аил  и их постоялица из Ленинграда,
маленькая белая мышка Нора.
     --  Здесь народу  собирается --  тьма! Мендесихина родня.  Вон  Георгий
приехал, он всегда первый,  -- не то с  одобрением,  не  то  с  раздражением
поясняла Ада постоялице.
     Георгий был всего  несколькими годами моложе  Ады, в детские  годы  они
вместе  здесь хороводились, и Ада теперь недолюбливала его  за то,  что сама
она постарела, расквашнела, а он все молод и даже седины не нажил.
     Нора завороженно смотрела в ту сторону,  где сходились балка,  горушка,
завивалась  какая--то  длинная складка  земли  и  там,  в  паху, стоял дом с
черепичной крышей и звенел  промытыми окнами навстречу трем стройным фигурам
-- черной, белой и красной... Она любовалась пейзажем и думала с благородной
грустью: написать бы такое... Нет, не справиться мне...
     Была она художница, кончила училище не совсем блестяще, однако кое--что
у нее получалось: акварельные  летучие цветы, флоксы, сирени, легкие полевые
букеты.  Вот  и  теперь,   приехав  только  что   сюда  на  отдых,  она  все
приглядывалась  к глициниям и предвкушала,  как поставит одни кисти,  совсем
без листьев, в стеклянную банку, на  розовую скатерть и,  когда  дочка  днем
будет  спать, сядет рисовать  на  заднем дворике  у тети Ады...  Однако этот
изгиб пространства, его сокровенный  поворот волновал ее, побуждал к работе,
которая самой же  и казалась не по плечу. А  три фигуры поднялись к  дому  и
скрылись из виду...
     На маленькой площадке, как  раз посередине между крыльцом дома и летней
кухней,  Георгий   распаковывал  две  привезенные   им   коробки,   а   Меде
распоряжалась, что  куда нести.  Момент был  ритуальный. Каждый  приезжающий
привозил подарки, и Медея  принимала их как будто не от  своего имени, а  от
имени дома.
     Четыре наволочки,  два заграничных  флакона с  жидким мылом  для  мытья
посуды,  хозяйственное  мыло,  которого  в прошлом году  не было, а  в  этом
появилось,  консервы,  кофе  --  все  это  приятно  волновало  старуху.  Она
разложила все по  шкафам и комодам, велела не раскрывать без нее второй ящик
и поспешила  на службу. Обеденный перерыв  уже окончился, а  опаздывать  она
обычно себе не позволяла.
     Георгий  поднялся на  самый верх  теткиных угодий,  где, как сторожевая
башня, еще  покойным Мендесом была водружена деревянная будка уборной, вошел
в  нее  и,  сев  без малейшей надобности на  отскобленное добела  деревянное
сиденье, огляделся.  Стояло  ведерко с  золой,  поломанный ковшик  при  нем,
висела  на стене  выцветшая картонка  с инструкцией  по пользованию уборной,
написанная  еще  Мендесом,  со  свойственным  ему  простодушным  остроумием.
Заканчивалась она словами: уходя, оглянись, чиста ли твоя совесть...
     Георгий задумчиво глядел поверх короткой, закрывающей лишь нижнюю часть
уборной, двери  в образовавшееся выше  прямоугольное оконце и видел  двойную
цепь  гор,  опускающуюся довольно  резко вниз,  к далекому  лоскуту  моря  и
развалинам древней  крепости, различимым лишь острым глазом, да и то в ясную
погоду. Он  любовался этой  землей,  ее выветренными  горами  и  сглаженными
предгорьями, она была  скифская, греческая, татарская, и  хотя  теперь стала
совхозной  и давно тосковала  без  человеческой любви и медленно вымирала от
бездарности хозяев, история все--таки от нее не уходила, витала  в  весеннем
блаженстве  и  напоминала  о  себе  каждым камнем,  каждым деревом...  Среди
племянников давно уже было установлено:  лучший на  свете вид открывается из
Медеиного сортира.

     А  под дверью  переминался с  ноги  на  ногу Артем, чтобы  задать  отцу
вопрос, который --  сам знал -- задавать  сейчас  не стоило, но, дождавшись,
когда отец вышел, все--таки спросил:
     -- Пап, а когда на море пойдем?
     Море было довольно далеко,  и потому  обычные  курортники  ни  в Нижнем
поселке, ни тем более в  Верхнем не селились. Отсюда либо ездили на автобусе
в Судак, на  городской пляж, либо  ходили в  дальнюю  бухту,  за  двенадцать
километров,  и  это  была  целая  экспедиция,  иногда на  несколько дней,  с
палатками.
     -- Что ты как маленький,  -- разозлился Георгий. --  Какое сейчас море?
Собирайся, на кладбище сходим...
     На  кладбище идти  Артему  не  хотелось,  но выбора  у него  теперь  не
оставалось, и он пошел надевать кеды. А Георгий взял холщовую сумку, положил
в   нее   немецкую    саперную   лопатку,   подумал   немного   над   банкой
краски--серебрянки, но медленное это дело решил оставить на следующий раз. С
вешалки  в  сарае он  сдернул линялую шляпу из  солдатского среднеазиатского
комплекта, им же когда--то сюда привезенного, стукнул шляпой о колено, выбив
облако мельчайшей  пыли, и,  заперев дверь  дома,  сунул  ключ под известный
камень,  мимоглядно  порадовавшись   этому  треугольному   камню   с   одним
раздвоенным углом -- он помнил его с детства.
     Георгий, в прошлом геолог, шел легким и длинным профессиональным шагом,
за ним семенил Артем. Георгий  не оглядывался, спиной  видел, как  торопится
Артем, сбиваясь с шага на бег.
     "Не растет, в Зойку пойдет", -- с привычным огорчением подумал Георгий.
Младший сын,  трехлетний  Саша,  был  ему  гораздо  милей  своим  набыченным
бесстрашием и  непробиваемым упрямством, обещающими  превратиться во что--то
бесспорно  более  мужское, чем  этот неуверенный в  себе  и  болтливый,  как
девочка,  первенец.  Артем  же боготворил  отца, гордился  его  столь  явной
мужественностью  и  уже  догадывался, что никогда  не станет таким  сильным,
таким спокойным и уверенным, и сыновняя его любовь была горько--сладкой.
     Но теперь настроение у Артема стало прекрасным, как если бы он уговорил
отца пойти  на море. Он и сам не  вполне  понимал, что важно было не море, а
выйти вдвоем с отцом на дорогу, еще не пыльную, а свежую и молодую, и идти с
ним куда угодно, пусть и на кладбище.
     Кладбище шло от дороги на подъем.  Наверху была  разрушенная  татарская
часть с остатками  мечети,  восточный же склон  издавна был христианским, но
после  выселения татар христианские захоронения стали  подниматься по склону
вверх, как будто и мертвые продолжали неправедное дело изгнания.

     Вообще--то предки Синопли покоились на феодосийском греческом кладбище,
но  к тому времени оно  давно было закрыто, а  отчасти  и снесено, и Медея с
легким  сердцем  похоронила мужа--еврея  здесь,  подальше  от матери.  Рыжая
Матильда,  добрая  во   всех  отношениях  христианка,  истова  православная,
недолюбливала мусульман, боялась евреев и шарахалась от католиков.
     Над  могилой Медеиного  мужа  стоял обелиск  со  звездой в  навершии  и
надписью, вырубленной  на цоколе:  "Самуил  Мендес, боец  ЧОН, член партии с
1912 года.  1890 -- 1952". Надпись соответствовала воле покойного, звезду же
Медея  несколько  переосмыслила,  выкрасив  серебрянкой заодно  и острие, на
которое  она была насажена, отчего та приобрела шестой, перевернутый, луч  и
напоминала Рождественскую, как ее изображали на старинных открытках, а также
наводила и на другие ассоциации.
     Слева  от  обелиска  стояла  маленькая  стелла с  овальной  фотографией
круглолицего,   улыбающегося   умными   узкими    глазками   Павлика   Кима,
приходившегося Георгию родным племянником и утонувшего в пятьдесят четвертом
году на городском судакском  пляже на глазах у матери, отца и деда, старшего
Медеиного брата Федора.
     Придирчивому  глазу Георгия  не удалось  найти  неполадки, и Медея, как
всегда,  его  опередила: ограда была покрашена,  цветник вскопан  и  засажен
дикими крокусами,  взятыми на Восточных холмах. Георгий  для порядка укрепил
бровку цветника, потом  обтер штык  лопаты,  сложил ее  и  забросил в сумку.
Молча  посидели  отец с сыном  на  низкой лавочке, Георгий выкурил сигарету.
Артем не прерывал отцовского молчания, и Георгий благодарно положил ему руку
на плечо.
     Солнце клонилось к западному хребту, нацеливаясь в ложбинку между двумя
округлыми горками, Близнецами, как шар в лузу.
     В апреле солнце садилось  между Близнецами, сентябрьское солнце уходило
за горизонт,  распарывая  себе брюхо о шлык Киян--горы. Год от года высыхали
источники, вымирали виноградники, приходила в упадок земля, и только профили
гор  держали каркас этого  края, и Георгий любил их,  как можно любить  лицо
матери или тело жены, -- наизусть, с закрытыми глазами, навсегда.
     -- Пошли, -- бросил он сыну  и начал спуск к дороге, шагая напрямик, не
замечая обломков каменных плит с арабской вязью.
     Артему  сверху  показалось,   что  серая  дорога  внизу  движется,  как
эскалатор в метро, он даже приостановился от удивления:
     -- Пап! -- И тут же засмеялся: это шли  овцы, заполняя буроватой массой
всю дорогу и выплескивая ее на обочину. -- Я думал, дорога движется.

     Георгий понимающе улыбнулся...
     Они смотрели на течение медленной овечьей реки и были не единственными,
кто наблюдал за дорогой: метрах в пятидесяти на пригорке сидели две девочки,
подросток и совсем маленькая.
     -- Давай обойдем стадо, -- предложил Артем.
     Георгий согласно кивнул. Проходя совсем рядом с девочками, увидели, что
разглядывают они совсем не овец, а какую--то находку на земле. Артем вытянул
шею: между двумя жесткими сухими  плетьми каперсового куста  торчком  стояла
змеиная  кожа, цвета  старческого  ногтя,  полупрозрачная,  местами она была
скручена, кое--где треснула, и  маленькая девочка,  боясь тронуть ее  рукой,
опасливо прикасалась к  ней  тонкой палочкой.  Вторая  же оказалась взрослой
женщиной,  это была Нора. Обе были светловолосые, обе в  легких косынках,  в
длинных цветастых юбках и одинаковых кофточках с карманами.
     Артем тоже присел возле змеиной кожи.
     -- Пап, ядовитая была?
     -- Полоз, -- пригляделся Георгий, -- здесь много их.
     -- Мы никогда такого не видели, -- улыбнулась  Нора. Она  узнала  в нем
того -- утреннего, в белой рубашке.
     --  Я  в  детстве здесь  однажды  змеиную  яму  нашел.  -- Георгий взял
шуршащую кожу и расправил ее. -- Свежая еще.
     -- Неприятная все же вещица, -- передернула плечом Нора.
     -- Я  ее боюсь, -- шепотом сказала девочка, и Георгий заметил, что мать
и дочь уморительно похожи -- круглыми глазами и острыми подбородочками -- на
котят.
     "Какие милые малышки", -- подумал Георгий и положил их страшную находку
на землю.
     -- Вы у кого живете?
     -- У тети Ады, -- ответила детская женщина, не отрывая  глаз от змеиной
кожи.
     -- А, -- кивнул он, -- значит, увидимся. В гости приходите, мы вон там,
-- и  он  махнул в  сторону  Медеиной усадьбы и не оглядываясь  сбежал вниз.
Вприпрыжку за ним понесся Артем.
     Стадо тем  временем прошло,  и только арьергардная  овчарка,  в  полном
безразличии к прохожим, трусила по дороге, заваленной овечьим пометом.
     -- Ноги большие, как у слона, -- с осуждением сказала девочка.
     -- Совсем не похож на слона, -- возразила Нора.
     -- Я же говорю, не сам, а ноги... -- настаивала девочка.
     - Если хочешь знать, он похож на римского легионера. -- Нора решительно
наступила на змеиную кожу.
     -- На кого?
     Нора  засмеялась  своей  глупой  привычке  разговаривать  с  пятилетней
дочкой, совершенно забывая о ее возрасте, поправилась:

     -- Глупость сказала! Римляне же брились, а он с бородой!
     -- А ноги как у слона...




     Поздним вечером того  же дня, когда Нора с Таней уже спали в отведенном
им маленьком  домике,  а  Артем  свернулся  по--кошачьи  в комнате покойного
Мендеса,  Медея  сидела с  Георгием в летней кухне. Обычно  она перебиралась
туда в  начале мая, но в этом году  весна была ранняя, в  конце апреля стало
совсем тепло, и она открыла и вымыла  кухню еще до приезда первых  гостей. К
вечеру, однако, похолодало, и Медея накинула выношенную меховую  безрукавку,
покрытую старым бархатом, а Георгий надел татарский халат, который уже много
лет служил всей Медеиной родне.
     Кухня  была сложена  из дикого камня, на  манер  сакли, одна  ее  стена
упиралась в подрытый склон холма, а низенькие, неправильной формы  окна были
пробиты  с  боков.  Висячая керосиновая лампа мутным светом освещала стол, в
круглом  пятне света стояли последняя  сбереженная Медеей  для этого  случая
бутылка домашнего вина  и початая  поллитровка  яблочной водки, которую  она
любила.В  доме  был давно  заведен  странный распорядок: ужинали обыкновенно
между семью и восемью, вместе с детьми, рано  укладывали  их спать, а к ночи
снова  собирались  за поздней  трапезой, столь  неполезной для пищеварения и
приятной для души.  И  теперь, в поздний  час,  переделав множество домашних
дел,  Медея и Георгий  сидели в свете  керосиновой  лампы и  радовались друг
другу.  У  них было много общего: оба были подвижны,  легки на ногу,  ценили
приятные мелочи жизни и не терпели вмешательства в их внутреннюю жизнь.
     Медея поставила на стол тарелку с кусочками  жареной камбалы. Широта ее
натуры забавным образом сочеталась у нее со скупостью, порции ее всегда были
чуть  меньше, чем  хотелось бы,  но она могла спокойно  отказать  ребенку  в
добавке, сказавши:
     -- Вполне достаточно. Не наелся, возьми еще кусок хлеба.
     Дети  быстро   привыкали  к  строгой  уравниловке  застолья,  а  те  из
племянников, кому уклад ее дома не нравился, сюда и не приезжали.
     Подперев  рукой  голову,  она  наблюдала,  как  Георгий  подкладывает в
открытый очаг, примитивное подобие камина, небольшое поленце.
     По  верхней дороге  проехала машина, остановилась  и дала  два  хриплых
сигнала. Ночная почта.  Телеграмма. Георгий пошел  наверх.  Почтальонша была
знакомая, шофер новый, молодой. Поздоровались. Она дала ему телеграмму:

     -- Что, съезжаются ваши?
     -- Да, пора уже. Как Костя--то?
     -- А чего ему сделается? То пьет, то болеет. Хорошая жизнь...
     При свете  фар он прочитал телеграмму: "Приезжаем тридцатого Ника  Маша
дети".
     Он положил телеграмму перед Медеей. Она, прочитав, кивнула.
     --  Ну  что, тетушка,  выпьем? -  Он  открыл початую бутылку, разлил по
рюмкам.
     "Как жаль, -- думал он, -- что они так быстро  приезжают. Как хорошо бы
пожить здесь вдвоем с Медеей".
     Каждый из племянников любил пожить вдвоем с Медеей.
     -- Завтра с утра воздушку натяну, - сказал Георгий.
     -- Как? -- не поняла Медея.
     -- Электричество на кухню проведу, -- пояснил он.
     -- Да--да, ты давно уж собирался, -- вспомнила Медея.
     --  Мать велела с тобой поговорить,  -- начал Георгий, но  Медея отвела
известный ей разговор:
     -- С приездом, Георгиу, -- и взялась за рюмку.
     -- Только здесь я себя чувствую дома, - как будто пожаловался он.
     -- И потому каждый год пристаешь с этим  глупым разговором, -- хмыкнула
Медея.
     -- Мать просила...
     -- Да я письмо получила. Глупости, конечно. Зима уже кончилась, впереди
лето. В Ташкенте не буду я жить, ни  в зиму, ни  в лето.  И Елену к себе  не
приглашаю. В нашем возрасте не меняют мест.
     -- Я  в  феврале  там  был.  Мать постарела. По телефону с  ней  теперь
разговаривать невозможно.  Не  слышит. Читает много. Газеты даже.  Телевизор
смотрит.
     --  Твой прадед  Харлампий тоже все  газеты читал. Но тогда их  не  так
много было. -- И они надолго замолчали.
     Георгий подбросил  в огонь несколько хворостин, они сухо затрещали, и в
кухне стало светлей.
     Как  хорошо  бы он  жил  здесь, в  Крыму, если  бы  решился плюнуть  на
потерянные десять  лет, на несостоявшееся открытие, недописанную  докторскую
диссертацию, которая всасывала его в себя, как злая трясина, как только он к
ней  приближался,  но  зато,  когда  он  уезжал  из Академгородка,  от  этой
трухлявой  кучи бумаги,  она почти  переставала  его занимать и сжималась  в
маленький темный комочек, про который он забывал.  Построил бы дом  здесь...
Феодосийское начальство все знакомое, дети Медеиных друзей... Можно в Атузах
или  по дороге к Новому Свету, там маячит полуразрушенная чья--то дача, надо
спросить у Медеи чья...
     Медея думала о том же. Ей хотелось, чтобы именно  он, Георгий, вернулся
сюда, чтобы опять Синопли жили в здешних местах...

     Они медленно пили водку, старуха подремывала, а Георгий прикидывал, как
бы он пробил артезианский колодец; хорошо бы найти промышленный бур...



     Елена  Синопли, мать  Георгия, принадлежала к знаменитой  культурнейшей
армянской  семье и  вовсе не помышляла о том, чтобы стать женой простоватого
грека из  феодосийского пригорода,  старшего  брата задушевной гимназической
подруги.
     Медея  Синопли была немеркнущей звездой женской гимназии; ее образцовые
тетради  показывали  последующим   поколениям  гимназисток.  Дружба  девочек
началась с  тайного и  горячего соперничества. В тот  год -- а это  был  год
двенадцатый - семья Степанян  не уехала, как обычно,  на  зиму  в  Петербург
из--за легочной болезни младшей сестры Елены, Анаит. Семья осталась зимовать
на своей  даче  в Судаке, а Елена  с  гувернанткой весь  тот  год  прожила в
гостинице  в  Феодосии  и  ходила  в   женскую  гимназию,  составляя  острую
конкуренцию  Медеиной  репутации  первой отличницы. Толстенькая  приветливая
Леночка, казалось, не испытывала никакой нервозности и в соревновании как бы
и не  участвовала. Такое поведение  можно  было  объяснить  либо  ангельским
великодушием,  либо  гордыней  сатанинской. Елена  в  грош  не ставила  свои
успехи: сестры Степанян получали хорошее домашнее  образование. Французскому
и  немецкому их учили  гувернантки, к  тому же раннее детство они провели  в
Швейцарии, где на дипломатической службе состоял их отец.
     Обе  девочки, и Медея,  и  Елена,  окончили  третий  класс  на  круглые
пятерки,  но  пятерки эти были разные: легкие, с большим запасом прочности у
Елены и  трудовые, мозолистые у Медеи. При всем неравном  весе их пятерок на
годовом выпуске они  получили одинаковые подарки -- темно--зеленые с золотым
тиснением однотомники Некрасова с каллиграфической надписью на форзаце.
     На следующий  день  после  выпуска, около  пяти  часов,  в дом  Синопли
приехало неожиданно семейство Степанян в полном составе. Все женщины дома во
главе  с  Матильдой,  убравшей  свои потускневшие  медные  волосы под  белую
косынку, возле большого стола  в тени двух старых  тутовых деревьев готовили
тесто  для пахлавы. Наиболее  простая часть  операции, производимая на самом
столе с помощью скалок, уже закончилась,  и теперь они  растягивали на руках
огромный лист теста, слегка подкидывая его края на тыльных сторонах ладоней.
Медея вместе с остальными сестрами принимала в этом равноправное участие.
     Госпожа Степанян  всплеснула руками -- в  Тифлисе во времена ее детства
готовили пахлаву точно так же.
     -- Моя бабушка  это делала  лучше всех! -- воскликнула она и  попросила
передник.

     Господин   Степанян,  поглаживая   одной   рукой   седоватые   усы,   с
доброжелательной улыбкой наблюдал за праздничной женской работой, любовался,
как  мелкали в пестрой тени обтертые маслом женские руки, как  легко и нежно
касались они тестяного листа.
     Потом Матильда  пригласила их в дом,  они выпили  кофе с  засахаренными
фруктами, и снова  Армик Тиграновна умилилась детским  воспоминаниям об этом
сухом варенье.  Общие  кулинарные  пристрастия, в  корне своем турецкие, еще
более расположили знаменитую  даму  к  трудолюбивому  дружному семейству,  и
казавшийся ей столь сомнительным проект - пригласить малознакомую девочку из
семьи  портового  механика в качестве малолетней компаньонки своей дочери --
показался ей теперь очень удачным.
     Предложение было  для Матильды  неожиданным, но лестным, и она  обещала
сегодня же посоветоваться с мужем, и это свидетельство супружеского уважения
в столь простой семье еще более расположило Армик Тиграновну.
     Через четыре  дня Медея  вместе с  Еленой  была отправлена в Судак,  на
прекрасную дачу на берегу моря, которая и по сей день сто