знал позже. Была она вовсе не цыганка, а
еврейка  из  питерской профессорской  семьи, ушла  к Сысоеву  семь лет  тому
назад, дочку ее  от первого брака воспитывают ее родители и  ей не доверяют.
Но самое главное  и поразительное было то, что к утру  он  обнаружил, что  в
свои неполные двадцать девять лет он  пропустил целый материк, и непостижимо
было, как удалось этой тщедушной девчонке, такой горячей снаружи и  изнутри,
погрузить его в себя  до такой степени, что он казался самому себе тающим  в
густой сладкой жидкости розовым леденцом, а вся кожа его стонала и плавилась
от нежности  и  счастья, и  всякое касание, скольжение проникало насквозь, в
самую душу, и вся поверхность оказывалась  как  будто в самом нутре, в самой
глубине. Он  ощущал себя вывернутым наизнанку и понимал, что,  ни заткни она
ему тонкими пальчиками уши, душа его непременно вылетела бы вон...
     В  шесть  часов  утра  диковинные  часики,  не снятые с ее  руки, слабо
чирикнули. Она  сидела  на подоконнике, обняв ногами его  поясницу. Он стоял
перед  ней  и видел,  как оттопыривается ниже ее пупка бугорок, обозначающий
его присутствие.
     --  Все, -- сказала  она  и погладила выступающий бугорок через  тонкую
пленку своего живота.
     -- Не уходи, -- попросил он.
     --  Уже  ушла,  --  засмеялась  она,  и он заметил,  как  по-вурдалачьи
выпирают вперед верхние клычки. Он погладил пальцами ее зубы.
     -- Нет, я не вурдалак, -- засмеялась она. -- Я блядь обыкновенная. Тебе
нравится?
     -- Очень, --  честно  ответил он, и  она соскочила, оставив его  стрелу
невыпущенной.
     Она пошла в душ. Ноги у  нее были кривоваты и не очень ловко вставлены.
Но  желание только  накалялось. Он вынул из переворошенной постели порванные
золотые цепочки, соскользнувшие  ночью  с  ее шеи.  Вода  ревела  в душе, он
перебирал пальцами цепочки и смотрел в окно. Был тот же блестящий туман, что
и вчера, и солнце угадывалось за его тающим блеском.
     Покрытая крупными каплями  воды, она вошла в  комнату.  Он протянул  ей
цепочки. Она взяла их, распустила во всю длину и кинула на стол:
     -- Починишь, тогда и отдашь. Сегодня среда?
     Она  стряхнула  с маленькой груди  остатки  воды,  с трудом натянула на
узкое мокрое  тело джинсы. В пружинистых ее волосах, в прическе, которая еще
не называлась "афра"  и была ее  собственной  и ничьей  больше, тоже  лежали
круглые капли  воды.  Несколько маленьких, жестких даже на вид  шрамов,  уже
волнующих и любимых,  отмечали ее тело под грудью,  с левой стороны живота и
на  правом  предплечье.  Кажется, она была совершенно неженственной.  Но все
женщины, которых  он  знал прежде, в сравнении с  ней  казались не то манной
кашей, не то тушеной капустой...
     -- Знаешь,  Валера,  что? Мы  встретимся с тобой  ровно через неделю на
Центральном почтамте в Питере. Между одиннадцатью и двенадцатью...
     -- А сегодня? -- спросил Бутонов.
     -- Нет, нельзя. Сысоев тебя убьет. А может, меня... --  Она засмеялась.
-- Не знаю точно, но кого-нибудь убьет...
     У них  было еще  три встречи -- в течение года. А потом она исчезла. Не
от Валерия исчезла, а вообще. Ни родители,  ни Сысоев не знали, с кем и куда
она девалась...
     С  тех пор  Бутонов  женщинам почти не  отказывал.  Знал, что  чудес не
бывает, но если пребывать на грани возможного, на пределе концентрации, то и
здесь, в самом  телесном низу,  пробивает молния, все озаряется и вспыхивает
то самое  чувство: нож, направленный в  цель, вздрогнув, замирает в самой ее
сердцевине.

     Вернувшись  в десятом  часу  вечера  из  бухт и  уложив спящих малышей,
взрослые расселись на Медеиной кухне пить чай. Хотя все устали, расставаться
не хотелось: в воздухе висело какое-то неопределенное "продолжение следует".
Даже Нора, прилежная мать, согласилась уложить дочку  в чужом  месте,  чтобы
посидеть еще на Медеиной кухне.
     Георгий  вышел  покурить. Он  сидел возле дома  и  из  темноты,  как из
зрительного  зала  на  театральную  сцену,  смотрел  в  яркий  прямоугольник
распахнутой двери кухни.  Свет  был  двойной и зыбкий: желтый от керосиновой
лампы  и  низко-малиновый от  очага. Прихваченные  за день опасным  весенним
солнцем, лица казались густо нагримированными. Рядом  с темной Медеей сидела
светлая Нора,  с заколотыми высоко  волосами  и подобранной челкой,  -- Ника
велела намазать ей лицо кефиром, и оно теперь матово блестело. Лоб ее, когда
она подобрала волосы,  оказался  слишком высок и выпукл, как бывает у  малых
детей и немецких средневековых Мадонн,  и этот недостаток делал ее  лицо еще
милей. Еще  видна была  Георгию  могучая спина Бутонова  в розовой  майке да
крылатая Никина тень  -- гриф гитары и  руки  колыхались  на стене. В центре
стола, как  драгоценный шар, стоял самовар, но чаю не варил. Хотя Георгий  и
провел наконец на кухню  воздушку, но  в этот  день электричества  в Поселок
почему-то не подавали.
     Кроме  света  наружу  выливалась еще и  мелодия,  выпеваемая  простым и
выпуклым Никиным  голосом и поддерживаемая незатейливыми аккордами не ученой
музыке руки.
     Тогда все пели Окуджаву, а Георгий, единственный из всех, не любил этих
песен.  Они  раздражали  его  манжетами   и  бархатом  камзолов,  синевой  и
позолотой, запахами молока и меда, всей романтической прелестью,  а главное,
может быть, тем, что они были пленительны, против его  воли вползали в душу,
долго еще звучали и оставляли в памяти какой-то след.
     Работа его  многие  годы  была связана с палеозоологией,  мертвейшей из
наук, и это придало странную особенность его восприятию: все в мире делилось
на  твердое  и  мягкое.  Мягкое  ласкало  чувства,  пахло,  было сладким или
отталкивающим  -- словом, было связано с эмоциональными реакциями. А твердое
определяло сущность  явления,  было  его  скелетом. Георгию достаточно  было
взять в  руки одну створку устрицы, вмурованную  в склон холма  где-нибудь в
Фергане или здесь, под Алчаком, чтобы  определить, в  каком из десяти ярусов
палеогена жил  этот мясистый, давно исчезнувший моллюск, его крепкая мышца и
примитивные  нервные  узлы, то есть все  то,  что  составляло незначительную
мякоть.  Так  и  песни  эти  казались Георгию мякотью, сплошной  мякотью,  в
отличие,  скажем,  от песен  Шуберта,  в которых он  чувствовал  музыкальный
костяк, благо что и немецкого языка он не знал.
     Он придавил окурок плоским камешком и вошел в кухню, сел в самый темный
угол, откуда так хорошо видна была Нора с милым и сонным лицом.
     "Такая северная девочка,  не очень  счастливая с виду, -- размышлял он.
--  Петербурженка.  Есть такой тип анемичных  блондинок, с  прозрачностью  в
пальцах, с  голубыми венками, с тонкими лодыжками и запястьями... и сосок  у
нее, наверное, бледно-розовый..."
     И его  обдало вдруг жаром.  А  она, как будто почувствовав  его  мысли,
прикрыла лицо прозрачными ладонями.
     Юность  его,  с  геологическими  партиями, с  поварихами  из  отчаянных
местных,  лаборантками  и  всегда  готовыми  подставить  под комариные укусы
мускулистые  бедра  подругами-геологинями, была давно  позади. Из  армянской
смеси  упрямства  и  лени,  а также из-за  приверженности  мифологии  семьи,
внушенной  матерью,  наперекор общепринятой  легкости,  всем  привычкам  его
круга, наперекор  снисходительной  насмешливости  друзей  он хранил  угрюмую
верность толстой Зойке, но никогда не мог вспомнить, как ни старался, чем же
она  ему понравилась пятнадцать лет тому назад. Ничего,  кроме трогательного
жеста складывания беленьких носочков ровненько, один на другой... И он снова
вышел  из кухни,  чтобы  отдохнуть  от  волнующего воздуха  внутри,  который
вскипал пузырьками, раздражал, возбуждал.
     "Ушел", -- с огорчением отметила Нора.
     Не  было  на   кухне  и  Маши.   Еще   с  полдороги,  возвращаясь,  она
почувствовала  противную  чесотку в  крови и поняла, что  на нее надвигается
один из редких и необъяснимых приступов. Муж ее Алик, врач, размышляющий над
каждой болезнью как над самостоятельной задачей, считал, что у Маши какая-то
редкая форма  сосудистой аллергии.  Однажды такой  приступ  начался  на  его
глазах в деревне,  куда  они приехали справлять Новый год. Маша прикоснулась
рукой к медному соску рукомойника, и он  оставил след, подобный ожогу. Через
два  часа  у  нее  поднялась температура,  а  к  вечеру  она  вся  покрылась
аллергической сыпью.
     На этот  раз с ней происходило нечто  подобное, но не от  прикосновения
равнодушной меди, а  от мимолетного прикосновения Бутонова. Впрочем,  может,
просто перегрев,  весеннее  солнце...  Но правое предплечье было  багровым и
слегка отекло.
     Едва  добравшись  до  дому,  Маша  сразу   же  легла,  укрывшись  всеми
попавшимися под руку одеялами, и впала в полусон.
     Покуда  ее тряс  озноб  и мучила жажда,  ей  снился один и  тот же  все
повторяющийся сон, как  будто она встает с постели, идет на кухню и пытается
зачерпнуть из ведра, в котором воды на самом  дне, и кружка только шкрябает,
а вода не набирается. А одновременно с этим сами собой складывались какие-то
неструганые  строчки, в которых был берег,  горячее солнце и  неопределенное
ожидание, смешанное с реальной жаждой...
     А  Ника  занималась  любимым делом  обольщения,  тонким,  как  кружево,
невидимым,  но осязаемым,  как  запах  пирога  от горячей  плиты,  мгновенно
заполняющий любое пространство.  Это была потребность ее души, пища, близкая
к духовной, и не было у Ники выше минуты, чем та,  когда она разворачивала к
себе   мужчину,   пробивалась  через   обыкновенную,  свойственную  мужчинам
озабоченность  собственной, в глубине  протекающей жизнью, пробуждала к себе
интерес, расставляла маленькие приманки, силки, протягивала яркие ниточки --
к  себе, к  себе, и вот  он, все еще  продолжающий разговаривать с кем-то на
другом  конце комнаты, начинает прислушиваться к ее голосу,  ловит интонации
ее  радостной доброжелательности и  того  неопределенного,  ради  чего самец
бабочки преодолевает десятки  километров навстречу ленивой самочке, -- и вот
помимо собственного желания намеченный Никой мужчина уже тянется в тот угол,
где сидит она, с гитарой или без гитары, крупная,  веселая  рыжеватая Ника с
призывом  в  ярких  глазах...  Это,  может  быть, и  было  моментом  высшего
торжества, не  сравнимым  ни с  какими  другими  физиологическими радостями,
когда  дичь  начинала  петлять  по  комнатам  с пустым стаканом  в руке и  с
растерянным   видом,  приближаясь  к  смутному  источнику,   и  Ника  сияла,
предвкушая победу.
     Бутонов,  сидя неподвижно на середине  лавки, напротив Ники,  был уже у
нее в руках.  При всем своем незамысловатом  великолепии он  был простенькой
дичью, отказывал женщинам редко,  но в руки не  давался, предпочитая разовые
выступления  долгосрочным  отношениям.  Сейчас  ему  хотелось  спать,  и  он
прикидывал, не отложить  ли эту рыжуху  на завтра.  Ника,  со своей стороны,
совершенно  не  собиралась  откладывать  на  завтра  то, что  можно  сделать
сегодня.  Она легко встала, положила гитару в кресло Медеи, которая уже ушла
к себе.
     --  А  дальше  --  тишина,  --  улыбнулась  Бутонову улыбкой, обещающей
продолжение вечера.
     Цитаты Бутонов не уловил.
     "Завелась старуха", -- снисходительно подумал Георгий.
     -- Сейчас послушаем детей, -- обратилась она как будто к Норе.  Бутонов
смекнул, что это ему велено подождать.
     Женщины  вошли  в темный дом, заглянули в детскую. Смотреть  было не на
что: все спали после  утомительного похода,  только Лизочка, по обыкновению,
дышала со сладкими вздохами.  Маленькая Таня спала поперек широченной тахты,
с  краю  стройненько  вытянулась Катя, не переставая и  во  сне  следить  за
осанкой. Посреди комнаты стоял большой коммунальный горшок.
     --  Хочешь, ложись  здесь,  -- указала Ника на  тахту,  -- а  хочешь, в
маленькой, там постелено.
     Нора легла рядом  с дочкой. Шел  уже  четвертый час, и спать оставалось
недолго.
     Ника вернулась в кухню  и легким мимоходным движением положила руки  на
шею Бутонова:
     -- Ты обгорел...
     -- Есть немножко,  -- отозвался Бутонов,  и  Нике вдруг показалось, что
никакой победы не произошло.
     --  Ладно,  пошли,  что ли, --  не  обернувшись,  голосом  без  всякого
выражения предложил Бутонов.
     Было в  этом что-то неправильное,  не по любимому  канону,  но  Ника не
стала  кокетничать,  прижалась слегка грудью  к его твердой спине, обтянутой
горячим розовым трикотажем.
     Все последующее, происходящее  на Адочкиной территории,  не заслуживает
подробного  описания.  Оба участника  мероприятия  остались вполне довольны.
Бутонов после  ухода  Ники облегчился в  дощатой уборной в конце участка  --
чего  ему не удавалось сделать в  течение  длинного и многолюдного дня  -- и
уснул здоровым сном .
     Ника вернулась  домой  уже по свету,  спать ей  совершенно не хотелось,
напротив, она была полна бодрости,  и тело ее,  как  будто благодарное ей за
доставленное  удовольствие,  готово было  к  труду и веселью.  Она тщательно
перемыла вчерашнюю посуду и поставила на  примус кашу. Она, напевая  что-то,
мешала длинной ложкой в большой кастрюле, когда вошла  Медея за своей чашкой
кофе.
     --  Мы тебе  вчера не  очень мешали? -- поцеловала  Ника  сухую Медеину
щеку.
     --  Нет, детка, как обычно.  -- И Медея  коснулась Никиной головы.  Она
любила  Никину  голову:  волосы  ее  были  такими  же  пружинистыми  и  чуть
трескучими, как у Самуила.
     -- Мне показалось, ты вчера очень устала? -- полуспросила Ника.
     --  Знаешь,  Ника, я раньше за собой такого не замечала. Весь последний
год я как будто все  время усталая. Может, старость? -- простодушно ответила
Медея.
     Ника убавила огонь в примусе.
     -- А тебе больничка твоя не надоела? Может, бросишь?
     -- Не знаю, не знаю. Привыкла работать -- холопский недуг. --  И  Медея
встала, закончив разговор.
     Эти  мимолетные фразы  были самой большой интимностью, на которую Медея
была способна. Ника ценила это как знак их особой близости.
     Вошла Маша,  в куртке поверх ночной рубашки, с воспаленно-розовым лицом
в мелкой точечной сыпи.
     -- Машка! Что с тобой? -- ахнула Ника.
     Маша жадно пила из кружки и, допив, странно сказала:
     -- А ведро-то было полное... Аллергия у меня.
     -- Не краснуха ли? -- встревожилась Медея.
     -- Откуда  ей? Сегодня  к  вечеру  пройдет, -- улыбнулась Маша. -- Ночь
была ужасная. Жар, озноб. А теперь уже все.
     В  кармане куртки лежала мятая бумажка, на которой было написано ночное
стихотворение. Маше оно  пока что очень нравилось,  и  она повторяла его про
себя: "В корзине выплыло дитя, без имени, в песке прибрежном лежит, и, белые
одежды надевши, фараона  дочь спешит судьбе его  помочь.  Попалась  рыбка на
уду, по берегу хвостом забила, я все забыла, все забыла, я  имя вспомнить не
могу,  и я  на этом берегу песок сквозь пальцы  просыпаю, под жарким солнцем
засыпаю и, просыпаясь, снова жду. Чего я жду, сама не знаю".
     Но на  самом деле она  уже все  знала.  После вчерашнего смутного дня и
ужасной  ночи  наступила  ясность:  она  влюбилась.  И  еще  была  слабость,
обыкновенная слабость после подъема температуры.


     Александра, меняющая всю  жизнь не только надоедающих ей быстро мужчин,
но и профессии,  познакомилась со своим третьим мужем  в Малом  театре,  где
работала с середины пятидесятых годов  у старой  знаменитости  костюмером, а
он,  сидя на приличной казенной зарплате,  реставрировал купленные  за гроши
музейные драгоценности театральной элиты, заслуженных и народных, понимавших
толк  в  хорошей  мебели.  Александра,  всю  жизнь  легкая  на  любовь, была
равнодушна к богатству, но обожала блеск.
     Брак с Алексеем Кирилловичем был недолгим -- это были самые скучные три
года  в  ее жизни, и закончились  они скандально: застал-таки ее в неурочный
час  Алексей  Кириллович  с глухонемым красавцем  истопником,  обслуживавшим
тимирязевские  дачи.  Алексей  Кириллович глубоко  изумился и навсегда вышел
вон,  оставив  жену в  объятиях исполинского Герасима.  Сандрочка плакала до
самого вечера. Алексея Кирилловича  видела с тех пор только один раз  --  на
суде, когда разводились,  но до самого сорок первого  года получала по почте
деньги. Сына Алексей Кириллович видеть не пожелал.
     Истопник, разумеется,  был  незначительным эпизодом. Были у нее  разные
блестящие   связи:  бравый  летчик-испытатель,  и  знаменитый   академик,  и
остроумный  еврей, и  неразборчивый бабник,  и молодой  актер, данник ранней
славы и еще  более раннего алкоголизма. Вышла  замуж второй раз за военного,
Женю Китаева, родила  от него дочь Лидию, а  потом и этот брак замялся. Хоть
они и не разводились, но жили порознь, и вторая дочь, Вера, родившаяся перед
войной, была от другого отца -- человека с таким громким  именем, что Китаев
скромно молчал до самой своей гибели.
     Но теперь ей было уже за пятьдесят, и на огонь  ее тускнеющих волос уже
не летели тучи поклонников. Тогда она вздохнула  и сказала себе:  ну  что ж,
пора... обвела зорким женским взглядом окрестность и остановилась неожиданно
на театральном краснодеревщике Иване Исаевиче Пряничкове.
     Он был не стар, около  пятидесяти, на год-другой моложе  ее,  роста был
невысокого, но  широкоплеч, волосы носил длиннее,  чем  принято  у  рабочего
класса, как бы по-актерски,  выбрит был  всегда чисто, рубашки из-под синего
халата смотрели свежие. Идя как-то за ним по коридору, она изучала исходящий
от  него сложный  и терпкий запах, связанный с  его ремеслом: скипидар, лак,
канифоль   и   еще   что-то   неизвестное,   и   запах   показался  ей  даже
привлекательным. Было в нем и  какое-то особое достоинство, он не вписывался
в  обычную  театральную  иерархию.  Ему  бы  занимать  скромное место  между
машинистом  сцены и  гримером,  а  он шел  по театральным коридорам,  кивком
отвечая на  приветствия, как  заслуженный,  и закрывая  плотно дверь  в свою
мастерскую, как народный.
     Однажды  в  конце  рабочего  дня,  когда  рабочие   мастерских  еще  не
разошлись, а артисты и все  те, кто нужен для ведения спектакля, уже пришли,
Александра Георгиевна  постучала в  его дверь. Поздоровались. Оказалось, что
он не знал ее по имени, хотя она к этому времени  уже три года проработала в
театре.  Она  рассказала  ему  об  ореховой  горке,  которая  осталась после
покойной свекрови, бросила беглый взгляд на стены мастерской,  где на полках
стояли бутыли с темными и рыжими  жидкостями и симметрично  были развешаны и
разложены инструменты. Иван Исаевич  держал бурую,  с темной обводкой вокруг
ногтей руку на светлой  столешнице  разъятого столика, гладил грубым пальцем
темный  выщербленный  цветок,  и когда Александра  Георгиевна  кончила  свой
рассказ о горке, он сказал не глядя ей в глаза:
     -- Вот маркетрию Илье Ивановичу закончу, тогда можно и посмотреть...
     Он пришел к ней в Успенский переулок, где она  жила в двух с  половиной
комнатах с  двумя  дочерьми,  Верой и  Никой, через неделю. Предложенная ему
чашка бульона с  куском вчерашней  кулебяки  и гречневая каша, сваренная как
будто  в  русской печи, произвели  глубокое  впечатление  на Ивана Исаевича,
жившего достойно, чисто, но все же по-бобыльски,  без хорошей  домашней еды.
Ему понравилось то бережное движение, которым она вынула хлеб из деревянного
хлебного ящика и раскрыла  салфетку, в  которую  он  был завернут. Еще более
глубокое  впечатление  произвел  на  него короткий, брошенный ею  взгляд  на
небольшую  иконку  Корсунской Божьей Матери, которую он и не  сразу заметил,
поскольку  висела она не в  углу, как положено, а потаенно, на торце буфета,
да тихий ее вздох "О Господи", перенятый от Медеи еще в детстве.
     Он был из староверов, но еще в юности ушел из семьи, отказался от веры,
однако, отплыв  от  родного берега, к другому так и не прибился и всю  жизнь
прожил   сам  с  собой   в  ссоре