тью разработанные в  Талмуде, рассматривают все мыслимые  и
немыслимые  ситуации,  в  которые  может  попасть  человек,  и  дают  точные
предписания   поведению  в  этих  обстоятельствах,  и  все   эти  хаотически
наложенные запреты преследовали  единственную цель -- святость  жизни народа
Израиля и связанное с этим полное отвержение законов "земли Ханаанской". Это
был путь, предлагаемый ему с  юности, и он от него отказался. Более того, от
законов  "земли  Ханаанской", которые  обещали не святость, но относительный
порядок, он тоже отказался и в юности своей успел потрудиться для разрушения
их...
     Исследуя теперь древнее еврейское законодательство, он приходил к мысли
о глубочайшей беззаконности, в которой жили люди  его страны и он сам  среди
них.  Собственно,  это был  всеобщий  закон  беззакония,  хуже  Ханаанского,
которому  одновременно  подчинялась  и  невинность,  и  дерзость,  и  ум,  и
глупость...   И   единственным  человеком,  как   он   теперь   догадывался,
действительно живущим по закону, была его жена  Медея. То тихое упрямство, с
которым  она  растила  детей,  трудилась,  молилась,  соблюдала свои  посты,
оказалось  не  особенностью ее странного характера, а добровольно взятыми на
себя обязательствами, исполнением давно отмененного всеми и повсюду закона.
     Впрочем, он знал и других людей такого же устройства: его покойный дядя
Эфраим, убитый мимоходом подвыпившим солдатом, исчезнувшим в конце  улицы не
оглянувшись, и,  возможно, таким  человеком был  слабоумный  садовник  Раис,
молодой татарин,  в маленькой своей головке удерживающий всего два  правила:
всем   улыбаться   и   тщательно,  идиотически   тщательно  убирать  дорожки
санаторского парка...
     Он, привыкший всегда  пробалтывать Медее  все, что ни приходило  ему  в
голову,  теперешние  свои  мысли удерживал  в себе  --  не  из  боязни  быть
непонятым, а скорее из ощущения, что не сможет выразить их во всей точности.
Медея  по  редким  его  высказываниям  понимала,  как   изменилась  вся  его
внутренняя жизнь, радовалась этому, но была слишком озабочена его физическим
состоянием,  чтобы глубоко  вникать  в эту перемену. У него начались боли  в
спине, и теперь она делала ему уколы, чтобы он мог уснуть.
     Декабрь миновал, штормы утихли, но по-прежнему было сумрачно и холодно.
Уже  с  середины января  они  начали ждать  весну. Медея,  прежде  аккуратно
отвечавшая  на  письма   родственников,  теперь  отзывалась  лишь   краткими
почтовыми  открытками: письмо  получила, спасибо,  у  нас  все  по-прежнему,
Самуил, Медея...
     Времени на письма у нее не оставалось. За  всю зиму она написала только
два настоящих письма -- Леночке и Сандрочке.
     Февраль тянулся бесконечно, и в нем,  как нарочно, было еще  и двадцать
девятое  число.  Зато  в  десятых числах  марта  солнце, показавшись, уже не
пропускало  ни часу, и сразу  все  пошло зеленеть. По дороге с работы Медея,
поднявшись на согретый солнцем  склон, срывала несколько фиалок и асфоделей,
укладывала их на блюдечке на столе возле Самуила. Он почти не вставал и даже
не садился, потому что в сидячем положении боли как будто усиливались. Ел он
теперь  один раз  в  день,  потому  что процесс  еды  был  для  него слишком
утомительным.  Лицо  его все  продолжало  меняться,  и  Медея  находила  его
одухотворенным и прекрасным.
     Последнее воскресенье марта  выдалось  совсем теплым и  безветренным, и
Самуил  попросил вывести  его во двор. Она вымыла  кресло, просушила  его на
солнце, застелила старым одеялом. Потом одела Самуила, и ей показалось,  что
его пальто весит больше, чем он сам. Двадцать шагов от кровати  до кресла он
прошел медленно,  с величайшим трудом. На ближнем откосе тужились тамариски,
веточки их  напряглись лиловым цветом, который  весь хранился еще внутри. Он
смотрел  в  сторону  столовых гор, а они смотрели на  него  дружелюбно,  как
равные на равного.
     --  Господи, как хорошо... как красиво,  --  повторял он, и слезы текли
сразу  и от  внутренних, и от наружных уголков  запавших глаз и  терялись  в
отросшей клином бороде.
     Медея сидела рядом с ним на скамеечке и не заметила той  минуты,  когда
он перестал дышать, -- потому что слезы еще несколько минут текли из глаз...
     Похоронили его на пятый день.  Иссохшее тело  терпеливо ожидало приезда
родственников, не проявляя признаков  тления.  Приехала  Сандра  с  Сергеем,
Федор  с  Георгием и  Наташей, брат Димитрий из Литвы с сыном  Гвидасом, вся
мужская родня из Тбилиси. Мужчины отнесли его на руках на местное кладбище и
сели  за  скромный  поминальный  стол.  Медея  не  разрешила печь  пироги  и
устраивать   праздничное   угощение.   Стояла   кутья,   хлеб,   сыр,  блюдо
среднеазиатской  яркой зелени да крутые яйца. Когда  Наташа  спросила Медею,
почему она так распорядилась, Медея ответила:
     -- Он  еврей, Наташа. А у евреев вообще  не  бывает поминок. Приходят с
кладбища, садятся  на  пол, молятся  и постятся  сколько-то дней.  Признаюсь
тебе, этот обычай мне показался правильным. Я не люблю наши  поминки: всегда
слишком много едят и пьют. Пусть будет так...
     Со смерти мужа Медея надела вдовьи одежды -- и поразила всех красотой и
необыкновенным выражением  мягкости, которого прежде в  ней  не замечали.  С
этим новым выражением она вступила в свое длинное вдовство.
     Весь тот  год  Медея, как было уже  сказано,  читала Псалтирь и ожидала
загробной вести от  мужа с  таким прилежанием, как  ждут почтальона с  давно
отправленным письмом.  Но все не получала.  Несколько раз  ей  казалось, что
долгожданный  сон  начинается  и  все  уже  полно присутствием мужа,  но это
ожидание разрушалось неожиданным --  во  сне же --  приходом  враждебного  и
незнакомого человека или  -- в реальности -- сильным  порывом ветра, который
хлопал окном, выметая сон.
     Первый раз  он приснился в самом начале марта, незадолго  до  годовщины
смерти. Сон был странным и не принес утешения. Прошло несколько дней, прежде
чем он разъяснился.
     Самуил приснился  ей  в белом халате --  это было  хорошо, -- с руками,
испачканными гипсом или  мелом, и с очень бледным лицом. Он сидел за рабочим
столом  и  стучал молоточком по  какому-то неприятному  остро-металлическому
предмету, но  это был не зубной протез. Потом он обернулся к  ней,  встал. И
оказалось, что  в руках у него портрет  Сталина, почему-то вверх ногами.  Он
взял молоточек, постучал им по краю стекла и аккуратно его вынул. Но пока он
манипулировал со  стеклом, Сталин куда-то исчез, а на его месте обнаружилась
большая фотография молодой Сандрочки.
     В  тот же день объявили о болезни Сталина, а через  несколько дней и  о
смерти. Медея наблюдала живое горе и искренние слезы, бессловесные проклятия
тех, кто не мог это горе разделить, но оставалась вполне равнодушной к этому
событию.  Гораздо  больше  она была озабочена  второй  половиной сна...  Что
делала  в  нем  Сандрочка,  что  предвещает  ее  присутствие?  Медея  смутно
тревожилась и даже собиралась пойти на почту позвонить в Москву.
     Прошло  еще две недели,  наступила  годовщина  смерти  Самуила.  Погода
выдалась  в  тот день  дождливая, и Медея  вся вымокла,  пока  добиралась  с
кладбища домой. На следующий день она решила  убрать комнату мужа, разобрать
его  вещи,  кое-что  раздать  и,  главное,  найти  кое-какие  инструменты  и
небольшой   немецкий    электромоторчик,    обещанный    сыну   феодосийской
приятельницы...
     Рубашки она сложила стопочкой,  хороший костюм  оставила для  Федора --
может, пригодится. Еще были два свитера -- они сохранили живой запах мужа, и
она задержала их в своих руках, решивши не отдавать никому, оставить себе...
На самом дне шкафа она нашла полевую  сумку с разными справками: документ об
окончании  школы  протезирования  при  Наркомздраве,  справку  об  окончании
рабфака, несколько грамот и официальных поздравлений.
     "Переложу  ее  в  сундучок", --  подумала Медея и открыла  малозаметное
боковое отделение. В  нем  лежал тонкий  конверт,  надписанный  Сандрочкиной
рукой.  Адресовано  было  письмо  Мендесу  С.  Я.,  на судакский почтамт, до
востребования. Это было странно.
     Машинально она открыла конверт и запнулась на первой же строчке.
     "Дорогой Самоша", -- было написано Сандрочкиной рукой. Никто его так не
называл. Старшие звали его Самоней, младшие -- Самуилом Яковлевичем.
     "Ты  оказался  гораздо более  сообразительным, чем я  предполагала,  --
читала дальше Медея. -- Дело обстоит именно так, но из этого ровно ничего не
следует,  и  лучше было бы,  чтобы ты сразу  же  о  своем открытии  и  забыл
навсегда. Мы  с сестрой  полные  противоположности: она  святая, а я  трижды
свинья.  Но лучше я умру, чем  она узнает,  кто отец  этого ребенка. Поэтому
умоляю: письмо  это немедленно уничтожь. Девочка  исключительно  моя, только
моя, и  не думай, пожалуйста,  что у тебя  ребенок, --  это  просто  одна из
многих Медеиных племянниц. Девочка  отличная. Рыженькая, улыбается. Кажется,
будет очень  веселая, и надеюсь, она не будет  на тебя похожа. В том смысле,
что эта  тайна останется  между нами двумя. За деньги спасибо.  Они  не были
лишними, но,  честно говоря,  я не знаю, хочу ли  я получать от тебя помощь.
Самое главное,  чтобы сестре  не пришло  ничего в голову. А то у меня  и так
угрызения совести, а  уж что со  мной будет, если она что-нибудь узнает? А с
ней? Будь здоров и весел, Самоша. Сандра".
     Медея читала письмо стоя, очень медленно, прочла дважды. Потом  села  в
кресло.  Неведомая  никогда  душевная  тьма накатилась  на нее. До  позднего
вечера просидела она  не  меняя позы.  Потом встала  и  начала  собираться в
дорогу.  Спать  в  ту ночь она не ложилась. Наутро она  стояла на автобусной
остановке, в светлом габардиновом  пальто поверх черного платья, в аккуратно
повязанной черной шали, с большим рюкзаком и самодельной кошелкой в руке. На
дне  кошелки,  в  старинной ковровой  сумочке, лежало заявление об  отпуске,
которое она  решила  отправить  с  дороги, документы, деньги  и  злополучное
письмо. Первым же автобусом она уехала в Феодосию.

     Десятого  мая у Медеи произошла частичная пересменка: утром уехала Ника
с Катей и  Артемом, а  после  обеда приехали литовцы -- сын Медеиного  брата
Димитрия,  умершего три  года  тому назад от  запущенной сердечной  болезни,
Гвидас  с  женой  Алдоной  и  больным  мальчиком  Виталисом.  У  малыша  был
диэнцефальный  паралич,  он  был постоянно завязан  в мучительную  судорогу,
коряво двигался и еле говорил. Гвидас с Алдоной, придавленные болезнью сына,
навсегда застыли перед мазохистским и неразрешимым вопросом: за что?
     Они приезжали сюда каждый год ранней весной, жили у Медеи недели две до
начала купального сезона, потом Гвидас перевозил их в  Судак, снимал удобную
квартиру у  моря,  в бывшей немецкой  колонии, у Медеиной приятельницы  тети
Поли, и уезжал. Снова он появлялся в середине  июля, чтобы увезти их от жары
в  прохладную  Прибалтику. Виталис страстно  любил море  и  чувствовал  себя
счастливым  только  в  воде. И  еще  он  любил  Лизу  и  Алика  ,  они  были
единственными детьми, с которыми он общался. Трудно сказать, вспоминал ли он
о них в зимние месяцы, но первая встреча с ними после разлуки была для  него
праздником.
     Старшие готовили  своих детей  к приезду Виталиса, и дети были заряжены
добрыми намерениями.  Лиза  выделила  из  своего медвежье-заячьего  зоопарка
лучшее   животное   для   подарка,  Алик  построил   в  куче  песка  дворец,
предназначенный  Виталису  на  слом, -- это была  их постоянная  игра:  Алик
строил, Виталис ломал, и оба радовались.
     Маша  перебралась  в Самонину  комнату, освободила для  литовцев Синюю,
которая была побольше.
     Сама  Маша  находилась с  утра  в состоянии  хаотического  вдохновения:
слова,  строчки  одолевали  ее  и она едва успевала закрепить  их  в памяти.
Постепенно  образовалось: "Прими и  то,  что свыше  меры,  как  благодать на
благодать,  как снег, как дождь, как  тайну веры,  как  все,  с  чем  нам не
совладать..." На том дело и кончилось.
     Одновременно  и  совершенно  независимо Маша  утешала  Лизочку, которая
крепилась-крепилась, но все-таки  вскоре  после отъезда матери расплакалась,
потом  накормила детей,  уложила их спать и, бросив грязную посуду, легла  в
зашторенную Самонину комнату, собравшись в комочек и повторяя мысленно  весь
вчерашний  вечер:  и золотую кофту  барменши, и  движение,  которым  Бутонов
крутил телефонный диск. Вспоминала также, как отозвалось ее  тело на  первое
его случайное  прикосновение  еще  тогда, в походе,  когда прожгло ей руку и
залихорадило.
     "Вот  точка судьбы, опять точка судьбы, --  думала она,  --  первая  --
когда родители утром выехали на Можайское шоссе, в семь лет, вторая -- когда
Алик подошел на студии, в шестнадцать, и теперь -- в двадцать пять. Перемена
жизни.  Перелом  судьбы.  Давно  ждала  его,  предчувствовала.  Милый  Алик,
единственный из всех, кто мог бы  меня понять. Бедный Алик, у него, как ни у
кого, есть это понимание судьбы, чувство  судьбы... Ничего не могу поделать.
Неотменимо. Ничем не могу ему помочь..."
     Ей тоже  никто не мог  помочь: чувство судьбы-то у нее было, но не было
опыта адюльтера.
     "...Любовь то гостьей, то  хозяйкой, то конокрадом, то конем, то  в час
полуденный прохладой, то в час полуночный -- огнем..." И заснула.
     Вечером  состоялись  обычные посиделки.  На  месте  Ники  и  ее  гитары
восседал  Гвидас-громила  в рыжих усах и его жена Алдона с  мужским  лицом и
женственной,  в парикмахерских локонах, прической. Рядом с Георгием -- Нора.
Разговор тугой, в паузах. Не хватало Ники, одно присутствие  которой  делало
любое  общение  гладким и непринужденным. Медея была  довольна: Гвидас,  как
обычно,  привез большую  сумку  литовских гостинцев,  а кроме  того,  вручил
приличную сумму  денег  на ремонт дома. Теперь они с Георгием вяло обсуждали
подводку воды. В Нижнем поселке  водопровод был, а к  Верхнему его так  и не
подвели, хотя много лет обещали. Домов здесь было немного,  все пользовались
привозной  водой,  которую хранили либо  в старых наливных  колодцах, либо в
цистернах,  Георгий не был  уверен в насосной станции -- дойдет  ли  доверху
вода.
     Алдона  часто  выходила  из  кухни,  прислушивалась  под  дверью  Синей
комнаты,  спит  ли  Виталис.  Обычно  он  несколько  раз  за ночь  с  криком
просыпался, но теперь, после тяжелого пути, спал хорошо.
     Маша не принимала участия в разговоре. Шел одиннадцатый час, она еще не
потеряла   надежды,  что  зайдет  Бутонов.  Увидев,  что  Нора  встала,  она
обрадовалась:
     -- Я провожу тебя?
     Георгий замолк на полуслове, потом спохватился:
     -- Да я провожу, Маш.
     -- Я все равно хочу пройтись, -- совершенно не вникая в тонкую ситуацию
начинающегося романа, встала Маша.
     К дому Кравчуков шли молча, гуськом. У  задней  калитки остановились. В
Норином домике было темно и тихо, Таня  спала, и Нора пожалела, что так рано
ушла. Георгий собирался ей что-то сказать, но не знал, что именно, да и Маша
мешала.  Маша   разглядывала   кравчуковский   доходный   дом,  с   сараями,
пристройками и террасками, но свет различила только у хозяев.
     -- Я к тете Аде зайду...
     Маша  постучала в хозяйскую дверь, вошла. Ада в позе  мадам  Рекамье, с
вывалившимися розовыми грудями, полулежала у телевизора.
     -- Ой, Маш, ты, что ли? Заходи. Тебя что-то  и не видно. Ника заходила,
а ты гордая... Ой, а тощая какая, -- неодобрительно заметила Ада.
     -- Да я всегда такая, сорок восемь килограммов...
     -- ...костей, -- фыркнула Ада.
     Маша договорилась  насчет комнаты для  своей  московской  подруги --  с
первого июня,  и  спросила,  не сможет  ли Михаил Степанович встретить  ее в
Симферополе.
     -- Откуда  ж мне  знать,  у  него  график. Спроси  сама.  Он в  сарае с
постояльцем  что-то  разбирается...  уж спать пора, а они там...  -- Как все
местные, Ада ложилась спозаранку и была недовольна.
     Маша  подошла к сараю.  Дверь была приоткрыта, лампа  на длинном шнуре,
подвешенная к гвоздю на стене, описывала световой овал, в котором склонились
над верстаком две головы, Михаила Степановича и Бутонова.
     -- Ну, чего тебе? -- не оборачиваясь, спросил Михаил.
     -- Дядь Миш, я насчет машины спросить...
     -- А, ты... -- удивился он. -- Я думал, Ада...
     Бутонов  смотрел на нее из света в темноту, и Маша не  поняла, узнал ли
он ее. Она вышла на свет, улыбнулась. Рот его был плотно сжат, две пряди, не
защемленные  резинкой, висели,  и он отвел их  тыльной  стороной  лоснящейся
черным  маслом руки. Глаза его ничего не  говорили. Маша  испугалась:  он ли
это? Не  приснился ли ей  вчерашний лунный  ожог? Она  забыла, зачем пришла.
Впрочем,   знала,  за   чем   пришла:  увидеть  его,  коснуться  и  получить
доказательства того, что по  природе своей  не может иметь ни доказательств,
ни опровержений, -- свершившегося факта.
     -- Какая тебе машина? -- спросил Михаил Степанович, и Маша очухалась:
     -- Подругу встретить из Симферополя.
     -- Когда?
     -- Первого июня. Она у вас жить будет, в горнице.
     --  Ту-у!  -- прогудел Михаил  Степанович.  -- До первого  дожить надо.
Ближе к делу приходи.
     Маша  медлила,  все  ожидая, не  скажет  ли чего  Бутонов или  хоть  не
посмотрит  ли  в ее сторону.  Но он  щурился на  металл, поводил  обтянутыми
вчерашней  майкой плечами, головы  не  поднимал,  но  усмехнулся  про  себя:
загорелась кошкина задница!
     -- Ладно, -- шепнула Маша и, выйдя, прислонилась к стене сарая.
     -- Мотор-то в полном порядке, Степаныч, -- услышала она голос Бутонова.
     -- А я те  что говорю, -- отозвался  он.  --  Электрика барахлит, я так
думаю.
     "Он  меня  не  узнал? Или  не  захотел  узнать?"  -- мучилась  Маша, не
согласная ни  на то, ни на другое. Ничего  третьего в голову  не  приходило.
Была темнота, вчерашняя  шальная  луна  освещала  другие холмы  и  пригорки,
другие  любовники  резвились в ее театральном свете, в  застывшей  магниевой
вспышке.
     Еле  сдерживая слезы, она шла к  дому не  по  короткой  тропке, а через
Пупок,  чтобы убедиться хотя бы в  реальности самого этого места, где  вчера
все произошло...  И  что  это было?  И может ли так  быть, чтобы для  одного
человека это значило перемену судьбы,  пропасть, разъятие  небес,  а  другой
просто вообще не заметил происшедшего?
     На  самой середине Пупка она села, скрестив ноги по-турецки. Левая рука
ее уперлась в  землю, а правая -- в ее собственный клетчатый носовой платок,
пролежавший здесь сутки и своей крахмальной скрюченностью как раз и являющий
доказательство  того,  что  вчерашнее событие действительно имело место. Она
наконец заплакала, а  поплакав немного, по  многолетней  привычке переводить
все  свои мысли  и  чувства  в более или менее короткие рифмованные строчки,
забормотала: "Все отменю,  что  можно  отменить:  себя, тебя,  беспечность и
заботу... трудов любовных пьяную охоту и беспробудность трезвого житья..."
     Получалось  не совсем  про  то,  но каким-то боком...  "Все отменю, что
можно отменить: беспамятство, забывчивость и память..."
     Ничего не прояснилось, но  стало немного легче. Сунув платок  в карман,
пошла  в дом. Все давно спали. Она вошла в детскую, всю в слабых шевелящихся
потоках  света и  тени --  от полосатых занавесок. Дети спали.  Алик  сказал
раздельно, не просыпаясь:
     -- Маша? -- и забормотал что-то невнятное.
     Маша легла в Самониной, рядом, -- не вымыв ног, не зажигая света. Спать
не могла, строки не складывались. Пожалев, что Ника уже уехала и не с кем ей
разделить  свои  новые переживания, Маша зажгла лампу и взяла  из стопы книг
самую растрепанную -- это был утешительный Диккенс.
     Вскоре она услышала  легкий  стук в окно.  Отодвинула темную  штору  --
маленькое окно загораживал Бутонов.
     -- Дверь откроешь или окно?