мартиг все
еще   колеблется   между   своим   безмятежным  прошлым,  которое,   однако,
разочаровывает,  когда  глядишь  на  это кладбище  старых  домов,  и  бурным
настоящим современного города, разросшегося как семейство поганок.
     Мари без  труда нашла в магазине  пластинок на  Канебьере "Море"  Клода
Дебюсси. Она не решилась прослушать пластинку целиком -- ограничилась только
первыми тактами, от чего желание услышать эту музыку только возросло.
     Она спешит подняться по  Канебьеру и скорее попасть  к Жизели,  которую
надеется  застать дома; по понедельникам магазин, где  она работает, закрыт.
Жизель живет  на  довольно  спокойной  улице  в близком  к центру  районе  с
забавным названием Равнина, хотя на самом деле  он расположен на плоскогорье
у подножия холма.

     -- Значит, вы тоже, как мальчишка, поверили россказням Алонсо?
     -- Не знаю. Я не хотел вас оскорбить.
     -- Меня  уже давным-давно ничто  не  оскорбляет. Но признайтесь, что вы
поставили себя в смешное положение...
     -- Извините.
     -- И теперь не знаете, как из него выйти. Неужели я вас так пугаю?
     -- Нет, мадам.
     -- Ладно, успокойтесь. Женщина,  о которой  рассказывает Алонсо, это не
я.  Дайте я вам все объясню, чтобы  вы еще  раз не дали маху. Я мадам Алонсо
Гонзалес,  законная  жена  рабочего-каменщика Алонсо  Гонзалеса,  который  в
данное время работает на стройке в Роньяке...
     Луи уже  не старается понимать. Не  иначе  как ему снится сон.  Все это
путаный сон: начиная с возвращения домой в тот вечер и  кончая  смехотворным
визитом в этот домик в Витроле. Все сон: Мари,  статуя, Мари Беррская,  жена
Алонсо.
     --  Та  жена,  о  которой  рассказывает Алонсо, существует только в его
воображении.  А  поскольку  вы  ищете  именно  ее,  вам   не  светит  с  ней
повстречаться.  Искать  ее надо не здесь. В Мартиге наверняка есть  бордель.
Только позвольте заметить, что женатому человеку вашего возраста ходить туда
постыдно.
     -- Если бы вы знали...
     -- Что "если бы  я знала"? Что мужчины скоты? Ну так  я знала это  и до
того, как вы сюда явились.
     -- Нет, мадам, я не виноват...
     Луи  необходимо излить душу. Но выслушает ли его эта непонятная женщина
-- ведь он до сих пор не знает, кто из них двоих говорит  правду; она или ее
муж? Нет, это невозможно. Он встает, собираясь уйти.
     -- Сидите, сидите. Я вам еще не все сказала.
     Улыбка с лица мадам Гонзалес исчезла. Оно стало ожесточенным.
     -- Вы увидите завтра Алонсо?
     -- Да, непременно.
     --  И он  опять  будет  трепать языком  про свои  семейные передряги  и
шлюху-жену?
     -- Надеюсь, что нет.
     -- Не прикидывайтесь дурачком. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он
не упустит случая об этом поразглагольствовать. И что вы намерены делать?
     -- Скажу ему все, что думаю.
     -- Зачем?
     -- Трепло он, вот что.
     -- А почем вы знаете, что он врет?
     Стены наступают опять. Они сжимают ему виски, душат.  Ему вдруг хочется
крикнуть. Он выкидывает руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь.
     -- Не вздумайте на что-то намекать и хихикать, когда Алонсо примется за
свое. Обещаете?
     -- Да, но...
     -- Никаких но...  Вы знаете,  Алонсо  воевал  в Испании. Был ранен  под
Теруэлем.
     -- В голову... Он что, псих?
     -- Кто знает? Так сказать ничего  не стоит. А вы не псих? Вели себя тут
как кобель.
     -- Как кобель -- я?

     Старикашка с бородкой выскакивает  из-за куста. Столовая дома в Витроле
погружается  во  мрак. Невозмутимо-насмешливое  лицо  толстухи расплывается.
Остается один рот, разверстый, как на гипсовой  маске, и  вот он слушает еще
одну историю, не понимая, кто с ним  говорит -- не эта ли статуя с провалами
глаз на мертвом лице?
     -- Алонсо скрылся во Францию. Во время войны он ушел в маки -- сражался
в Пиренеях, в Провансе.  Потом оказался  в районе Берр.  Во время  одной  из
операций его снова ранили. Надо было его спрятать. Меня попросили укрыть его
здесь. Я согласилась. Рана заживала медленно.  Он  жил в моем доме. Это было
больше двадцати лет  назад. Я была молодой. Мужчина и женщина,  молодые, под
одной крышей... Чему быть, того не миновать. Я его полюбила. И он меня тоже,
да только не так, как я его. Он признался мне, что  в Барселоне  у него была
девушка, он любил ее с давних пор. Иногда он рассказывал мне о ней. И чиста,
мол,  она,  как ангел, и красавица писаная, и человек  редкой  смелости -- в
общем, восьмое чудо света.
     А  когда Алонсо выздоровел,  он опять пошел воевать. После освобождения
вернулся в Витроль. Мы были счастливы, хотя по временам  я видела, что мысли
его не здесь, а в  Испании. Но я утешалась  тем, что,  как  бы там  ни было,
наяву он со  мной.  И  вот однажды навестили его два  испанца  --  старинные
дружки. Выложили новости, потом стали рассказывать, как там да что у них  на
родине. Ну, Алонсо вдруг возьми и спроси:
     -- А как поживает Консуэла?
     --  Не знаю,  -- поспешил ответить один  из  них.  Несколько  минут они
увиливали от вопросов, в конце концов один сказал:
     -- Э-э, лучше бы она умерла. Выкинь ее из головы, Алонсо. Ты нашел себе
тут славную жену.
     -- Или  ты сказал  лишнее,  или  недоговорил.  Что,  замучили  они  ее,
изуродовали, обесчестили?
     -- Отвяжись.
     -- Она вышла за другого?
     --  Нет.  Все  гораздо  хуже, чем  ты  думаешь. Когда  фашисты  вошли в
Барселону, началась охота на красных, аресты, доносы, расстрелы.
     -- Знаю. Ну и что?
     -- Большинство наших держались молодцом.
     -- Что она сделала? Заговорила под пытками?
     -- Да  нет. Но тебя она недолго ждала... Спуталась с одним офицером,  с
другим, потом пошла по солдатам. Теперь она просто шлюха.
     Алонсо  не сказал больше ни слова. Он только весь скорчился, сжался как
больной зверь.
     Несколько  дней  спустя он сделал  мне  предложение.  Я уж  думала,  он
отошел, и считала  себя достаточно сильной, чтобы заставить его забыть и это
горе. А он пристрастился к  вину и как напьется, так  и  начинает вспоминать
Консуэлу, которая его предала.

     -- Твой проигрыватель еще работает?
     -- Да, а что?
     -- Мне бы хотелось прослушать эту пластинку, -- говорит Мари, дрожащими
руками вытаскивая ее из конверта.
     Не  дав Жизели  толком поприветствовать гостью, так  и  не присев, Мари
отдается нахлынувшей на нее музыке.
     -- Садись.
     -- Ладно, ладно. Помолчи.

     Я на скалах Арнетта, в шуме ветра и волн, разбивающихся о камни. Ко мне
словно бы  тянутся чьи-то жадные руки. Я вся, с головы до ног, в  брызгах. У
них солоноватый вкус нежности. И нет у меня сил им противиться. Все мое тело
стонет от боли.

     Обежав  последнюю бороздку  пластинки,  игла  соскальзывает на  гладкий
ободок. Наступает тишина, нарушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя.
Крышка отсвечивает как зеркало.

     Меня охватывает непонятная слабость. Ноги сделались ватными.
     -- Хочешь слушать продолжение? -- спросила Жизель.
     -- Да, пожалуйста.
     Я не  узнаю  своего голоса.  Жизель исчезла.  А  ведь  она  стоит возле
проигрывателя.  Море   играет  с  ветром.  Они  гоняются  друг  за   другом,
приближаются, сливаются в  одно, разлучаются  и соединяются вновь.  На месте
Жизели какая-то тень; возникшая из пластинки,  нет -- из моря, эта тень идет
на меня.  Я уже ничего не слышу. Не чувствую  под ногами земли. Вода приняла
форму  тела.  Море озаряет  взрыв.  Все трещит. Песок раскалился. Я  горю, и
одновременно меня бьет озноб.
     -- Мари! Мари!
     Мари чувствует,  как  чьи-то  руки хватают ее  за  плечи,  трясут.  Она
полулежит  в кресле.  Жизель  склонилась над ней,  в ее улыбке  проглядывает
тревога.
     -- Мари! Что с тобой?
     -- Ничего, ничего.
     -- Уж не пластинка ли привела тебя в такое состояние?
     -- Какое состояние?
     -- Ты меня напугала. Что случилось, Мари?
     -- Ничего, ничего.

     Черное отверстие... высокая  белая  стена...  Луи  сам  не  помнит, как
очутился на  дороге.  Дом в  Витроле,  голос женщины,  вдруг зазвучавший без
прежней насмешки, история  Алонсо, отчаявшегося  из-за любви, все это бежит,
бежит, словно